Чёртов Котёл

<Часть 1

Двадцать лет прошло, за такой срок многое можно забыть, а вот старую ольху Илхо узнал сразу. Не было в ней ничего такого, но он увидел её – и понял, что рисунок её корявых ветвей словно ножом вырезан где-то там, в сердце. Когда Хвощи смыло с лица земли взбесившейся волной, верхушка дерева сломалась, но Илхо всё равно не спутал бы его ни с каким другим.

Бабка привязывала к ольхе верёвку, на которой сушила бельё. Сколько раз его, Илхо, маленькие детские портки висели тут на ветру?

От бабкиного дома не осталось почти ничего, но несколько почерневших брёвен, торчащих из болотной жижи, как гнилые зубы, хранили о нём память. Память самого Илхо тут же достроила остальное: покосившийся курятник, резной конёк на крыше, рассечённый трещиной от старости. Низенькое крыльцо.

Бабка говорила:

– Шаман? Какой ещё шаман? Дурак ты, а не шаман! Пошёл бы лучше работать. Вон, на завод хоть попросись! Там, говорят, сделают вроде мельницы водяной, только больше в десять раз. Она им будет шестерёнки крутить, никакого угля не надо. Вишь, что люди-то придумали? А ты до сих пор в сказки дремучие веришь!..

Илхо медленно шёл вперёд, раздвигая заросли жирного болотного хвоща. Здесь его всегда было много, потому деревушку и называли Хвощи – без затей. Он и не думал, что помнит всё так хорошо. Воспоминания возводили на его пути призраки домов, сараев, колодцев. Эхом умершего прошлого слышались мычание, лай дворовых собак, крик петуха… И смех.

– Илхо! Илхо-шаман! – зубоскалили деревенские девчонки. – А нашамань мне жениха хорошего! Только чур не такого, как ты!

Им было всё равно, что он видит и слышит то, чего не дано слышать и видеть другим. Что духи травы и ручьёв лопочут ему на ухо своим детским, бессмысленным языком, что тени бесчисленных предков и потомков навещают его во сне. Открывают старые тайны, которые за древностью лет уже никому не могут помочь или навредить, говорят о том, что случится через век, или два, или десять.

Илхо-шаман. Илхо-дурак. Вот и всё.

Где-то там, под ногами, под водой и илом, наверняка до сих пор валялись черепки горшков, в которых за миг до беды варилась каша. Гнили узорные косынки, которые девушки вышивали себе в приданое, не зная, что замуж уже не выйдут.

Всё случилось в день, когда Илхо позвал белокосую красавицу Аннели замуж.

Позвал всерьёз, не шутя, потому что понял: без неё – хоть сразу в могилу. Не мог ни есть, ни спать, даже бабку, ругающуюся «лодырем» и «недоумком», почти не слышал. Маялся, маялся, наконец набрался смелости – надел лучшую красную рубаху и пошёл свататься.

Аннели не сказала «нет».

Она рассмеялась.

Хохотала так, что дышать не могла, только руками махала, пытаясь выговорить хоть слово и снова захлёбываясь смехом. Словно в жизни не слышала шутки забавнее.

Илхо тогда взяла такая обида, от которой ни заплакать, ни закричать. Костью застряла в горле – хоть на стенку лезь.

И тогда, в тот день. Он решил.

Старик лодочник… Да что там, не он один – вообще все винили в гибели Хвощей фабрику, которую построили там, наверху. По крутому склону испокон веков бежала речка, так её перекрыли, построили плотину и – в Хвощах слов-то таких не знали – водохранилище. Набрали, то есть, огромное озеро воды и потихоньку её выпускали. Вода крутила колёса, колёса двигали станки, распиливающие брёвна на доски. Все, кто на фабрике работал, или хотя бы видел её вблизи, удивлялись да восхищались: как, мол, придумано здорово, машины всё сами делают, не надо больше спину ломать. Знай, сиди, поплёвывай да на кнопки нажимай.

А потом плотину прорвало, и что случилось дальше, известно каждой собаке.

Вот только всё было не так.

Илхо хорошо обдумал свою затею, взвесил каждый шажок. Шаманы – не знахари, чтобы возится с травками, но у бабки как раз был пузырёк снадобья, которое она пила, когда боль в костях не давала уснуть. Илхо развёл снотворное зелье в бутылке браги – весь пузырёк вылил, чтобы наверняка.

