Чувиха с разноцветными волосами надела сексуальное белье
Чувиха с разноцветными волосами надела сексуальное белье
(зожно-вино-водочная фантазия фантазия)
На всякий пожарный случай, для СК РФ: всё, что написано в книге, не имеет целью кого-либо оскорбить или задеть чьи-либо чувства. Совпадения с реальностью мест действия, событий, имён и/или фамилий, упомянутых в произведении — чистая случайность. Честное слово, не стоит принимать их слишком близко к государственному сердцу.
Тимофей Калинин, xLord Zozhx, Кнут Ломов и Saint G.G.
Сын Лимонова,
или
Сергей Эдуардович
Часть первая
Воркута — город воров
«Несмотря на вселенскую общность последних миллиардов лет, прошедших неторопливо, в последнее время стало очевидно, что небо — голубое. Сие явление может показаться неопытному жителю этой планеты вида хомо сапиенс — что мужского, что женского пола — весьма заурядным».
(«Рассуждения», Юдик Шерман)
«А тут звонят мне на мобильный пидорасы...
Братва узнает — не простит такой конфуз».
(«Фломики», Валерий Шунт)
«Кровь фонтаном брызнула из ран,
Падает подстреленный уркан.
Он свалился на панели,
Мы сгорели в этом деле —
Наскочили прямо на наган».
(«Кровь фонтаном брызнула из ран», старая московская переделка «Гопа»)
«Дано не каждому понять
Некоронованного короля».
(«Изменник», Борис Моисеев)
Глава 1
Анна Вадимовна Манухина родилась в тысяча девятьсот семьдесят девятом году в типичной рабочей семье. Отец её, Вадим Ипполитович Манухин, работал на одной из шахт, которых тогда было ещё много в Воркуте. Мать, Мария Сергеевна Манухина (в девичестве — Денисова), трудилась уборщицей в школе. Всё свободное от орудования мокрой тряпкой время Мария Сергеевна старалась тратить на две самые главные страсти в её жизни. Книги были предметом одной из них. Книг, слава Богу, хватало — мать Вадима Ипполитовича Софья Андреевна оставила после своей смерти неплохую библиотеку. Предметом второй страсти Марии Сергеевны являлась её дочь; само собой, женщина сумела передать Анечке неутолимую жажду познания мира через оголённые нервы кириллических символов, научив читать в три года и предоставив ребёнку полный доступ к библиотеке, оставшейся в наследство от филологической свекрови.
Хотя северный мороз трепетно хранил в неизменности блатные и приблатнённые традиции значительной части воркутинцев, он оказался не в силах погасить упрямый огонёк культуры в глазах быстро взрослевшей благодаря книжным знаниям Анны. Но, разумеется, изысканному цветку юного ума было непросто развиваться в весьма неблагоприятном климате вечной мерзлоты и столь же вечной гопоты. Впрочем, куда труднее пришлось в своё время Ипполиту Аркадьевичу, деду Ани по отцовской линии. Гораздо позже, вспоминая отца, Вадим Ипполитович в шутку называл лагерь, где тот работал, “Workout-лагом” — дед Анны отличался богатырским телосложением до самой смерти. Как и остальные почти семьдесят тысяч заключённых Воркутлага, бывший ленинградец Ипполит Аркадьевич вкалывал на шахте. К такой судьбе его привела всего лишь небольшая пьянка с лёгким дебошем. Жена Софья Андреевна не захотела расставаться с мужем и отправилась из Ленинграда в Воркуту вслед за ним, навсегда оставив кафедру филфака, Володарский мост, Невский проспект, Русский музей; столп, сомнительно именуемый Александрийским, и официальную идеологию. Взамен Софья Андреевна получала исполинские сугробы, целиком скрывавшие окна первого этажа после вьюги; пургу, оленьи упряжки с нартами, меховые пимы и... любовь.
После освобождения, связанного со смертью отца советского рабовладельческого дестроя, Ипполит Аркадьевич и Софья Андреевна Манухины предпочли остаться в Воркуте, а не возвращаться в город имени другого великого марксистского преобразователя окружающей действительности. В Ленинграде в семью бывшего зека стали бы тыкать пальцами более удачливые товарищи, а воркутинцы все были равны как друг перед другом, так и перед законом. Ипполит Аркадьевич остался на той же шахте, где привык трудиться, а Софья Андреевна, по приезде в Воркуту сумевшая устроиться учительницей русского языка и литературы, продолжала работать в школе до самой смерти.
