Chapter XIV: Rules for Reactionaries | An Open Letter to Open-Minded Progressives
НеореакцияОднако ещё более забавный пример интеллектуальных дебатов из прошлого — абсолютно ныне забытая дискуссия между Гладстоном и Теннисоном. Я не помню, как я наткнулся на этот спор, хотя он по-настоящему заслуживает попадания в число наиболее знаменитых интеллектуальных противостояний в истории. К сожалению, дорогой прогрессист широких взглядов, он оказался забыт неслучайно. У этого есть своя причина, и я не могу назвать её хорошей.
Возможно, вы знаете, что Теннисон в годы своей романтической юности (1835 год) написал поэму «Замок Локсли». «Замок» полон типичного для девятнадцатого столетия драматизма, и из-за этого в наши дни читать его невозможно. Однако в целом его содержание можно описать как «романтический юношеский либерализм». Вот суть «Замка» (если из него вообще можно выцепить какую-то суть):
Тех людей, что пожинают новое всегда почти — Сделанное ими; все же что серьезней — впереди.
В будущее погружался я, насколько видит взгляд, Наблюдал картину мира, чудеса, что предстоят.
Видел я, как кораблями заполняют небеса, Кормчего в ночи, что тюки дорогие вниз бросал.
Слышал выкрики, какими наполнялись небеса, От воздушных же флотилий шла ужасная роса.
Слышал вдалеке я шепот ветра, что придет с теплом, А знамена у народа рвутся и сквозь шторм, и гром.
До тех пор, пока не смолкнет дробь у барабанов тех, А хоругви не свернут все в Мировом парламенте.
Большинства людей смысл здравый царство в страхе здесь оставит: Добрая земля задремлет — здесь закон всеобщий правит.
Не знаю, должно ли это больше напоминать об ООН, Британской империи или «Звёздном пути». Возможно, обо всём сразу. Но, в общем, вы уловили. Двустишие про «Мировой парламент», в частности, цитируют довольно часто.
Что ж. Итак, когда Теннисон написал это, он был романтичным юным либералом. В 1835 году. В 1885 году, когда он написал (докинув, видимо, драмы ради лишние десять лет) «Замок Локсли: шестьдесят лет спустя», он не был ни романтиком, ни юным, ни — эм — либералом. Хотя продолжение всё настолько же нечитаемо в наши дни (по более-менее тем же причинам), вот несколько двустиший оттуда:
В прошлом часто лепетал я, весь уверенности полон; Детский лепет — в нем погибнуть может старый Альбион.
[…]
Истина за истину и за добро — добром! «Навеки» Слово взять от них — то в пепел обратятся они некий.
Сгинул клич «Вперед! Вперед!», что в цвете буйном вдруг почил; Вдруг почил и слышен только разве из тиши могил.
В юности моей пространства, времени преодоленья Вдруг затасканными стали до банального явленья!
Голоса «Вперед!» звенели; собирался я в ответ. Лучше крик «Вперед!» заглушим мы на десять тысяч лет.
[…]
Свет французы показали, пели обо всех с любовью; Кельты Демона явили, с криком свет залили кровью.
[…]
Динамит иль револьвер коль смелость сделают неумной — Век когда был столь опасный, очень лживый и безумный?
Зависть носит Страсти маску и, смеясь над фактом ценным, Словно Сильным, крикнет Слабым: «Вы равны все от рожденья».
От рождения вы равны? Да, коли тот пригорок — плоский. Очаруй ты нас, Оратор, пока Лев не больше Кошки.
Пока Кошка сквозь мираж тот воспаленных языков Больше Льва не станет — люди мрут, исполнив судеб зов.
[…]
Триста миллионов ныне под имперский скипетр вдруг? Мы их сдержим? Иль упустим? Слушай то, что скажет плуг.
Нет, они, однако, Правду чувствовали бы и чтили, Если б вы на пире этом против царства правы были.
[…]
Так правдивы, доверяют все лжецам практичным; так Высшее владеет Низшим, что есть Высшее хотя.
[…]
Шаг за шагом добивались мы свободы той основ, Вырастали, но упасть мы можем из-за болтунов.
Голосам скажите: «Опыт старый не умен нисколько», Королей своих учите, что невежды правят только.
[…]
С ног на голову Природу ставь, скандируй раз за разом, Ноги над умом поставь ты и клянись: в ногах есть разум.