Дальше пришлось побыть лицедеем. Дождаться подходящей ночи, взобраться наверх к фабрике. Человек, которому выпало сегодня дежурить, сидел перед своим столом с кучей разных рычагов и кнопок, зевал от скуки. Где-то там ещё ходил сторож, следящий, чтобы ничего не украли, но места тут были спокойные, народ – совестливый, так что и охраняли фабрику без большого усердия.

Илхо сказал ночному дежурному, что ходил в лес к священному дубу, а потом стало темно, и он заплутал. Дежурный поверил охотно – все в округе знали про смешного дурака шамана. И выпить с Илхо на пару его долго уговаривать не пришлось – всё лучше, чем маяться в одиночестве до рассвета. С полстакана ведь ничего не будет, правда?

Илхо надеялся, что дежурный уснёт, но, похоже, переборщил с зельем. Ему потом часто снилось, как бедняга бьётся в корчах, истекая пеной изо рта. Но тогда, той ночью, Илхо было всё равно. Одним больше, одним меньше.

Пришлось перепробовать чуть ли не все рычаги, пока он не нашёл нужный. Тот, что открывал плотину.

Обычно её приоткрывали совсем чуть-чуть, чтобы сбросить излишек, но Илхо выжал рычаг до упора. Уже потом он узнал, что водяной поток, выпущенный на волю, полностью разворотил своим напором раздвижные створки

В своей жизни Илхо слышал много разного. То, как духи мёртвых людей признавались ему в страшных грехах. То, как кричал от жутких видений его полоумный дядька, старый шаман из Верхних Сосен, который потом умер, вырвав собственные глаза. Уже позже, вдали от дома – стоны умирающих от чумы, вой матери над ребёнком, разорванным зверями.

Но, видит небо, за всю жизнь Илхо не слышал звука страшнее, чем тот, с которым вода хлынула вниз.

Той ночью Хвощи смыло с лица земли. Выживших не было. Все они погибли во сне – или, может, успели проснуться и понять. Кто знает? Точно не Илхо.

Когда рассвело, он долго стоял и смотрел вниз. Там было как будто озеро – только верхушки деревьев торчали из воды.

Кое-кто из фабричных жил там же, в Хвощах, но большинство – в бараках около фабрики. Конечно, они все сбежались – кричали, гудели, решали, что делать. Искали виноватых, куда без этого. Илхо было не до того. Он ещё не закончил.

Он три дня не пил, ждал, пока горло пересохнет, как печная труба. Потом ещё три дня лежал, уткнувшись лбом в землю – посылал ей свою жажду. Сам на грани беспамятства, повторял ей одно: «пить, пить, пить…». Земля услышала: к исходу шестого дня она жадно впитала лишнюю воду.

Илхо не нужно было озеро. Ему нужно было болото.

Илхо помнил того себя. Тощего, молодого, безмозглого. Озлобленного на весь мир.

Они все были правы: он дурак. Только дурак решит без разбора наказать смертью правых и виноватых.

Тогда он думал: раз они не верят в шаманов, пускай сами сделают его самым могучим шаманом на свете. Твари, рождённые болотом, будут покорны тому, кто это болото создал. Подумать только: он, Илхо – и орды нечисти, подчинённые каждому его слову.

Вот тогда-то и посмотрим, что это за новый век, которому шаманы не нужны.

Труднее всего было ждать. Болоту требовалось время, чтобы переделать тела утопленников на свой лад. Илхо целое лето скитался по лесам, ловил силками птицу, жевал грибы. Показаться на глаза людям он не смел. Тешил себя мыслью, как выйдет к ним победителем – потом, позже, уже не один, а во главе своей армии чудовищ.

Когда он наконец почувствовал, что пора, Илхо с колотящимся сердцем вернулся туда, где были Хвощи. В место, которе люди отныне называли Чёртовым Котлом.

Там он увидел тех, кого создал.

По колено в воде, Илхо остановился у каменной церквушки, почти целой. Закрыл глаза.

Тогда, давно, он посмотрел на дело своих рук – и отшатнулся. Глупый мальчишка Илхо мог сколько угодно воображать себя господином болота – ему не хватило сил вынести отвращение, стыд и ужас.

Может, болотные твари, вышедшие его встретить, правда подчинились бы его приказу. Но он не приказывал.

Он бежал.

Бежал и не останавливался двадцать лет, пока наконец не понял, что от себя всё равно никуда не деться.

Сейчас, годы спустя, Илхо не стал хорошим. Не стал сильным, не стал мудрым. Он, в общем-то, просто стал старше. А ещё понял одну вещь.

