«Даже в мыслях не было, что моего сына посадят в тюрьму». Монологи родителей политзаключенных, которых осудили на огромные сроки
Блог «Отражение»Дети всегда остаются детьми для своих родителей — даже если детям уже за 30, а судья выносит им приговор в 15 лет колонии по «политическому» делу. В 2021 в Беларуси к огромным срокам приговорили анархиста Игоря Олиневича (20 лет лишения свободы), блогера Эдуарда Пальчиса (13 лет), журналиста Игоря Лосика (15 лет). Мы поговорили с матерями и отцами политзаключенных, получивших жесткие приговоры, и публикуем их искренние монологи.
Валентина Олиневич, мать Игоря Олиневича:
— Я могу сказать про Игоря то же самое, что может сказать любая мать про своего сына: он самый лучший. Это меня поддерживает — мне никто не скажет, что он бандит или какой-то преступник, у него репутация порядочного человека и среди друзей, и среди знакомых.
Теперь, когда я смотрю на него и думаю о нем, то прихожу к мысли, что мне очень повезло, что у меня такой сын. Такие люди, как Игорь, одни на тысячу, а то и на миллион. Это люди или из прошлого, или из будущего. Таких людей мало, но они есть. И мне в этом отношении очень повезло.
Он всегда был интровертом, достаточно серьезно смотрел на жизнь. Но интроверт интровертом, а друзей у него всегда было много. Мало того, друзья у него остались еще с детского сада и со школы. До сих пор люди, которые с ним в школе учились, очень хорошо помнят Игоря, приходят меня поздравлять с праздниками. Я даже удивилась и мне было приятно, что он до сих пор остается известным человеком.
Детство он проводил в основном у бабушки с дедушкой на даче в Зеленом под Минском. Он там со своими друзьями играл «в войну», у них даже землянка была. И когда он был маленьким, то часто слушал рассказы про войну от своих бабушек и дедушек. Моя мама была во время войны в партизанском отряде. Другой дедушка воевал. И Игорь всегда очень серьезно и близко к сердцу воспринимал то, что они рассказывали.
В девяностые годы, когда ему было десять лет, пришел к власти Лукашенко. А перед этим рухнул СССР, и на Игоря вдруг хлынуло много правды и о войне, и о революции. Нам кажется, что дети маленькие и ничего не понимают, но просто так для них ничего не проходит. Я интересовалась политикой, но не помню, чтобы я детей приобщала к своим политическим взглядам. Видимо, когда живешь в одной квартире, это все как-то передается.
Когда он стал постарше, начал увлекаться историей, философией, и тогда в первый раз заинтересовался анархизмом. Узнал про все, что происходило раньше, и его, я так думаю, захватила эта мысль. После школы он закончил радиотехнический университет (БГУИР), но к истории и философии его больше тянуло. Когда он думал, куда лучше идти, решил, что надо иметь профессию, которая сможет его прокормить.
По характеру Игорь — человек упорный, но молчаливый, никогда не будет кричать, рекламировать себя. Его друг сказал, что это человек, который по снежной целине будет идти вперед и прокладывать путь другим. Его всегда ставили в пример.
В отношении близких людей лучше него не было никого. Он старался и старикам помочь, пока мои родители были живы. Воспринимал жизнь такой, какая она есть, но принимал все близко к сердцу. Для него не было чужих людей. И даже сейчас, будучи в СИЗО, нет-нет да и проскользнет в его письме, что надо поддерживать людей, которые совсем пали духом, нельзя терять оптимизма, и поддерживать слабых.
Ролевые игры занимали в его жизни не последнюю роль. Он ими увлекался в университете и даже после того, как начал работать. Одна называлась «Они смеялись смерти в лицо». У меня до сих пор в коробке лежат его костюмы рыцарские разные, шлемы и прочее. И я думала: «Боже мой, все эти ролевые игры и исторические реконструкции превратились в реальную жизнь».
