Что ждёт тебя на недействующем терриконе

https://mrakopedia.net/wiki/Что_ждёт_тебя_на_недействующем_терриконе

Террикон — это небольшая гора, образованная из сваленных в кучу тонн породы. Из-за трения породы, которая уседает, террикон горит, но, когда перегорает, его называют "недействующим".

Больше всего на свете Лета любила простор. Выходишь из лабиринта города в свободу, глубоко вдыхаешь и доверяешь выдох — небу. Весь город остался внизу, кособокая чаша, наполненная сомнениями и болью, а ты превращаешься в слух, ветер, ветряную пустоту, дыша с пустотой в такт. Твои волосы и одежда на тебе развеваются по ветру. Тонешь в сухом степном ветре, растворяясь в солнечном свете, который затопляет долину. А лучше всего — ночь, когда таешь под мириадами звёзд, поющих свои мерцающие песни. Уменьшаешься до размеров молекулы под звёздами. Только эта бесконечность объединяла её с миром (а ведь его было не разглядеть в гуще повседневности). Лишь здесь ей удавалось услышать собственные шаги и мысли. Простор скатывался с терриконов в степи, где жили ветер, солнце и звёзды, колыхался на волнах ковыля, таких огромных, что они были повсюду, сколько хватало глаз, отсюда и до самого горизонта. Море ковыля.Когда Лета была маленькой, дед часто рассказывал ей сказки. Он сочинял их сам. Смотрел на облако — и винимал из облака сказку. Однажды он рассказал сказку о царевне Филине, у которой умер отец, а на следующий день её предали братья, выдав замуж за богача. Проснулась Филина глубокой ночью, взяла простынь, накинула на плечи, взяла напёрсток, сделала из него птичий клюв, обернулась птицей, взмахнула крыльями — как и не было её. Выбираясь за город или на крышу, Лета представляла себя птицей.

Боль — это вечный мусор на донышке, на стёклышке сознания, осадок, никогда не выпускающий пустоту. Боль преследовала Лету много лет, усиливалась с годами, захватывала тело по частям. Вместо простора ты застреваешь в больницах с их очередями, устаревшей аппаратурой, с запахом лекарств. Но докторам не удаётся принести тебе облегчение. Может, они просто не хотят, или не знают, как. У Леты подозревали рак, туберкулёз, психосоматику и галлюцинации. Ничто из этого не подтвердилось. В конце концов она смирилась с тем, что от одной вылазки до другой ей живётся так, будто на к её спине, рукам и ногам привязаны тяжелые камни. Когда Боль была особенно сильна, Лета замирала внутри себя и ждала. Иногда рядом кто-то был, и тогда становилось легче. Иногда Лета оставалась с Болью один на один, и тогда приходилось искать, на чём сфокусироваться, чтобы Боль не захватила сознание безраздельно, потому что тогда — ей казалось — она в Боли утонет и если оттуда кто и вынырнет, то уже не она.

Когда началась война, Лета, как и многие жители её города, перебралась на запад. Она попала в город слишком большой, чтобы в нём было спокойно. Теперь она продавала цветы. Букеты восхищали её, но всю радость перекрывала печаль дороги. Дорога на работу и обратно отнимала много времени.

Однажды, выйдя из квартиры, которую она назвала "своей временной конурой", Лета осознала, что город отнимает все силы. Дома здесь высокие, а людей столько, что негде укрыться от взглядов. Рядом всегда кто-то есть. Руки протяни — наткнёшься. Музыка, голоса людей, двигатели автомобилей загораживают здесь голос ветра, и ты не слышишь ни собственных шагов, ни мыслей. Лета привыкла видеть три, четыре человека за день. Но десяток лиц в секунду было слишком. Прятаться, впрочем, было некогда, и из-за этого она таяла как свеча. Но каждый раз, когда сил было мало, Лету утешали цветы — дети ветра и земли, не имеющие глаз, чтобы смотреть, и ртов, чтобы говорить.

