Быт. Вячеслав Молчанов

Я вот говорю себе: «Быт формирует сознание». Но разве ж это быт? Нет. Здесь есть все. И мусор. И опилки от кошачьего туалета. Здесь разлитое молоко. Гнилые овощи в холодильнике. А быта нет.

Уж как я только этот быт не искал. И под кроватью. Но там только грязные носки и пыль. Искал и в шкафу на кухне, но там только тараканы. Нет быта и точка.

Как-то вечером сижу я один на кухне. А один потому, что жена с детьми уже как месяца два уехала от меня к теще на дачу. А я остался. Мне работать нужно, деньги зарабатывать. Впрочем, не совсем я в одиночестве. Вижу, что кот крадется. Жрать хочет. Побаивается меня. Я когда выпью, меня это, все побаиваться начинают. Кроме, только, соседа, Василия Павловича. Почему по имени и отчеству? Да потому, что Василий Павлович, во-первых, человек в летах — ему, как никак, уже пятьдесят три года исполняется на неделе, а во-вторых, Василий Павлович — это мой непосредственный начальник. На предприятии он строгий мужик, а через пятнадцать минут должен зайти ко мне в гости. Я уже и стол накрыл, и бутылку достал. На столе два салата. Один из огурцов, а другой — из помидоров. И в каждом лук. Воду на пельмени поставил. Сижу на кухне в трусах и майке. Курю в окно. Лето.

Раздался звонок. Кот первый побежал встречать гостя. Не сказать, что мы с Василием Павловичем друзья, но приятели хорошие. я бы даже по-советски сказал — «товарищи!».

Василий Павлович оригинальностью не отличился. Тоже в майке, но в трико. Правильно, в гости же человек идет, да и нечего в трусах по подъезду маячить.

— Вечер добрый! Проходи, дорогой, проходи! — я человек очень гостеприимный. Сразу с порога ему водки стопку подаю, да огурец на вилке.

— О, хлебом солью, значит! Это хорошо, Игорь Алексеевич, это очень хорошо! А главное — быт у тебя просто прелесть.

Начальник выпил стопку и закусил. Соленый огурчик захрустел, подавляя горький вкус столь родного нам напитка. И пока он хрустел, я успел подумать, а если точнее, было это странное мимолетное удивление от того, что Василий Павлович зачем-то сказал мне о быте. Что он хотел этим выразить — загадка. Но тему я продолжать не стал и пригласил гостя из темного коридора сразу к столу.

В свете дня можно различить, как лучи солнца поигрывают на потной коже старика. Ну как, старика. Я младше всего на десяток. Не такой уж он и старик, да только на заводе мы все его так зовем. Не при нем, конечно, но зовем. Старик принес еще одну бутылку, почесал лысину и снял очки. Он сел напротив окна, а я — напротив него. Бутылка тут же влетела в морозилку, дабы охладиться. В такую жару тёплую водку пить — самоубийство.

Разлили по рюмочке. Пельмени закипали, а разговор только-только пошел. Вечереет. Но жара спадет часа через три, не раньше. Поэтому смолим без остановки в открытое настежь окно. Со второго этажа видно двор. Он зарос кустами. Вдалеке, у дальнего края играют в пыли дети, словно чумазые черти. Где-то там скачет и внук Василия Павловича. Ему шесть. В сентябре пойдет в школу. Василий Павлович долго вглядывался, но звать его не стал. Деду на выходные привезли этого сорванца, но его воспитанием больше занимается бабушка — жена Василия Павловича, так как он в выходные больше занят воспитанием меня.

А воспитание у него одно — наливай да пей. Такой вот мужик. На работе — ответственный. Мы его уважаем и ценим. А придет другой кто на его место, сверху посаженный — то сразу забастовку. Не отдадим нашего алкашика. На нем все производство.

— Игорь Алексеевич, я вот все хочу у тебя спросить, — он поперхнулся дымом и закашлялся.

Я налил еще по стопарю. Мы выпили, затушили окурки в банку из-под кофе, и я принялся раскладывать пельмени по тарелкам.

— Спрашивай, дорогой, спрашивай.

— Игорь Алексеевич, вот я тут о чем призадумался. Мы все с тобой каждые выходные пьем да пьем, пьем да пьем. И ведь хорошо на душе. И не нужно больше ничего. Бабу только иногда хочется, да уже как-то не тот возраст, что ли... Да не об этом речь. Вот ты мне скажи — это ли наш истинный быт? Так ли он должен существовать?

Тут я присел с кастрюлей в руках. Легкое помутнение вкупе с паром и дымом, а самое главное — с водкой, дало о себе знать. Ведь не совпадение же.

— Да знаешь, как-то... и нет у меня быта-то особенно. То есть он как бы есть, но вроде бы это бытом и не назовешь.

— Да и я вот про то. Менять что-то надо тебе, Игорь Алексеевич, менять. Это мне старику скоро на пенсию. А тебе еще полжизни впереди. Я свою серединную черту уже переступил и готовлюсь постепенно к жизни другой.

Мне стало не по себе. Сперва от того, что он меня выделил, как человека без быта. У меня и семья больше, и кот, и в квартире, значит, жизнь кипит. Вроде быт есть. А то, что жена с детьми вернется или нет, я еще наверняка не знаю, все хочу ей позвонить, поговорить. Но пока как-то не до этого. Может к осени.

Потом я подумал, что это у него дела плохи. Кто в пятьдесят три года о загробной жизни на кухне в трико думает? Ладно ещё о рыбалке да водочке. Сломил мужика его быт. И работа сломила.