Первый его арест был как снег на голову. Мы боимся за своих детей: что заболеют, не поступят в институт, заберут в армию, что угодно. Но у меня даже и в мыслях не было, что моего сына посадят в тюрьму, потому что он абсолютно не вязался с этой ситуацией — он слишком хороший человек.
Теперь я понимаю, что он еще тогда видел все, к чему мы идем. Перед выборами 2010 года арестовали многих его знакомых, и когда подожгли машину около российского посольства, я сказала: «Сынок, перед выборами обязательно будут какие-то провокации. Может, тебе стоит куда-то уехать на это время?» А он ответил: «Мама, меня абсолютно не за что привлекать, я ни в чем не виноват». Но когда начались эти аресты, он взял за свой счет отпуск и поехал в Россию.
А потом все стало серьезнее: один из тех людей, которых арестовали, согласился встретиться с Игорем в Москве, и при помощи этого молодого человека Игоря и привезли сюда. Обвинили во всем, что угодно. Но единственное, что соответствовало действительности, это их демонстрация перед Генеральным штабом против российско-белорусских учений. Но Игорь не отказался от убеждений и получил в результате самый большой срок — 8 лет.
Эта цифра мне казалась знаком бесконечности. Ну и я, конечно, боялась. Первый шок был, когда я узнала, что его похитили, и трое суток не было вообще никаких следов. Поэтому когда позвонил дежурный адвокат и сказал, что он в КГБ, я даже испытала облегчение. И что тут… Хочешь не хочешь, а привыкай.
После того, как его осудили, мне продлили контракт на еще один пятилетний срок. А потом, когда появилась его книга, начали искать причину, чтобы меня уволить. Я была на очень хорошем счету, люди меня защищали — и заведующая кафедрой, все были солидарны. Но в конце концов ректор меня вызвал и сказал: «Или сын, или работа — выбирайте одно из двух». Нужно было отказаться от публичных выступлений и поддержки Игоря. Естественно, я выбрала сына и потеряла работу.
Игорь у меня младший — родился спустя пять лет после того, как родилась старшая дочка. И он всегда был окружен любовью со всех сторон.
Он обо всех заботится, и лучше сына и дочери я для себя не могу пожелать. Рядом с ним чувствуешь себя тонкой — он очень высокий, где-то 192 см. У него есть мужская харизма, и я рядом с ним всегда чувствую себя маленькой девочкой, которую всегда защищают. Он заботился обо мне что маленьким, что сейчас.
У нас были очень доверительные отношения. Только о таких вещах, которые касаются его участия в политике и безопасности, он говорил: «Меньше знаешь, лучше спишь», и не ставил меня в известность.
И сейчас он говорит, что все в порядке. Я узнала, что он болел коронавирусом, через 2−3 месяца после того, как Игорь уже выздоровел. Он не жалуется. Когда я услышала про эти пытки, которым их подвергали, на свидании говорю: «Игорь, это правда?» Он говорит: «Да, было, но больше досталось вот тому-то. А я терпел». Я спрашиваю, как они их резали, ножом или бритвой, а он: «Мама, что ты ерунду говоришь». И этот вопрос он оставил без ответа.
Откуда у Игоря силы держаться? Наверное, любовь… К своей родине, своим родителям. Вот он побыл в чужой стране и понял… Я теперь понимаю, почему [Николай] Статкевич, [Павел] Северинец, Алесь Беляцкий не уехали, для них Беларусь — это все. Вот эта любовь дает возможность выстоять.
Мне, допустим, говорят: «Боже мой, как ты можешь все это вынести?» Но эти любовь, вера и надежда дают возможность нам обретать внутреннюю силу. Я уже думала, что я не выдержу второй раз [срок Игоря], но, оказывается, в такие моменты человек получает второе дыхание.
Мы не виделись еще до 2020 года, потому что начался коронавирус, и мы не могли друг друга посещать. А после суда в конце 2021 года нам дали свидание. И я увидела не моего сыночка, а мужчину. Ему 38 лет, это ясно — но раньше я его видела другим.