Спустя много неудачных попыток ей всё-таки удалось найти в этом городе новый дом, а с ним и свою любовь. Он купил у Леты огромный букет голубых гортензий, а когда она выходила и закрывала магазин на ключ, вышел из машины с тем самым букетом.

— Букет для вас! — сказал мужчина, и, видя её растерянность, добавил.

— У вас глаза того же цвета, что эти цветы. Голубые… Мне будет очень приятно знать, что эти цветы доживают свой век под вашим взглядом.

Романтик, подумала Лета. На предложение подвезти её девушка ответила отказом, а через несколько дней мужчина появился снова. Оказалось, что его зовут Руслан, он любит автомобили и дрессирует питбуля, работает переводчиком и мечтает объездить весь мир. Вечер в компании Руслана оказался лучше её одиноких вечеров и чем-то напомнил простор. Им понравилось, и они остались вместе. Они даже сыграли свадьбу, несмотря на то, что из-за его работы она почти всегда была одинока, а собака укусила её за ногу, оставив шрам.

Но война пришла снова пришла за ней, и сделала острыми, как ножи, все звуки — даже самые обычные, вроде хлопанья двери и скрипа дерева. На этот раз бежать было некуда.

Бежав на другой конец страны, Лета потеряла работу, цветы и к своему удивлению, обнаружила, что война навсегда останется внутри неё. Здесь в новом городе, подобно тысячам других переселенок, она была открыта Боли и новым страхам. Девушку пугали салюты, громкая музыка, автомобили, проезжающие через лежачие полицейские. Но еще больше её пугали шорохи в темноте.

В первую же ночь, когда они с Русланом погасили свет, и за окном прошуршала первая машина, внутри Леты запустился режим ожидания: сейчас произойдёт что-нибудь ещё. Какой-нибудь звук, и наверное, он будет далеко не такой безмятежный. Она села в постели, тяжело дыша: в положении лёжа становилось хуже. Муж обнял её, и так сидел с ней много часов. В конце концов он уснул. Несколько часов Лета слышала, как бешено бьётся, гоняя кровь, её собственное сердце, а потом отключилась — отправилась в сны, в которых люди с автоматами снова и снова захватывали дом, в котором она выросла.

Её новый дом был в маленьком городке с тесными улицами без намёка на зелень. Здесь даже солнечным днём было темно, как на дне ущелья, а ночью в глаза бил свет витрин и фонарей, затмевавших звёзды. Боль была резонатором, усиливающим духоту узких улочек, шум и свет, и её чувства стали слишком яркими для жизни в толпе. За один год, проведенный в этом переполненном, грязном городе глаза Леты выцвели, а в волосах появилась ранняя седина.

К ним всё ещё наведывалось счастье — но было омрачено её болью. Руслан принимал её такой, какая она есть, со всеми недостатками. Питбуль умер в пятницу тринадцатого, и на следующий вечер муж вернулся с работы позднее обычного, пьяный, весёлый. На следующий день это повторилось. Пять дней в неделю он не пил — но потом приходили выходные. Когда она возмутилась, он ударил её. Потом извинился. То было воскресенье, но затем началась новая рабочая неделя, и пятница была не за горами. Ожидание было мучительно.

В конце концов наступило утро, и Лета поняла, что ей пора меняться. К некоторым покой приходит сам собой, другим же нужно самим сделать себя похожими на мир вокруг. Она отправилась в магазин и подобрала себе одежду. Самую обычную. Ничто не должно развеваться. Не должно быть "её" цветов. Брюки, пиджак, блуза. Открыла сайт объявлений, и нашла обычную работу. Хотя прежде она воротила нос от работы, которая будет отвлекать от чтения и забирать остатки здоровья, оказалось, что так жить можно и местами это даже приятно. В конце испытательного срока Лета позвала в гости свою самую обычную, склонную к сплетням и походам к косметологу коллегу и провела с ней самый обычный, наполненный притворной весёлостью вечер. Под конец вечера Лета так вошла в роль, что даже поверила в себя-новую. Но когда её "подружка" ушла, на плечи навалилась такая усталость, что стало понятно: это был первый их первый и последний вечер вдвоём.