У четы Манухиных в пятьдесят четвёртом родился сын, позднее ставший отцом Анны. Вадим, повзрослев, сперва пошёл по стопам отца и устроился на шахту, но после смерти родителей, на чьём здоровье перемена климата сказалась самым роковым образом, стал много выпивать. Мать Анны, Мария Сергеевна, страдала, однако ничего не могла с этим поделать — школа съедала всё больше сил и времени.
Между тем Аня Манухина росла. К десяти годам она прочитала уже все главные произведения русской классики, более того — знала такие закрытые для массового читателя в то время вещи, как, скажем, «Дневник писателя» Фёдора Михайловича и даже самиздатовский «Архипелаг ГУЛАГ», каким-то чудом попавший в руки её матери во время одного из немногочисленных визитов семьи в столицу.
Помимо книг, юная Анечка с неописуемым наслаждением слушала кассеты с переписанными у знакомых песнями тогда ещё живого Игоря Талькова. Впрочем вскоре после трагической гибели певца, примерно совпавшей по времени с трагической гибелью проклинаемого им государства, свет гения Талькова на фоне новых исторических событий, которые Анечка каким-то образом понимала достаточно глубоко, стал блекнуть в глазах подростка. В это время девочка открыла для себя поэзию Лимонова. Это произошло летом девяносто четвёртого, когда семья в последний раз съездила в Москву в полном составе. В ходе этой поездки Мария Сергеевна раздобыла самиздатовский томик стихов Эдуарда Вениаминовича. К книжке продавец, некогда купивший её у автора вместе со сшитыми им же штанами, бесплатно приложил отксерокопированный очкасто-харизматичный нью-йоркский фотопортрет поэта. Глядя на рафинированное интеллигентное лицо, пятнадцатилетняя воркутинка примеряла лирические строки, трогательные в нарочитом игнорировании знаков препинания, на себя, и чувствовала, как между ног поднимается небольшая пока волна возбуждения, со временем однако грозившая разрастись до форменного цунами:
«Фантазия необъяснимо больно
По рекам протекла
и лист кувшинки водяной задела
и домик над водой
Пятнадцать лет вам было
и полон молока ваш взор покатый сладкий
и глупая красивая головка
и выраженье рук и глаз как телки
коровки молодой и наливной
Так вы гуляли
голубка сжимая
и гладя полною рукой
И нищими казались я и мой больной приятель
А как бледны!
А на лице как много пятен!
А вы чужды застенчивости гнили
полуодетая вы по двору ходили».
И действительно: на бледном лице Анечки имелись яркие пятна акне, вызванные половым созреванием. Факт того, что в отличие от сверстников Манухиной хитрого поэта прыщи не раздражали, отзывался в сердце юной читательницы самой искренней благодарностью. Голубка у Ани не было, но зато рука, натурально, была полной, и не только рука. Вот только полуодетых пятнадцатилетних дамочек Лимонов с другом в Воркуте вряд ли бы встретили, так что Манухиной оставалось лишь вздыхать.
Окончив в девяносто шестом десятилетку, Анна поступила на психологический факультет заочного отделения недавно открывшегося Воркутинского филиала Университета Российской академии образования НОУ ВПО. Добираться до первого дома на Пирогова с Привокзальной улицы было не очень удобно, но через полгода как раз умерла бабка по материнской линии, жившая на 1-й Линейной, и Анна поспешила воспользоваться предоставившейся возможностью занять вакантную жилплощадь и начать жить отдельно от всё сильнее пившего отца, видеть которого светлая и поэтичная натура Манухиной больше не могла. Мать, всё так же безумно любившая дочь, поняла и приняла это решение.
Психология и правда интересовала девушку ничуть не меньше, чем литература, и она готовилась связать свою жизнь с данной специальностью. Однако заочная форма обучения оставляла много свободного времени, к тому же сидеть на шее у родителей — прежде всего, разумеется, у матери — становилось всё более совестно, и поэтому Аня решила найти работу. Перепробовав пару других вариантов, Манухина в конце концов устроилась барменом.