Он всегда говорит: «У меня все нормально». Как бы не сложились обстоятельства, он может мне потом рассказать или посоветоваться, но про то, что он собирался переходить границу и возвращаться, не говорил. Я знала, что он очень хочет вернуться в Беларусь, чтобы быть поддержкой нам с отцом, чтобы свое плечо подставить.
Потом, когда я отошла от первого шока [после задержания], он написал мне в письме: «Мама, я по-другому не мог, и ты должна это понять». Мы посмотрели видео, которые он записал перед тем, как перейти границу, и я увидела столько боли в его глазах — он за людей переживал больше, чем за себя. Там он такой, какой он есть на самом деле. И я думаю: «Боже мой, какая я была слепая, как я всего этого не видела?»
Когда он был в «американке», письма приходили каждые 2−3 дня, и переписка была лучше. Но 10 лет назад он получал вообще все письма, которые ему писали люди, а сейчас письма от незнакомых людей ему не приходили. На «володарке» похожая ситуация, но письма идут 10 дней, а то и две недели.
О чем он пишет? Вот я, например, ему рассказываю о том, что посмотрела сериал «Игра в кальмара», про разные международные события, про коронавирус — ситуации, которые он не знает. Он мне в ответ свои размышления. Вот сейчас читает «Дорогу к рабству» фон Хайека — это лауреат Нобелевской премии. Но это очень серьезное чтиво, поэтому Игорь читает по несколько страниц, потом все обдумывает.
Пишет, что был у них в камере человек, который хорошо знал немецкий и польский языки, и он сам попрактиковался в изучении языков. Про Новый год написал, как они отмечали, как всей камерой ели мою передачу. Слышал, как целый час канонада была в 23.34. Воспоминания разные пишет.
В последнем его письме он говорит, что в тех немногих письмах, которые до него доходят, — отчаяние. И они в тюрьме оптимистичнее, чем люди, которые на свободе. Он столько всякой литературы там прочитал и считает, что все равно свободные системы победят. И чем хуже сейчас ситуация, тем быстрее придет то время, когда мы будем свободными.
Я понимала, какая ситуация в стране, и что пощады не будет ни для кого. Поэтому для меня не были чем-то невообразимым сроки и Бабарико, и Тихановскому, и Статкевичу. А Игорь и после 2010 года получил самый большой срок, и сейчас. Я этого ожидала и была спокойна, потому что все равно жизнь непредсказуема и будущего никто не знает. Надеемся на лучшее.
Когда услышала приговор, переживала, что могу не успеть увидеть сына на свободе. Но на первых порах я никак не могла сложить все это своей голове. И поняла, что и не надо, незачем привлекать к себе негатив. Есть такой психологический прием: доводишь ситуацию до конца, понимаешь, чем все это закончится — и сразу становится спокойно. Если все закончится плохо и я его не увижу — я об этом не узнаю (смеется). А если все закончится хорошо — то и замечательно.
К тому же, видя, как мои дети ко мне относятся, я всегда говорила, что самое главное — душевное единство. Ты можешь не видеть человека, не слышать про него ничего, но ты сердцем ощущаешь, что вы с ним едины. И мне этого достаточно.
После его первой отсидки оказалось, что мы с ним ощущали одно и то же — мы просто на одной волне. И наши предки нас не оставляют, они всегда рядом с нами. А это самое главное — сохранить свою душу. Главное, что мы можем сделать — заботиться о себе, чтобы мы не были в тоске или унынии, потому что настроения родителей или близких людей очень сильно влияют на них даже на расстоянии.
Александр Пальчис, отец Эдуарда Пальчиса:
— Когда ему было пять лет, он вычислил, что нет Деда Мороза. Перед новым 1996 годом я вывожу его из садика (а у нас рядом было три садика и две школы — детей там пруд-пруди), и вот он все это рассматривает: «Папа, а этим деткам всем Дедушка Мороз принесет подарки? А как он успеет?» А тогда снега было совсем немного, а все же говорят, что Дед Мороз на санях ездит. Но он тогда знал все марки машин, и говорит: «А, может, он на „Мерседесе“ развозит подарки? А откуда у него столько денежек? И всем деткам в Гродно завезет? И в Минск? И в Москву? А мой подарок не перепутает с Олежкиным?»