На следующий вечер сразу с работы Лета отправилась в заброшенный парк, и там её снова настигла Боль. Кое-как она добралась до квартиры, приняла болеутоляющее — но Боль осталась. Не закончилась Боль и на следующий день, и принимая таблетки, Лета уже понимала, что её мечта стать "нормальной" накрылась медным тазом. Еще какое-то время она держалась за эту работу, но ей становилось всё хуже, и в конце концов она бросила попытки быть "нормальной".

Кое-что ей всё-таки удалось. Эти два года после полномасштабного вторжения Лета мечтала об одном — уехать на окраину города, подальше от центра. Муж согласился, он даже бросил пить, хотя понятно было, что это ненадолго. За две недели она нашла подходящий домик. Пускай без центрального отопления, с плесенью в одной из комнат, и за продуктами нужно ходить на другой край посёлка, но здесь Лета впервые за долгое время оказалась близка к Простору.

Стояла тёплая зима. Лета ушла в лес подолгу там бродила, думая о своём. Когда Лета оказалась наедине со странными существами растениями и существами животными, беспокойство покинуло её. Ей наконец никуда не хотелось бежать. Слякоть, грязь, голые ветки, воткнутые в серое небо. Вон там на коре мох, а вот — лишайник. А вон тот лишайник совсем другой! Почему тот облепил ветку колониями овальной формы, а этот вытягивает свои фрактальные ветки во все стороны, будто и сам пытается притвориться деревом? Лета рассматривала их часами. И Боль постепенно таяла. Вечером она вернулась домой счастливая: простор снова был с ней.

— Каково это, гулять часами в лесу? — спросил за ужином муж. Глаза у него светились. Лета вздрогнула, но, присмотревшись, поняла, что это всего лишь отражение огоньков гирлянды в его глазах.

— Как в собственной комнате, — ответила Лета. Своей комнаты у неё не было с тех пор, как началась война её родной город был оккупирован. Лес восполнил эту нехватку.

Мужчинам нужны города, встречи, дороги. Таким был и Руслан. Покой Леты и её молчание были для него пустотой, а она не знала, как объяснить ему всё то, что переживала она в лесу. Как скульптурно переплетаются листья мха и как звучит музыка сверкания искристого снега. Он отсутствовал всё дольше, и однажды Лета вернулась домой и увидела, как он собирает вещи в дорожную сумку. Она ничего не сказала. Только пошла на кухню и поставила чайник — отогреться после долгой прогулки. Перед тем, как уйти, Руслан подошёл к Лете спросил:

— Скажи, ты хоть когда-нибудь меня любила?

Она растерялась, чувствуя, что не знает, что значит "любить". Может быть, дай он ей время подумать, она бы нашла, что ответить. Но он ушёл.

Лета знала, что слёзы — это всего лишь вода. Проплакав несколько дней, она смирилась. Лета тогда работала в службе поддержки. Несмотря на то, что ей приходилось помногу часов в день проводить за монитором, Боль больше не возвращалась. По ночам к ней приходили сны, в которых она летала, точно птица, над степями и лесами. Красота подлунных гор, серебро быстрой реки, сбегающей вниз по склону — всё это видела Лета глазами зверя, но понимала человеческим сердцем. Сны хотели ей что-то сказать, но что именно — оставалось загадкой.