Я разлил еще по одной и съел полтарелки пельменей, пока горячие. В прикуску с салатом сок не так сильно обжигал, а с водкой так вообще просто песня. Мы немного помолчали, а затем вновь принялись смолить.

Солнце близилось к горизонту. Красные лучи заката золотом заполнили каждый уголок наших одиноких кухонных душ.

Потом мы болтали обо всякой чепухе, о чем обычно говорят на кухне пьяные мужики. В ход пошла вторая бутылка и второй салат. Пельмени заветрелись, остыли и покрылись корочкой. В мутном бульоне плавали кусочки теста, и от этого вида мне вдруг стало так тоскливо. Какой-то ветер поднялся неприятный, и я закрыл окно, оставив только форточку.

Кот спал на холодильнике свесив рыжий хвост. Василий Павлович вдруг потянул руку в рот, вырвал зуб и положил на стол. Меня передернуло. Я отвернулся и посмотрел на дно кастрюли. Остатки бульона уже высохли. Сперва я подумал, что мне показалось, так как кухню освещала только одна лампочка, и в полумраке пьяного бреда может почудиться все, что угодно. Но нет. Я сунул в кастрюлю палец. Дно покрылось плесенью, и меня затошнило. К горлу подступили останки непереваренных пельменей, и я машинально соскочил, распахнул окно и блеванул вниз. Вместе с рвотой вылетело из меня и мое безмерное удивление. Зелень во дворе исчезла, а место ее заняла болезненная желтизна. Листья метал по земле ветер, цепляя ненароком и блеклые опустевшие ветви. О, как же мне захотелось протрезветь! Как захотелось вжаться в себя, спрятаться за пледом и легким шумом старого телевизора. И чайку, чайку бы выпить… На чайку у меня нет. Есть только водка. Я повернулся, чтобы убедиться, что не сошел с ума.  Василий Павлович ухмыльнулся, немного поплевал кровью на пол, а потом добавил:

— Игорь, на дворе осень, а твои-то не приехали…

Быт мой разрушился окончательно. Я еще налил. Мы выпили за здоровье. Потом меня повело на бок, и я обжегся о батарею — дали отопление. После этой стопки Василий Павлович как-то тяжело задышал, и мы решили дымом табака прочистить его старые легкие.

— Красота! Какая красота! Люблю такую погоду, - начальник вполголоса что-то бормотал. Я, при всем желании, пытался разобрать старческий бред, но не мог расслышать ни слова. Поэтому переспросил.

— Что ты бормочешь, Василий Павлович?

— Да бабка его померла, что тут бормотать.

Я обернулся. Василий Павлович, будто не расслышав этого, продолжал смолить. Передо мной сидел самый незваный гость, которого я мог вообразить себе на собственной кухне поздним осенним вечером. В общем, рога да копыта. Да такие черные, такие огромные, что, когда черт хлопнул стопку, голову назад-то закинул, да обои порвал.

— Осторожней ты, козлина рогатая! Я недавно ж ремонт делал. Ты посмотри только, какие обои хорошие порвал! — а обои и вправду были хороши. Дорогие обои. Германские.

— Ты не болтай, налей лучше еще по стопочке, — черт нога на ногу сидел на табурете. Одним копытом он нетерпеливо помахивал в воздухе, будто ожидая от меня чего-то. Но чего? Неужели не только выпить зашел?

— Василий Павлович, дорогой, присядь. Ты уже на ногах еле стоишь.

В ответ на мою просьбу начальник, вскочивший зачем-то посреди кухни, что-то простонал и сел. Он посмотрел удивленно сперва на черта, потом на меня, потер глаза, утер майкой лоб и поднял стопку.

— Ну-с, господа, за встречу! — такими были последние его слова.

— За встречу! - поддержал черт. Я выпил молча.

— А хорошо, когда вот так теплым зимним вечером можно посидеть с другом, с любимыми товарищами, попить водочки от души. Да, Игорь Алексеевич? Вы так не считаете, голубчик?

— Эх... Знаете, что я вот вдруг заметил? Что вы такой собеседник интересный. Вас и к черту не послать, и за водкой вы идти поди не хотите.

— Да побойтесь бога! Полный холодильник же!

— Не понял, — я открыл дверцу. Свет холодильника больно слепил глаза. Бутылок и вправду навалено было доверху. Приметил я и пару банок солений, и тогда только успокоился. Уж зиму, думаю, как-нибудь переживем.

Василий Павлович помер ранней весной. Кажется в марте. Мы спустили его из окна, чтобы мертвый дух аппетит не портил. Сухое, морщинистое старое тело, более напоминавшее хрупкий скелет, с треском повалилось на бордюр. Тут же налетели птицы. Голодные, они долго этого ждали и теперь жадно и с хрустом пожирали тело бедного никчемного старика, помешавшегося на быте, но не способного что-то в нем изменить. Черт закурил. Козлиные глазенки его сощурились.

— Дождался. Небесные похороны, так сказать, — тихо выговорил черт, мешая слова свои с синеватым табачным дымком.

— А это ведь первое утро за сегодня, — заметил я. И вправду, все вечерами ж сидели-то, а утром как хорошо! Я и забыл совсем.

— Да... — черт о чем-то задумался, но мыслями своими делиться не стал. Не поймешь, говорит. Да я и особо-то не настаивал. Мне больше выпить хотелось. Горько вдруг так стало. Не от быта вовсе, а от того, что душа моя, если она еще есть где-то на земле, блуждает бедная в потемках и не найдет себе покоя ни в быту, ни в водке.

Если вам понравился рассказ - подписывайтесь на мой канал

Если нет - тоже подписывайтесь) Буду рад любой критике и общению с читателями!