Я смотрю и чувствую, что неделька-вторая — и он дойдет. А мне было важно, чтобы было доверие к родителями. И я не выдерживаю — присаживаюсь на корточки и говорю: «Эдик, солнышко, нет Дедушки Мороза. Это мамы и папы дарят подарки». И я смотрю в эти глаза — до сих пор у него есть выражение, когда он о чем-то напряженно думает, а потом раз — и понял. Говорю: «Только ты деткам в садике не скажешь?» Отвечает: «Они еще маленькие».
Я прихожу домой, говорю маме Эдуарда, что правду рассказал. До сих пор помню, как она обиделась, такой взгляд был с укоризной — что ж ты у ребенка забрал детство? Снимает фартук, идет к нему, потом возвращается — говорит, что сидит спокойно и играет. Лучшим друзьям в садике он так и не рассказал, что Деда Мороза нет.
Вообще, я могу рассказать кучу приколов, но семья их все зарубила. Когда я рассказывал о его детстве Вике, она смеялась до слез. Старший сын был более серьезным, а этот такой «жэўжык» был.
У нас очень много кассет, на которых я с его рождения, как только мы привезли его из роддома, записывал его голос — закончил году в 1997. И на одном он читает «На площади базарной, на каланче пожарной» Маршака — это был его любимый стишок, он в пять лет наизусть его знал. И ходил постоянно: «Пусть помнит каждый гражданин пожарный номер 01!»
Читать он научился перед школой, и уже в первом классе учительница очень выделяла его — она всегда говорила, что мог выдать правильное, но нестандартное решение, не как у всех. Как-то в первом классе на перерыве он начал ей рассказывать, какие есть планеты в Солнечной системе, и она поражалась, что он все это знает.
Начиная с третьего класса на его день рождения требовались только детские энциклопедии — у нас ими была заставлена книжная полка. Он увлекался географией, историей и астрономией на любительском уровне.
Еще с третьего класса у него была любимая книга для чтения «Пеппи Длинныйчулок», причем он смеялся взахлеб. А в классе пятом его любимой книгой стал «Остров сокровищ» — оттуда и пошел потом Джон Сильвер. А уже в седьмом классе, в 13 лет, он начал читать «Дон Кихота», накануне Нового года. Мировая классика — но ребенку 13 лет. Я говорю «Сынка, ты ўсё разумееш, тут такая сур’ёзная кніга?» Отвечал, что все понимает.
Но не надо думать, что это такой ангелочек. У него нередко в дневнике писали, что пререкался с учительницей и так далее. А когда я спрашивал, говорил: «Все нормально, папа!», с такой характерной интонацией, нараспев. Было у него такое выражение. А когда он тянет «Все нормально», значит, точно не нормально. Еще в дневнике у него постоянно были пометки «не заполнен дневник» — это такое современное поколение лентяев, которые не будут заполнять дневник.
Но дети сами к нему тянулись. Он дружил со всеми до определенной поры, потом стал таким требовательным. Если видел, что человек не тянет по интеллекту, мог довольно жестко вычесть его из компании. То есть, не он за кем-то бегал, а за ним все. В нем очень рано увидели лидера. Но и он требования предъявлял: если кто-то был неинтересен, не принимал к себе. И казалось бы — простой парень, но к нему стремились. Он превосходил многих одноклассников по уровню развития, и уже потом больше дружил с университетскими приятелями.
Пререкался часто, отстаивал свою точку зрения. Тут его было ни купить, ни продать. В то время как раз начинались пионерские дружины — и звать в них было бесполезно, Эдуарда было невозможно убедить. Интернет и компьютер у нас появились в 2003 году, и «Хартию» он читал. И я иногда с удивлением маме говорил, что «чарцянёк малы, сваю лінію гне і ўсё». Вот такой он был упрямый. И если считал, что он прав, очень жестким становился. Но с родителями никогда таким не был.