Может быть, внешний наблюдатель, если бы таковой в жизни Леты случился, упрекнул бы её, что она живёт не так, как положено женщинам. У других, мол, вон уже дети школу заканчивают, толпа родственников и друзей — а ты живёшь сама, ни с кем связи не поддерживаешь. К счастью, назойливых советчиков в жизни Леты не было. У неё просто не было шанса их встретить, так как те немногие люди, с которыми ей приходилось общаться, не настаивали на сближении.

В этом посёлке, затерянном среди гор, война казалась далёким кошмаром. Посреди этой тишины покой казался наградой за годы изматывающей Боли и годы войны. Разве это не проявление вселенской справедливости? Разве не гармония, не восстановление силами природы утраченного равновесия? Лета вспоминала, как раньше, когда она слишком сильно радовалась — цветам, любви, успехам на работе — точно в наказание за счастье, всегда приходили печаль и Боль. Вот и теперь она приготовилась к возможным испытаниям. Должна была прийти пора горьких слёз. Что-то должно было пойти не так. На тот маленький островок безопасности, который она нашла, катились волны печали. Но горизонт был подозрительно чист, погода стояла ясная и безветренная. И вместо печали пришёл февраль, самый обычный февраль, он подвёл её тревожные ожидания. Войны всегда заканчиваются внезапно. Вот и теперь: в конце февраля объявили, что война закончилась.

Лета поняла, как смешны её попытки разгадать логику вселенной. Как только границы открыли, она купила билет и отправилась в свой родной город.

∗ ∗ ∗

Пройдя по тротуару, где то тут, то там были трещины и целые ямы с лужами, Лета добралась до подъезда и открыла дверь собственным ключом, который десять лет хранила в деревянной шкатулке, доставшейся от бабушки. Её встретили запах затхлости и пыли. Квартира была в порядке, кроме оконной рамы на кухне, которую выбило взрывной волной, когда бомба упала на соседнюю улицу. Весь день она занималась уборкой, а под вечер к ней пришла Боль. Наскоро поужинав, она поспешила в лес, пока ещё не стемнело. На пороге её остановил слабый голос.

— А ты наша или не наша? Подойди сюда, дочка, — сказала старуха, сидевшая на лавочке у подъезда, — как тебя зовут?

— Я Л… Маша. Славына внучка, — сказала она, — а вы, должно быть, тёть Люба?

Ох и постарели вы, — хотела сказать она, но вместо этого подошла молча. Боль клокотала за грудиной, доходила до лопаток и растекалась по хребту огненными иголками.

— Не узнали мы друг друга, чу, богатыми будем, — ответила старуха, и рассмеялась. Во рту у неё оставался всего один зуб, — помню ты во-от такой бегала. Мой покойный муж угощал тебя конфетами, что на работе вместо денег ему тогда выдавали.

— Да, тёть Люб, страшные тогда были времена.

Маша присела рядом, поправила платье.

— Да разве ж то страшные? — рассмеялась соседка. — Это ты там в Украине, видать хорошо жила, раз для тебя 90-е страшные.

Помолчали. Старуха слушала сверчков, Лета — Боль. За месяцы в горах она от Боли отвыкла, и теперь, подкрадываясь к голове, Боль горела как впервые.

— Дед-то твой, Славка, на старом кладбище похоронен. Ты б сходила на могилу... А ты надолго к нам?

— Я? — Маша растерялась. — Я насовсем, — подтвердила она. — Домой вернулась.

Про себя подумала, и как я раньше это терпела? На этот раз мне не справиться.

— Что ж, Машенька, тогда добро пожаловать домой. В доме сейчас почти никто не живёт, все разъехались, как… Ну, когда та страна сюда пришла десять лет назад. Это не дело, когда дом пустует. В доме должны жить люди, иначе он разрушается. Теперь уж война закончилась — может, ещё повозвращаются… А ты куда собралась на ночь глядя?

— В лес, — сказала Маша. И сразу же прикусила язык. Зачем, спрашивается, старушке соседке знать о её делах? Должно быть, из-за Боли она потеряла связь с реальностью.