Ему не будет покоя. Он не сможет жить, не сможет умереть, не сможет дальше носить своё тело и свою душу, если оставит всё, как есть.

Ему пришлось обойти полмира только затем, чтобы собраться с духом вернуться назад.

Он убил не только Хвощи. Он убил ещё и мальчика, проглоченного ползнем, семью, повешенную риадами на деревьях, сожранных болотом солдат. Кто знает, сколько их было? Несчастных, погибших по вине его детей?

Илхо знал, что ему ничего не исправить. Он совершил то, что совершил, он убийца и им останется. И всё-таки, всё-таки, он мог сделать хоть что-то, чтобы быть достойным не только презрения. А даже если и не быть… Всё равно.

Он должен.

Не открывая глаз, Илхо нащупал на шее ожерелье из красных сморщенных ягод. Дёрнул, разрывая шнур – рябинки дождём посыпались в воду. Уже не соберёшь, даже если захочешь. Потом порвал чёрное ожерелье из вороньего глаза.

Чтобы зла не видеть. Чтобы зла не чуять. Без этих оберегов ему ни за что было бы не зайти вглубь болот – не хватило бы храбрости. Илхо знал себя лучше всех – он бы точно струсил. Повернул назад, последовал совету дохтура уезжать подальше, малодушно утешая себя, что болото ведь не захватит весь мир. А если и захватит, то на его, Илхо, век времени ещё хватает.

Теперь, когда он здесь, пути назад уже нет.

Илхо открыл глаза.

Они были повсюду. Обступали его со всех сторон. Риады, свисающие с деревьев своими расплывшимися, полужидкими склизкими тушами, тянули к Илхо длинные руки с семью локтями; их волосы спадали до земли, закрывая белые лица и дыры выгнивших глаз. Ползни белыми брёвнами толкались под водой, норовили подплыть поближе и ткнуться рылом в колени. Грибы-ладони, растущие из воды и трухлявых древесных стволов, слепо ощупывали штанины Илхо, капюшон его куртки, сумку за спиной. Поодаль, прячась в тенях от рыжего закатного солнца, сверкали глазами безликие детские тени – огнецы, норовящие заманить в трясину. Что-то огромное со стоном ворочалось в пустой мёртвой церкви.

Все они когда-то были людьми. Или нет – то, что делало их людьми, давно уже было далеко. Осталась только плоть, слепленная во что-то новое, твари, созданные из смерти и болотной жижи.

Им, Илхо, созданные.

Болото росло не просто так. Оно искало. Искало его – неверного создателя, трусливого отца, повелителя, преступника, всё сразу.

Теперь, когда он здесь, болоту больше не придётся пожирать всё, что встретится на пути.

– Вот он я, – вслух сказал Илхо. – Я пришёл. Пришёл насовсем.

Они все двинулись одновременно, так быстро, что Илхо почти не успел понять. Грибы-ладони вцепились в его одежду, руки риад сомкнулись, заключая Илхо в тюрьму объятий, и он ухнул вниз.

Он ещё успел подумать: а ведь никто не знает, как далеко это болото успело прорасти вглубь – а потом вода сомкнулась над его головой.

Они тащили его под воду и под землю, на глубину, такую глубину, которой здесь неоткуда было взяться. Чёрная торфяная жижа заливалась Илхо в глаза, в уши, в горло; когда она наполнила лёгкие, он понял, что больше никогда не увидит солнца.

Но он не умер.

Болото принадлежало ему ровно настолько, насколько он принадлежал болоту. Илхо сказал, что пришёл насовсем, и не солгал.

У него на шее остался последний оберег: хрупкое ожерелье из пустотелых птичьих костей. Самое важное из трёх. Чтоб себя не забыть.

Ему никак нельзя было забывать. Не было права сбежать ни в смерть, ни в безумие. Илхо знал, что должен остаться. Сдерживать то, чему дал жизнь. Тогда, двадцать лет назад, он не ошибся в одном: болотные твари подчинялись не то что одному его слову – одной его мысли.

Не было никого на свете, кто мог бы держать болото в узде. Только он.

Илхо не мог шевельнуться, не мог вдохнуть. Глаза остались при нём, но не видели ничего. Там, наверху, могли проходить дни и ночи, месяцы, годы. Могли сбываться и не сбываться нашёптанные духами из его снов предсказания о том, что случится через век, или два, или десять.

Илхо было уже всё равно.

Чёртов Котёл наконец забрал его себе.