* * *
Это случилось, когда Анна училась на третьем курсе. В один из вечеров она привычно читала за стойкой, изредка отвлекаясь, чтобы соорудить что-нибудь для очередного клиента. Подняв голову при звуке открывшейся двери, девушка увидела, как в бар зашёл парень лет двадцати семи. Раньше Анна его здесь не видела.
Подойдя к стойке, незнакомец заказал себе пива. Анна отложила книгу, которую читала, и поднесла стакан к крану, продолжая изредка поглядывать на гостя. Визитёр же обратил своё внимание на старую потрёпанную книгу «Это я — Эдичка», лежавшую на стойке.
— И как вам? — кивнул парень на знаменитый труд Лимонова.
Ставя перед клиентом пенящийся стакан, Анна ответила:
— Если честно, эта вещичка не очень. Слишком уж откровенные сцены. Мне гораздо ближе поэтическая часть Лимонова, его стихи.
— Серьёзно? — бровь незнакомца недоверчиво поднялась. — Что ж, бывает и такое.
На минуту парень замолчал, переключив внимание на пиво, а Анна вновь взялась за книгу. Внезапно гость заговорил снова, вернув зачитавшуюся девушку-бармена в реальность:
— А вы хотели бы узнать этого поэта поближе?
Анна внимательно посмотрела на гостя: не смеётся ли? Нет, вроде он абсолютно серьёзен.
— Мечтаю почти что с детства! — только и ответила Манухина.
— Я собираюсь в Москву через неделю. В числе прочего планирую посетить квартирные поэтические чтения с участием Эдуарда. Если хотите, возьму вас в попутчицы.
Анна, у которой до сессии оставалось ещё месяца три свободных, ответила лаконично:
— Я согласна. Возьму отпуск.
Глава 2
Парень, зашедший в бар, чтобы навсегда изменить судьбу девушки, работавшей там, оказался воркутинским поэтом и наркоманом Иваном Дурманом. Мать Анны была поставлена перед фактом: её дочь уезжает с каким-то мужиком минимум на неделю в Москву — будет зависеть от того, на сколько времени у неё хватит денег. Манухина-старшая решила не спорить. Втайне она завидовала дочери, ведь будущее самой Марии Сергеевны состояло лишь из снега, дразняще распаляющих воображение книг, половой тряпки, пьяного мужа и ещё раз снега.
Поезд от Воркуты до Москвы с Анной и Иваном шёл почти два дня. За это время девушка успела не только весело побухать с новым знакомым (при этом сам воркутинский наркоман одним алкоголем не ограничивался), но и узнать его настолько близко, чтобы тут же в поезде лишиться с ним девственности. Так девушка, севшая в вагон на станции Воркута, волшебным образом трансформировалась в вышедшую из него на Ярославском вокзале женщину.
За спиной воркутинки висел рюкзак, в котором было всё самое необходимое. Почему женщины рано стареют и в старости начинают болеть? Да потому что вечно таскаются с тюками и пакетами в руках (в лучшем случае — вешают сумку на плечо) вместо того, чтобы купить нормальный рюкзак и не жаловаться на жизнь. Но не жаловаться на жизнь — не их стиль. Их стиль — переть свои баулы и сумочки, хныкая. Анна же хотя и была немного прыщавым жиробасом, зато жиробасом выносливым, закалённым и смекалистым в быту.
Днём парень с девушкой шатались по Москве, которая, разумеется, обоим им была уже не в диковинку, а вечером поехали к Андрею Дмитриевичу Фотиевскому. Громадная квартира Фотиевского на Чистопрудном бульваре сегодня стала местом паломничества тесного круга маргинальной окололитературной интеллигенции и прочих небезынтересных личностей. Список выступавших, состоявший из доброго десятка столичных и не только имён, завершался тем, ради кого сюда пришла Анна, а открывался Иваном Дурманом, воркутинским наркоманом. Помимо них, ещё человек десять разместилось в больших комнатах с тем чтобы фланировать от закусок и выпивки до выступавших поэтов и обратно.
Итак, первым читал свои стихи Иван Дурман, который, пока ходил по городу с Анной, успел как нажраться до свинского состояния, так и выдуть очередной джойнт. Тем не менее он как-то сумел собраться (видимо, сказался большой опыт) и не совсем сорвать собственное выступление. По крайней мере, воркутинец смог, почти не запинаясь, прочитать своё самое любимое стихотворение — «Моя Родина»:
— Моя Родина — снег да воры,
Да шахтёры, что в кале вымазаны.