— Извините. Мне нужно спешить, — добавила она, чтобы ещё чего-нибудь не учудить.

Старуха улыбнулась однозубо и заправила выбившуюся прядь в косынку.

— О-о-о… В лес она ночью идёт. Ты прям как твой дед! Заходи как-нибудь в гости, я тебе про деда твоего расскажу. Ой расскажу…

∗ ∗ ∗

В квартире тёть Любы было так тихо, что слышно тикающие часы в соседней комнате. И многочисленные лица статуэток на полочках словно бы обретали голос. Клеёнка на столе холодила локти (нужно было теплый свитер надеть, подумала Маша, старуха совсем не топит). Боль жгла ей голову изнутри. Но пар от заварника с чаем крутил свои утешительные завитки.

— Погоди, — сказала тёть Люба и вышла. Через минуту она вернулась с махровым халатом серо-малинового цвета. — На-ка вот. Надень. Я к своим холодам привыкла, а тебе ещё рожать.

Маша хотела было что-то возразить, но передумала. Халат, хоть и был старый, с заплатками, но пах "морозной свежестью" того же порошка, который использовала Маша. Да и квартира у тёть Любы была опрятная. Находиться здесь приятно, как ни крути. За годы потрясений Маша знала: физические страдания легче переносить, когда находишься в обжитом помещении, в компании человека. Поэтому и пришла сюда. Ну, не только поэтому, но…

— Умер твой дед Славка от рака, так? — спросила тёть Люба, распаковывая коробку конфет, купленную час назад Машей в магазине напротив.

— Знаю, — ответила Маша.

— Всё из-за шахты. Бабка мне твоя покойная рассказывала.

— Правда? — удивилась Маша. — А я вот не знала такого.

— Да, — сказала тёть Люба, — всё правильно. Кто ж детям такие вещи рассказывать-то будет. Ой… — Махнула рукой. — Устала я! Бери вот джем, хлеб, масло. Джем сама делала, он из слив, что твой дед посадил здесь, как им квартиру дали.

— Тёть Люб, — сказала Маша, — расскажите, что в шахте-то произошло.

— В шахте-то? Ну что там может произойти? Обвал, конечно же. Обвал случился страшный… Пятеро погибло, один дед твой спасся. Но его привалило породой. По спине ударило. И так он и пролежал там, пока разбирали завал. Кажется, сутки… Из-под завалов в копанках люди не выбираются. Ты знаешь, что такое копанки?

— Неглубокие шахты, — ответила Маша, — метров на сто вглубь.

— Именно. Я сама в такой шахте работала. Но потом нам женщинам запретили работать в забое, и я ушла… А через неделю двое из моей бригады погибли. Дед твой выжил — ему повезло. Боже, что ж там творилось в тех копанках! Кем бы ты ни был, а в шахте невольно уверуешь. Вот как твой дед там выжил? Что ему помогло?

Повисла напряженная тишина.

— Ты мне вот что скажи. В конфетах-то этих орехов нет?

— Нет, там начинка мягкая.

Старуха достала конфету, распаковала, отрезала половину ножом, посмаковала, сёрбнула чаю в полной тишине.

— А хорошие конфеты ты принесла, Марья Юрьевна! — наконец сказала тёть Люба.

— Я вот что тебе ещё скажу. — Продолжила свой рассказ тёть Люба. — Многие твоего деда избегать стали после того случая.

— Избегать? — обескураженно переспросила Маша, и поставила чашку на стол резче, чем хотела.

— Да. Решили, что сам Шубин тогда разозлился, что верхние слои трогают. Шубин же не любит на поверхность подниматься. А дед твой, дескать, ему помог… Впустил его. Духа. Да только глупости всё это. Я твоего деда знала. Он человек был сильный.

Сказав это, тёть Люба смотрела на Машину реакцию.