Он очень рано начал высказывать нетерпение к алкоголю, табаку и наркотикам. Сейчас я не пью вообще, но и тогда потреблял намного ниже среднестатистического белоруса. Но если приходил иногда выпившим — это надо было видеть. Это были тяжелые вздохи: «Папа, ты алкоголиком не станешь?», «Папа, ты не сопьешься?», «Папа, ты понимаешь, как это вредно для здоровья?» И попробуй в такой семье спейся. И если старший сын не подавал виду, если переживал, то этот четко расставлял все по полочкам.
Или когда с супругой ругались, особенно по молодости, на завтра он начинал меня воспитывать: «Папа, вы так будете ругаться?», «Полтора месяца назад ругались, и сейчас?», «Папа, вы так разведетесь». Поэтому в его присутствии попробуй прояви эмоции.
Он очень увлекался историей. Моя мама из-под Гродно, и она водила его там в краеведческий музей — ему было очень интересно. Допрашивал мою маму, свою бабушку, что и как было — она пережила депортацию и сталинские репрессии, 21 июня 1941 года их вывезли в Красноярский край. Для своего возраста он был очень эрудированный и любознательный, но чертовски упрямый.
Очень любил компьютеры, пропадал постоянно в компьютерных клубах. Была такая газета, которая освещала новые компьютерные игры — он стал у них автором, писал им рецензии на игры. Ему даже обещали деньги — а он тогда был в седьмом или восьмом классе. И когда он серьезно увлекался этими играми, мы, начитавшись про компьютерную зависимость и игроманию, тоже переживали. А он говорил: «Не переживайте, я не буду зависим». Но и по сей день он очень любит компьютерные игры — пока был на свободе, даже стримы проводил по этим играм.
В 2006 году я уехал из Лиды на работу. На том месте уже предлагали повышение, увеличение зарплаты, и я даже думал забирать туда жену — поработаем, заработаем больше денег. Но мама начала требовать возвращаться: «Младший сын лезет в политику, его либо сгноят в тюрьме, либо закопают в лесу». Она очень тяжело переносила, что он делает, переживала, когда начала находить листовки и портреты под коврами и за диванами. И я в 2008 году оттуда уволился — а он как раз стал призером олимпиады и получил право поступать в БГУ без экзаменов. И вот я приехал, а он уехал в Минск — и какое уже влияние? Мы думали, что он будет домашним, а оказалось наоборот — приезжал раз в 4−5 месяцев, иногда бывало раз в полгода. А вот когда задумал сайт создавать, он приехал и прожил тут месяцев шесть — и именно отсюда запустил 1863х.cоm. Но всегда старался хотя бы коротко позвонить, сказать, чтобы мама с папой не переживали. Приезжал редко, но на связи был всегда.
Вот был апрель 2012 года — ему в июне защищать диплом историка, а он захотел бросать университет. Он очень рано разочаровался в университете, еще со второго курса собирался бросать университет, но ради мамы тянул. А параллельно участвовал в съемках какого-то сериала, пытался писать сценарии фильмов — творческая жилка в нем есть. Дотянул до пятого курса, и четко сказал — дальше не буду.
Мама плакала, просила получить диплом, а он доказывал: «Мама, пойми пожалуйста: Билл Гейтс стал Биллом Гейтсом без всяких дипломов». Билл Гейтс для него был так важен, потому что он реализовался самостоятельно, а еще они родились в один день. Эдик никогда этим бумажкам не уделял внимания, а мама все уговаривала. И я тогда подхожу к нему, он снова говорит про Билла Гейтса — и я решаю: «Дай бог каб ты стаў Эдуардам Пальчысам без усялякіх дыпломаў». И мы его отпустили. Меня интересовал только меркантильный момент — мы же ничего не будем выплачивать?