[…]
Время древнее верни ты без надежды очень громкой, Государство, Трон и Церковь разломай и брось обломки.
[…]
Все возможное ты делай, чтобы худших чаровать: Мы от зверя все поднялись, чтобы зверем стать опять.
И т.д. Очевидно, либо кто-то начитался Победоносцева, либо гении мыслят одинаково. Не нужно быть викторианском либералом, чтобы видеть, что это весьма крамольный текст. Даже подстрекательский в каком-то смысле. Неплохо для старого пердуна.
Что ж, Гладстон, который был и викторианским либералом, и тоже старым пердуном, прочёл это и, конечно, обосрался. Стих читается почти как личное оскорбление самого Гладстона — особенно часть про кельтов и демона, которая была не очень хорошо прикрытой отсылкой к ирландскому движению хоумрула.
И что делает Гладстон? Он был не просто каким-то чиновником: он был настоящим аристократом. Он вызывает Теннисона на дуэль? Эпоха была уже немного не та для этого. Нет, он выкраивает время (он тогда вообще-то был премьер-министром) и пишет Теннисону ответ. Не в стихах, поскольку принять вызов Теннисона с открытым забралом и ответить ему трохеическим ритмом — это примерно как пригласить Чака Норриса на дуэль в Бойцовском клубе. Однако Гладстон был мастером прозы — только посмотрите на это классное вступление:
Страна с чувством глубокого удовлетворения может заметить, что несмотря на то, что новый стих про замок Локсли — если верить календарю — лорд Теннисон написал в возрасте почтенном, «зрение его не притупилось, и крепость в нём не истощилась».
Возьмите на заметку, детки. Именно так надо начинать свой текст, когда вы собираетесь кого-либо разнести. Гладстон продолжает льстить Теннисону на протяжении следующих нескольких абзацев. Затем он целую страницу льстит поэме. И затем он чуть-чуть меняет свою позицию:
Быть может, его слова даже иногда прозвучат слегка по-старчески хрипловато. Впрочем, не то чтобы мы готовы были целиком приписать их голосу самого автора.
Ах, как же, совсем нет. Затем (страница 319) Гладстон ещё целую страницу продолжает поддакивать Теннисону. Да, Французская революция была ужасной. Как и бунты капитана Свинга. И т.д., и т.п. Но в итоге всё закончилось просто прекрасно, нет? Разве не прекрасно было быть молодым после принятия избирательной реформы 1832 года? И т.д., и т.п.
И затем (страница 320) Гладстон наконец сбрасывает перчатки и переходит к избиению:
За последнюю примерно половину столетия дух надежды и признательности, в формировании которого так заметно поучаствовали как мистер Теннисон, так и юный пророк замка Локсли, был проверен временем. Власти и народ вместе всё это время усердно трудились над законами, политическим курсом и обычаями страны. Их деятельность в каком-то смысле сформировала собой пьесу, располагающуюся между старым прологом и новым эпилогом — эпилог прямо сейчас выходит в прессе. Этот эпилог звучит довольно громко, и вряд ли он будет слишком созвучным с традиционными истинами. И действительно, молодой пророк, успевший состариться, не отчаивается (даже если кому-то может так показаться). Он всё ещё упорно учит нас духу мужественного долга перед обществом, духу личной ответственности, и он жаждет прогресса ничуть не меньше, чем открытые проповедники этого самого прогресса. Однако в своём обзоре своей эпохи ему кажется, что картина перед нами вырисовывается мрачная. Зло затмило собой добро, и весы справедливости, которые до того крепко держались в одном и том же положении, сейчас подбрасывают полегчавшие гирьки добра вверх. Однако для того, чтобы сформулировать свою оценку положения дел, мы не будем ограничиваться поэзией: мы задействуем прозу, и прозу весьма прозаичную. Перед нами встаёт вопрос, который требует чёткого ответа: заслуживает ли будущее столь мрачных пророчеств и достойно ли недавнее прошлое столь решительного осуждения?