— На самом деле, — заговорщически продолжила соседка, убедившись, что ей верят, — завалы не нужны Шубину. Он людей бережёт, жертвы не принимает. То был трагический случай. А деду твоему выжить помог другой шахтный бог. Сам бригадир Филин отдал ему свои крылья.

— Что? — удивилась Маша, ощущая, как брови её лезут на лоб.

— А вот что! Когда двое помещиков, Боков и Платов, объединив свои владения, открыли здесь первую шахту, первым в неё спустился бригадир Филин. Он был с Кузбасса, опытный был. Силы и смекалки ему было не занимать. Но выходил он на работу только в ночь, да к тому же звали его Филиппом. Так и получил он своё прозвище. Он со своей бригадой построил первый штрек, и тогда в городишко наш стали стекаться люди. Но не прошло и года, как Филина завалило. Живьём. Голос его слышали, а разобрать завал не успели — газ пошёл и задохнулся Филин. И с тех пор время от времени в забое той шахты, а потом и других, шахтёры слышали то уханье совы, то хлопанье крыльев. Заблудилась его душа в лабиринтах шахтных, да так и не нашла дорогу наверх. Филина стали почитать богом местных шахт и оставлять ему "десятину" из тормозков наравне с Шубиным. Он-то деду твоему свои крылья и отдал.

— Красивая история, — искренне восхитилась Маша.

— Эт ещё не вся история! А ты помнишь, дед твой всё время в лес уходил?

— Да… — сказала Маша. — Он "по грыбы" ходил.

— Верно, да, только вот по грибы ходят утром. А твой дед ночами туда уходил.

— Плохо помню, я ещё маленькая была. Он, наверное, был турист? На западе много людей в горы ходят с ночёвкой. С палатками.

Тёть Люба лукаво улыбнулась.

— Нет, Маша, твой дед не был турист. Он был другой. Шла я как-то ночью от соседки. Гляжу — дед твой бежит. Несётся как молодые не бегают! И руки у него длинные — таких рук не бывает у людей, нет-нет… И на ходу у него перья на руках вырастают. А потом он как бы опал, и из одежды высунулась сова и улетела в ночь.

Повисла тишина, и в этот раз она была неловкая. Маша кивнула, про себя ища предлог уйти. Боль выбивала в её голове ритм, отдававшийся во всём теле. Ещё немного — и Маша начнёт раскачиваться взад-вперёд.

— Извините, но мне…

— Не веришь мне, да? — перебила старуха. — Думаешь, сказки тебе рассказываю? А я вот тебе скажу — это правда! И не одна я видела, как твой дед такие штуки выделывал!

Маша хотела было резко подняться, но последние фразы её точно пригвоздили к стулу. Вместо этого она тихо сказала:

— Вы меня простите, тёть Люб. Но у меня есть более… Правдоподобная версия. Почему дед ночью уходил. Я теперь вспомнила, бабушка на него ругалась очень. Я думаю, у него или была любовница… Или пил он просто там… В лесу… Пил. Чтобы боль свою заглушить, он пил. Теперь припоминаю. Он приходил с работы пьяный…

— Дык как же тут не запить, когда твоё тело ломается каждую ночь. Ребёнок рождается — и то сколько слёз. Растёт — и того больше. И там изменения много лет происходят. А тут — раз и всё. В считанные минуты. Ты мне вот что скажи, Маша. Ты… Тебе ведь это передалось, да?

— Что — это? А-а… Нет, ничего подобного за собой не замечала, — отчеканила Маша.

— Что ж ты тогда в лес ночью ходишь?

— Хочется, вот и хожу. Природу люблю. А теперь, тёть Люба, прошу меня извинить, но мне правда пора. Мне ещё работать. Спасибо вам за чай.

— Джем-то мой так и не попробовала. Давай я тебе баночку дам с собой…

Как только соседка исчезла в двери кладовой, Маша с облегчением выдохнула. Она сняла халат, повесила на спинку стула и сняла с вешалки пальто.