Они стойкие, будто горы,
Всем нам строили по коммунизму.
Они стоили очень мало:
Был огромен ресурс человечий,
У вождя ведь говна навалом —
Хоть швыряй, как евреев, в печи.
Наши деды прошли сквозь ад.
Пусть им внуки поставят лайки!
Когда в жопу сношаешь баб,
Помни тех, мечтал о пайке!
Помни тех, кто своим кайлом
Не убил, когда должен был бы,
Но не медли — не будь, как он!
Вы смогли бы? Смогли бы вы бы?
Сыграть власти ноктюрн на штыках,
Разорвать калашом и гранатой
Мудаков в орденах и пейсах —
Вы смогли бы? Смогли бы, ребята?..
«Слабоватые стишки, — подумала Манухина. — И зачем только я ему дала?..»
Следующий поэт, тридцатисемилетний Василий Супремолот, начал своё выступление с того, что грязно выругался:
— ****ые постмодернисты!
Иван, будучи уже в полном неадеквате, пьяно проорал со своего места: «Постмодернизм неисчерпаем!», после чего — видимо, в качестве доказательства своего утверждения — принялся неистово блевать. Поэта вывели из комнаты и положили на диван в комнате бабушки Фотиевского, где он и проспал благополучно до самого утра.
Когда пол, в отличие от Дурмана, был приведён в должное состояние, Вася достаточно ровно прочитал свою короткую программу, озаглавленную им «Литературное творчество без химии». После этого Супремолот решил немного порезонёрствовать:
— Меня часто просят дать совет начинающие писатели и поэты. Что я могу сказать им? Нужно смело нырять в омут творчества, отдавая всего себя до конца. Только тогда будут результаты. И не следует злоупотреблять наркотиками — этими стероидами творчества. Тише едешь — дальше будешь! Всё в точности как в спорте: можно нарастить избыточную массу (в нашем случае — массу сумасшедших творческих идей) с помощью химии, но хорошо делать своё дело зачастую не только можно, но и нужно без неё.
Потом были ещё какие-то выступавшие, но Анна невнимательно слушала их — она ждала Лимонова. И в конце концов её ожидание были вознаграждено.
Надо сказать, сперва Анна не узнала Эдуарда, что было немудрено: нью-йоркский уличный пидор прошёл сложный путь, дабы реабилитироваться в собственных глазах за безумие американского «чёрно-голубого» трипа: выебав пару-тройку сотен ****ей, жал гири, употреблял вещества и — самое главное! — побывал на войне, причём не на одной. Теперь это снова был мужчина, образцовый самец, и *** его знает, что там входило в его очко и выходило оттуда в пыльной нью-йоркской подворотне. В любом случае, это казалось уже не важным: последующие дела Эдуарда Вениаминовича сместили акцент с его сомнительных эскапад в прошлом.
Побывать на чтении стихов Эдуардом Лимоновым — это как сходить на один из лучших рок-концертов. Буря эмоций захватила Манухину! Лобок заныл, трусики с готовностью увлажнились.
На любимом стихотворении Анны девушка еле сдержала счастливые слёзы:
— ...И нищими казались я и мой больной приятель
А как бледны!
А на лице как много пятен!
Поэт оторвался от листка и посмотрел Ане в глаза, прожигая сердце и душу. Девушка поняла, что её Лимочка — её молодец, её пупсик — хочет её. Все свои силы она постаралась употребить на то, чтобы придать лицу должную твердокаменность и не показать, что она хочет его в сто раз больше.
После чтений там же состоялась и грандиозная пьянка, на столы поставили резервные бутылки различных водок. Захмелевшие гости и поэты принялись шутить и веселиться. Спящего воркутинца с помощью зубной пасты исписали теми самыми обсценными словесами, которые он использовал в прочитанных им стихотворениях. В отношении травы впрочем многие заразились примером Дурмана: дым в комнатах стоял коромыслом. Кое-где пары и тройки гостей начинали запираться на щеколду и откровенно предаваться разврату.
Лимонов после серии блужданий по комнатам и разговоров со своими обожателями, сопровождавшихся возлияниями, будто демон-искуситель материализовался перед Манухиной из дыма и сказал:
— Ваш внешний облик вызвал в моём организме сложный комплекс химических реакций, в результате которого я вынужден придумывать предлог, чтобы подойти к вам, мадам. Увы, я оказался не в состоянии разработать план лучший, чем простое изложение того, как обстояли дела.