За этим следует совершенно потрясающий документ: короткая и всесторонняя апология викторианского либерализма и викторианской демократии, а также их будущих перспектив:
Выражаясь словами Принца-консорта, "Над нашими институтами ведётся судебный процесс": речь идёт об институтах самоуправления, и если будет вынесен обвинительный приговор, виновной будет в основном нация в целом, и этот приговор решительно уничтожит большую часть надежд, которых столь многие придерживались либо фанатично, либо бессознательно — надежд на то, что благодаря этому самоуправлению будущее может оказаться немного лучше прошлого, и что оно сможет до какой-то заметной степени облегчить печали и страдания человечества. Теперь я попытаюсь провести справедливое разбирательство по этому вопросу и перечислить — пусть и сильно приблизительно — события и основные вехи последней половины столетия.
Я не должен продолжать издеваться над Гладстоном, выдирая из него цитату за цитатой. Однако один кусочек — особенно в контексте всего вышеупомянутого — я не могу не привести.
Однако в одном случае мы всё-таки можем посмотреть на статистику. Речь пойдёт об изменениях уровня преступности в этой стране. В интересах краткости я буду использовать круглые числа. К счастью, факты звучат слишком убедительно, чтобы такая небольшая погрешность ввела нас в серьёзное заблуждение. В 1870 году в Соединённом Королевстве на население в примерно 31.7 миллионов человек приходилось примерно 13 тысяч преступников — или один на 1760. В 1884 году на 36 миллионов человек — 14 тысяч преступников, или один на 2500. И поскольку некоторые из нас представляют себе Ирландию этаким пандемониумом, не помешало бы упомянуть (надеюсь, что в целом Уэльс выглядит ничуть не хуже), что на (примерно) 5.1 миллионов человек в Ирландии (в 1884) году приходилось 1573 преступников — меньше, чем один на 3200.
Дорогой прогрессист широких взглядов: у меня нет слов, просто нет слов.
Однако попробуйте сами провести небольшой эксперимент: прочтите оставшуюся часть эссе Гладстона и спросите себя, что бы он с Теннисоном подумали про последнее столетие британской истории и состояние Британии сегодня. Достаточно сказать, что кое-кому стоило бы извиниться перед своим оппонентом. Разумеется, они оба мертвы, так что никакого извинения не последует.
Обычно когда бы я ни попытался проделать такое упражнение — не позднее 1922 года — победителем в триангуляции всегда оказывается самый правый участник. Не по каждому вопросу, конечно, но по большинству из них (если бы я попробовал провернуть тот же трюк со, скажем, Торквемадой и Спинозой, результаты наверняка получились бы другими, но я слишком плохо разбираюсь в истории до позднего восемнадцатого столетия).
Чем эта игра так чудесна, так это тем, что если вы не верите мне, вы и сами можете сыграть в неё. Уроки истории были слишком скучными? Почитайте про Гражданскую войну, Реконструкцию и рабство. Если только вы не профессиональный историк, вы явно не наткнётесь на эти первичные источники. Однако и не то чтобы вас мог кто-то остановить (по крайней мере, пока Гугл не добавил кнопку «Пожаловаться на эту книгу»).
Я точно не заявляю, что всё, что вы можете найти на Гугл-букс — или хотя бы всё, на что я ссылаюсь — правда: это не так. Все эти книги — продукт своего времени. Однако каждая из этих книг была издана именно тогда. Гугл их не редактировал. И если на книге написано, что она была издана в 1881 году, её автор не мог знать ни об одном из событий, произошедших после 1881 года.
Вот ещё одно занятное упражнение по оборонительной историографии: просмотрите это поверхностное изложение идей Фрэнсиса Либера, написанное в 2008 году, и затем прочитайте сам текст, который написал Либер. Первичный источник не только написан лучше: он короче и информативнее (одна из страниц была плохо отсканирована, однако на ней всё ещё можно разобрать чудесные слова «по всей строгости закона военного времени…»).
Вы немедленно увидите, что основная деятельность профессора Боско, современного историка, заключается в том, чтобы не дать вам разглядеть жестокую реальность, которую Либер подаёт вам без приукрас. Либер говорит: «сделайте Y, потому что если вы сделаете X, произойдёт Z». Армия северян сделала Y, и Z не произошло. Армия США в Ираке — и любая современная армия, занимающаяся контрповстанческими операциями — делает X, и происходит Z.
Современное право военных действий (которое Либер более-менее создал с нуля) превратилось в инструмент, который переворачивает с ног на голову всё, во что он верил. Он вполне предсказывал, к чему это может привести. Я знаю, что эта фраза — клише, но история слишком важна для нас, чтобы оставить заниматься ей одних лишь историков.