— Тебе понравится, ты только попробуй! — сказала тёть Люба, вручая банку с тёмной густой жидкостью. — А что про деда твоего я тебе рассказала, всё правда!

Маша зашнуровывала кроссовки, и в это время на тёть Любу что-то нашло.

— Верь старикам, мы жизнь прожили, всю правду знаем, много загадок осталось, но и отгадок немало, — протараторила она.

— Хорошо, тёть Люба, — сказала Маша как можно спокойнее и приветливее, — ну всё, до встречи.

В подъезде не горел свет, и это было хорошо. В темноте ей всегда становилось легче. В темноте отступала Боль. Ах да, — подумала она про себя, — и как я могла забыть, почему люблю ночь больше, чем день?

Обескураженно вздохнув, Маша спустилась на первый этаж, в свою квартиру.

— Вот суки, — выругалась она.

Отключили и свет, и отопление. Весна, чтоб её!

У Маши замёрзли пальцы рук и ног. Нужно было срочно согреться. Пошла в ванную и открыла кран с горячей водой, и, пока ванна набиралась, отправилась на поиски еды на кухню.

Холодильник был пуст, а одна конфета в желудке сытости не давала. Маша поставила чайник, нашла хлеб, отрезала, поставила сковородку на включённый, чтобы согреться, газ. Намазала гренку тётьлюбиным джемом. Так себе ужин, но хоть что-то. Про работу она соврала, и ей завершить день ей предстояло в одиночестве и темноте.

Джем оказался не то, что вкусным — скользнув по языку, кисло-сладкая субстанция с пряностями пробудила в ней все чувства. Что-то подобное с ней было в юности, когда она выкуривала сигарету на голодный желудок. Только гулче и без головокружения. Будто она всё время спала, а теперь проснулась и стук сердца в её собственном теле оглушителен. Она сладко потянулась, отыскала свечи и спички, и отправилась в ванную. Тёплая вода сделал её тело слабым, а сознание сонным.

∗ ∗ ∗

Она стояла посреди степи в платье, которое надела когда-то на похороны деда: не чёрное, а белое, — так как за много лет до этого дед рассказал, что на востоке цвет траура — это белый, и так деду больше нравится. Все родственницы были против, но она упрямилась, наглая девочка-подросток, всегда остававшаяся при своём мнении.

И вот она снова в белом платье, в траве по пояс. Тысячи и тысячи звёзд в чёрном небе освещают долину. Стоит — и грудь ей раздирает тоска, потому что она забыла что-то жизненно важное. Слёзы по щекам катятся: одна! Некого попросить помочь.

Вдалеке виднеется что-то чёрное. Опушка леса, будто манящая: иди сюда. Приближаясь, она увидела, что лес этот растёт на холме, может быть, на недействующем терриконе. Да и не лес то вовсе — так, лесок из низких акаций и берёз. Из-за деревьев к ней выходит незнакомец в светлой рубашке и брюках. Он стоит на месте и ждёт, пока она подойдёт.

— Дед? — с изумлением спрашивает она..

Он улыбается ей и отвечает:

— Ты должна почувствовать это сама, Лета. Принять и полюбить.

— Это правда ты?

— Помнишь, как ты назвала себя этим именем?

Так вот, что она забыла! Её собственное имя, которым назвала себя ещё в детстве.

— Да, помню… Однажды ты вернулся домой к утру испросил меня: как тебя зовут, девочка?

— Ты ответила: Лета. Теперь я пришёл сказать тебе, что у тебя есть дар, Лета. Это то, что делает тебя особенной и сильной. Это то, что связывает тебя с природой и простором.

— Дар? О чём ты говоришь?