Я очень опасался за него, когда был взрыв в минском метро. И я его начал тогда уговаривать: «Сыночак, ты малады, гарачы, цябе могуць падставіць, зробяць тэрарыстам, могуць быць правакацыі, усё роўна ў лайне вымажуць». А он доказывал, что никуда не лезет. А потом в 2015 году позвонили: «Ваш сын задержан по 130-й статье». Тогда много слез пролила мама. Но он просто рожден для этого.
Он говорил, что с четырех или с пяти лет почувствовал себя белорусом. Тогда Лида была довольно белорусоцентричным городом. Это ведь Вейшнория! Я учил его четырем основным столпам: «Мы homo sapiens, мы хрысціяне, мы еўрапейцы, мы беларусы».
В его школе тоже был замечательный педколлектив, уровень подготовки там был очень высокий, и количество победителей областных олимпиад там было больше, чем в гимназии. В определенные классы был серьезный отбор — он пошел в математический.
Про БНР-100 я узнал в мае 2017 года. Он приехал к нам и начал говорить, что скоро столетие БНР и никто не движется — надо что-то замутить. А очень был недоволен, если мы как родители в чем-то его не поддерживали: считал, что половина успеха кроется в поддержке родных. И я тогда промолчал. А потом, в начале сентября 2017 года, когда у нас открывали памятник Гедимину, он поделился своими планами с Пашей Белоусом, и все закрутилось.
О втором задержании мы узнали с опозданием на день — Вика это скрывала. А потом она уже уехала и написала в Twitter о его пропаже. Старший сын в то время жил в Минске и вместе с адвокатом объездил все РУВД, Окрестина, и везде был отрицательный ответ. И мы пошли в лидский РУВД и написали заявление [о пропаже человека] — и тут Эдик нашелся на Окрестина. Это место внушает людям ужас, а мы обрадовались — слава богу, живой, а не закопан где-то, потому что мысли были такие. И после этого мы приехали из РУВД, я обнял жену, она поплакала, и я говорю: «Мать, иди спать». И она спала до самого утра, потому что двое суток без сна провела.
Мы предполагали, что это все гораздо серьезнее, это не то, что было в 2015−16 годах. И мы абсолютно были убеждены, что после 30 суток его не выпустят. Вика была беременная тогда. Она очень мужественный человек, но по телефону она просто плакала. Я ее пытался успокаивать, «Вика, родная, все будет нормально».
Первое свидание с сыном у нас состоялось 22 октября 2021 года — почти через 13 месяцев. На мой взгляд, он изменился. Он возмужал. И он сказал такую фразу: «Сейчас мне легче, чем в 2015−2016. Тогда приходилось доказывать, а сейчас не надо». А второе свидание мы получили после оглашения приговора: его брат и мы с мамой. Но если в первый раз мы были вдвоем в один день, то потом решили, что свидание в один день не настолько продуктивно, и лучше раздельно — для него это ведь тоже эмоции, побольше информации.
Для него очень большим сюрпризом было, что к нему пришел на свидание брат. Он был очень рад, но внешне этого не показал — настолько научился контролировать эмоции. Я считаю, это хороший пример — он умеет владеть собой. Но в остальном в нем ничего не изменилось. Он спокоен. Он тоже верующий, и заявил, что раз ему даны такие испытания, он их выдержит. Надежда умирает последней. И надо надеяться — даже не на людей, а на Бога. Вот и все.
Если бы не рождение внученьки Эмилии, голова была бы забита только одним. А так были хлопоты: долететь, ухаживать за внученькой — это отвлекало. И сейчас, когда хочется настроение поднять, пишем Вике, мол, покажи внученьку. Когда она родилась, была больше похожа на папу. Сейчас меняется, становится похожей на саму себя — растет наша красавица.
На суде я не ожидал меньшего срока. Мама ожидала, а я нет. Как воспринял цифру? А вы верите, что за эти 13 лет ничего не поменяется? Если бы у меня такой веры не было, я бы не говорил об этом сейчас. Мы с мамой верующие люди — я считаю себя грешным человеком, но вот за сына мне не стыдно. Мы воспитали достойных сыновей. И я верю, что рано или поздно все равно все поменяется. Но тут как бог даст. Во всяком случае руки мы не заламываем и не опускаем.