— Довольно трогательная откровенность для старичка, решившего присунуть свой стручёк в мою ****у! — не растерялась Анна. Вся она текла, как свечка в Освенциме.
Поэт и студентка заперлись в ванной комнате. Им было явно не до тебя, читатель!
Глава 3
Пришедший в себя наутро Дурман уехал домой, Лимонов с Манухиной стали жить вместе в квартире писателя. Так прошло две недели. Как-то раз они вышли прогуляться по центру города. Пройдя от памятных Манухиной ещё по хиту Талькова Чистых до Покровки, плавно перетекшей под их стопами в Маросейку, достигли Большого Спасоглинищевского и свернули в него. Возле каждой достопримечательности они останавливались, чтобы сделать, как впоследствии это стало модно называть, селфи и обычные снимки на “Polaroid”, купленный Эдуардом Вениаминовичем специально для Манухиной. Проследовали мимо Московской Хоральной Синагоги, напротив которой тогда ещё не было ни Стены плача, ни памятника жертвам злодеев. Если бы подобный памятник уже стоял, Лимонов непременно бы вспомнил Харьков и себя-негодяя, сейчас же он просто в задумчивости произнёс, глядя на недешёвое здание синагоги:
— На самом деле, евреи сорок лет жрали в пустыне говно друг друга, а не манну, и, дабы получше замаскировать этот факт, впоследствии зазнались.
— Выдумщик! Пустомеля! — Манухина немедленнно навесила на него ярлыки.
— Сие, конечно, тоже имеет место быть, но тут далеко не только это. В силу того, что писатели работают со сферой вербального сознания, их влияние колоссально. То, что мы, как выразился Юрий Карлович Олеша, являемся «инженерами человеческих душ», отнюдь не преувеличение, а вполне адекватное видение ситуации во всей полноте.
— Ты опять?! — взвизгнув, девушка слегка стукнула национального героя.
Лимонов сперва недоумённо уставился на неё, однако вскоре догадался: Анна решила, что писатель её подкалывает. «О, господи! опять! вот дурёха-то!» — подумал Эдуард Вениаминович, вслух же произнёс:
— Крошка, я не специально! Не стоит искать во всех моих словах подвох.
— Прости, я и правда чересчур сильно комплексую по поводу своего веса.
— Да плевать мне на твой вес! Ты бы знала, какие мерзкие жирные еврейки попадались мне порой в Нью-Йорке, если уж на то пошло..
— Слава богу, не ведаю! Так что избавь меня, пожалуйста, от дальнейших подробностей.
Они пошли дальше молча. За синагогой началась Солянка. Были последние дни ельцинской эпохи, и памятника жертвам трагедии в Беслане, до которой оставалось пять лет, у храма на Кулишках тоже тогда ещё не стояло. Это, соответственно, не дало Лимонову повода порассуждать с критических позиций о том, про кого он пока что ничего не знал. А вот памятник «Пограничникам Отечества» на площади Яузских ворот уже был. Парочка подошла к нему, оттуда был хорошо виден и сталинский дом на Котельнической набережной.
— Очень люблю сталинские высотки! — признался Лимонов. — Моя любимая — здание МИДа.
Анна внимательно посмотрела на архитектурный подвиг «империи зла», вознёсшийся благодаря чужой умершей мечте высоко в небо, и наконец решилась высказать часть того, в чём должна была признаться:
— Завтра я уезжаю домой, Эдик.
— Что случилось, почему?
— Мне было хорошо с тобой, не пойми меня неправильно, но я скучаю по матери и должна учиться. Да и работу терять тоже не хочется.
— Понимаю... — вздохнул писатель.
— Не грусти! Найдёшь себе другую, у тебя с этим просто. Я читала.
Некоторое время Лимонов шёл молча, думая над ответом. Нужная формулировка была найдена лишь на середине моста, совпадавшего с Садовническим проездом:
— Послушай, что я тебе скажу, и, пожалуйста, не перебивай! Мягкий зверёнок женской ****ы на самом деле обладает миниатюрными зубками, остр
Русский парень подсматривает за телкой и дрючит ее в разных позах секс порно видео
Нежная русская худышка после минета позволяет парню сношать ее щелочки
Голые русские студентки частные (77 фото)