— Я говорю о том, что не давало мне даже мёртвому спать в могиле. О той силе, которую мы с тобой унаследовали от человека, который жил в гармонии с землёй и небом, который не знал страха и не побоялся спасти других ценой собственной жизни. Мы можем назвать это даром или проклятием, но это часть нас. То, что зовёт тебя в лес и вселяет в душу веселье, когда поднимается сильный ветер. То, ради чего ты поднималась на терриконы и горы. Это то, что позволяет нам превращаться в сову.

— Так это ты посылал мне сны? Те сны о полётах?

Человек, которого Лета знала, но и не знала в то же время, смотрит на неё лукавыми серыми глазами. В его глазах она видит отражение своего взгляда, недоуменного и напуганного. Она не верит, что он говорит правду.

— Прости дед, я не…

Внезапно Лета осознаёт: это сон.

Он улыбается, берёт её за руку и ведёт к деревьям.

— Я хочу тебе показать кое-кого. Это…

Конец фразы тонет в шуме листвы. Дед указывает сухим пальцем на ветку дерева, на которой сидит большая белая сова с жёлтыми глазами. Сова смотрит на них с любопытством и нежностью. Сова кажется Лете знакомой. Или даже… Родной? Но тут в глубине глаз совы зарождается синева, и взгляд птицы стал морозно-синим, пока не вылинял до голубого.

— Но ведь это же мои глаза!

∗ ∗ ∗

Лета проснулась в остывшей воде и быстро оделась. Выйдя во двор, она направилась к ближайшему террикону. Полчаса пути она преодолела за несколько минут бега. Взобралась на холм.

Сияющие огни города глубоко внизу, в долине, были такими маленькими. Она снова была на просторе, наедине с бесконечностью. Волосы и пальто трепетали на ветру, высоко вверху шумели и выли деревья. Было спокойно и весело, тело стало необыкновенно лёгким, а выцветшие её глаза засияли вновь.

Ткань разорвалась, словно тонкая паутинка. Хотелось лететь. Лета сделала шаг вперёд, вдохнув побольше воздуха; отбросив, наконец, всё лишнее, навязанное, включая человеческое имя — всё, что делало её тяжёлой, тянуло к земле. Она вышла из Боли. Шаг её был грациозен и прост, но падала она недолго. Лета подхватила себя сильными крыльями, и стала набирать высоту. Ночной воздух был прохладным и тихим. Под крылом шелестела вечность. Боли больше не было. Боль осталась внизу, как и те, обречённые быть провалами посреди гармонии всей природы, обречённые стремиться к новым и новым желаниям, не соответствующим истинной природе вещей.

Филин летал над городом, собирая на крылья пыльцу песни ночи. Тем временем старая женщина в своей квартире перед фотографией своего возлюбленного писала крупным, идеально ровным почерком письмо:

Дорогой Слава!

Я всё сделала, что ты просил. Внучке твоей твоё зелье отдала, наставления ей дала. Теперь её инициация завершена, крылья при ней, а я могу спокойно умереть. А что ещё остаётся делать? Ни мои дети, ни твои сюда не вернутся. Твои — потому что считали тебя сумасшедшим. Мои — потому что не выдержали правду о нас.

Смотрю я, на это окошко, через которое ты, мой хороший, ко мне прилетал, и печаль охватывает. Да что такое печаль в моём возрасте? Старая я дура, пора уже смириться с тем, что моё время пошлою. Скорее всего, меня отправят в дом престарелых. И хорошо, потому что как начнут приезжать сюда новые люди из Украины — всё здесь станет мне чужое. Время отняло у меня умение меняться, поэтому вечерами я молюсь о том, чтобы Бог забрал меня поскорее. Всегда нужно уходить вовремя. Мне даже хочется, чтоб этот дом снесли — и построили новый для тех, кто сюда приедет. Я бы хотела, чтобы Он соединил нас вместе — в раю, в аду или на месте нашей прежней работы, как в старые добрые... Даст Бог, ещё встретимся с тобой, дорогой. Если простит меня Бог.

Авторка: Дарія Селищева