Но ситуации 2015−16 годов и 2020−21 — совершенно разные в плане отношения людей. Если тогда все делали вид, что ничего не знают, и отворачивались, то сейчас очень много людей напрямую звонит со словами поддержки.
Наталья Лосик, мать Игоря Лосика:
— Детство его проходило в начале 90-х — тогда особо ничего не было, жили не очень обеспеченно, снимали квартиру, потом получили служебное жилье. Но ребенком он был беспроблемным, послушным. Никогда никаких проблем с ним не возникало. Когда он пошел в детский сад, мне воспитательница говорила: «Вы знаете, что у вашего ребенка феноменальная память?» Хвалила его очень, он выделялся среди детей.
Школу он мог бы закончить с медалью, если бы больше усилий приложил, но, видно, у него такой цели не было. Он всегда делал то, что ему нравилось. Я любила ходить на родительские собрания к нему, потому что его везде хвалили — и за учебу, и за поведение.
Отношения с другими — без проблем, общался, как все дети, друзей много у него было. И дни рождения мы устраивали, к нему приходили друзья. Особенно с двумя мальчиками он дружил. Вряд ли он был во главе компании, но я никогда не интересовалась. Он общался с другими нормально, а вот летом в детские лагеря не любил ездить — постоянно просил, чтобы мы его к бабушке с дедушкой отправляли на Браславские озера. Там у него тоже друзья были. Он каждый год ездил, ему нравилось.
Когда он совсем маленький был, ему нравились развивающие игры, особенно паззлы складывать. Очень рано научился читать и писать, еще до школы. Сказки сам сочинял, давал мне, я ему ошибки исправляла. Любил всякие подвижные игры.
Когда пошел в школу, занимался серьезно плаванием, у него даже взрослый разряд есть. Участвовал у нас в Барановичах в соревнованиях и занимал призовые места по плаванию. А потом резко передумал: разонравилось или что? Увлекся футболом. Даже тренер ругала его: «Игорь, у тебя способности». Но ни в какую, уперся: «Больше не буду плаванием заниматься».
Болел очень сильно за «Челси», даже с отцом они ездили в Москву, на какой-то матч. Приехал под впечатлениями. Он тогда еще в школе учился, фанат был «Челси», и в восторге был, что увидел это все воочию.
Мы всегда брали его на разные мероприятия: куда мы, туда и он. На всякие экскурсии, семейные праздники, пикники и тому подобное. По мере возможности старались выезжать. Экстремальных историй особо не происходило, все было тихо, чинно и благородно.
После школы познакомился с Дашей и остался здесь, поступил на бюджет, получал повышенную стипендию все пять лет — одним из лучших студентов на потоке был.
Когда я перед днем рождения спрашивала: «Что тебе, Игорек, подарить?», говорил: «Подарите мне энциклопедию». Ему нравилось все это. У него и про животных были, и про технику — на всякие разные темы. Книг очень много читал, он в десять лет прочитал всего Жюля Верна. Фантастику любил читать, Саймака тоже всего прочитал. В библиотеке даже не знали, что ему давать, потому что он уже все перечитал.
Он устроился на эту работу, когда был женат, и они жили отдельно. И поэтому я особо не вникала — знала только, что он работает там. Его заметили, предлагали работу на разных ресурсах, но он выбрал «Радыё Свабода». Видно, он чем-то выделялся, чем-то отличался. Сначала на испытательный срок, потом сильно рейтинги стали подниматься — и оставили. Мне было приятно [что его заметили].
А вообще он больше семейный человек, домосед. Спокойный, воспитанный, никогда плохого слова никому не скажет. Всегда подумает, прежде чем сделать, старался никого зря не обидеть, даже плохим словом. Такой нормальный человек, каким и должен быть.
Мы ему никогда ничего не навязывали, я всегда учила думать своей головой: «У тебя своя голова на плечах, тебе ей жить». Я только могу свое мнение сказать, а слушать или не слушать — это он сам решает. Сам знает, что ему лучше, что хуже.
У нас всегда были доверительные и хорошие отношения, никогда конфликтов не было с ним, даже если он и неправ был. Человек порядочный, хорошо воспитанный, спокойный.
Мог ли поделиться чем-то личным? Особо нет. Когда еще маленький был, делился, а потом, когда подростковый возраст начался, то не особо — они же все скрытные, эти подростки. Но все равно рассказывал — мы же видели, что он и с Дашей встречается.
Он нас особо не посвещал в то, чем занимался. Тогда же только начали появляться соцсети, мы сами еще не в курсе были, это была новинка. Мы знали, что он работает на «Радыё Свабода», что у него телеграм-канал есть. Так телеграм-канал у него уже лет пять или шесть до этого был, и работал он со второго курса — никогда никаких проблем с законом не было, ничего же противозаконного и не делал. Поэтому это было неожиданностью.
Мы с отцом старые оппозиционеры, и друзья у нас такие, и разговоры он с детства слышал — все это Игорь впитал. Он был такой белорусский националист.
Как и все дети, помогал, в гости регулярно заходил — на каждые выходные или они к нам, или мы к ним. Мы общались нормально, тесно. Сейчас тоже заботится — на День матери передавал большой-большой букет цветов. И мы стараемся больше его поддержать. Мы-то ладно, все-таки на воле, сами о себе можем позаботиться.
В Беларуси он оставался до последнего, не чувствовал, наверное, что он что-то противозаконное делает. Перед самым арестом он мне позвонил и сказал, что в пятницу они к нам приедут на дачу на шашлыки. Я говорю: «Конечно, приезжайте». И тут… В четверг его забрали, и не до шашлыков уже было.
Сначала это был шок, а потом уже… Что сделаешь? Мы же ничего не можем изменить. В шоке были, конечно, переживали. Сначала вообще были в такой прострации, но на людях старались не показывать, что у нас на душе.
Свидание нам дали только одно, после приговора — до этого не давали разрешения. Насколько изменился? Он нам не показывал. Наоборот — старался улыбаться, веселым был, обнадеживал. И мы его подбадривали. Мне как маме показалось, что он с лица похудел. Глаза у него большие, огромные стали. Глаза-то грустные, но этого он не показывает, старается держаться. Молодец.
Общаемся через письма: иногда передают, иногда нет. Я все равно пишу, пишу и пишу — мне не важно, дойдут или нет. Пишет… Что можно оттуда писать? Хочет выйти побыстрее, да и все. Надежды строит на будущее. Интересуется новостями, что у нас тут новенького происходит, у родственников.
Он верит, что это долго не продлится, что все закончится хорошо. Мы тоже верим, его в этом убеждаем и подталкиваем к этому.
Услышать приговор психологически было очень трудно. Но с таким же успехом можно было и сто лет дать, и пожизненное, и расстрел — то же самое. Это же абсурд полнейший. Не знаю, что нужно сделать в любой другой стране, чтобы такие сроки дали. Это же сюрреализм.
У нас одно желание — чтобы он вышел и они уехали отсюда. Тогда мы успокоимся с отцом. А отсидит ли он 15 лет — это одному богу известно. Но сомневаюсь, что такое может быть.
Задумывалась ли, что можем не успеть увидеться? Время покажет, я не хочу ничего загадывать — сегодня одно, завтра другое. И что может случиться завтра, мы не знаем. Поэтому так надолго загадывать вперед я не хочу. Время все по своим местам расставит и покажет. Но я даже мысли такой не допускаю, что он будет сидеть 15 лет. Это глупости.
Пока есть надежда, вера в людей. Что добро всегда побеждает зло, что так не будет продолжаться долго. И надеемся, и знаем точно, что все закончится хорошо.
Что я ему скажу, когда он выйдет? Даже не знаю. Эмоции будут зашкаливать. Буду плакать, наверное. Потом, когда в себя приду, буду что-то ему говорить.