Быстрый гайд по Лондонской школе

На выставке Лондонской школы в Пушкинский я плакала над текстами: аннотациями к выставке и к отдельным картинам. Они вроде должны объяснять контекст, показывать, в каких условиях художники писали и что в их полотнах можно разглядеть — короче, облегчать и так тернистый путь обычного менеджера по коммуникациям к искусству.

А там что-то такое: 

«Выставка Бэкона в лондонской галерее Лефевр в 1945 году утвердила его репутацию как художника, который раскрывает драматизм человеческого существования не через воспроизведение натуры, но через сублимацию человеческих страстей и конфликтов в гротескные фантастические образы». 

What. WHAT. WHAAAAAT. 

Пришлось самой потом разбираться, что я только что увидел (тм).

Вот, например, контекст. Все «лондонцы» писали по-разному, но в общем контексте. Вторая мировая война закончилась. Пока в Советском союзе царил ура-патриотизм и репрессии, а человек был равен своей социальной роли, Англия переживала крах цивилизации, устройства мира — невосполнимая утрата. Система ценностей рухнула вместе с половиной Лондона (его чудовищно разбомбили), человек остался один на один со своей телесностью, от которой никуда не деться. Он-то думал, что он мыслящая, чувствующая, созидающая уникальная радужная фиалка, а оказалось — ведро крови и золотые зубы, а иногда и золотых зубов нет.

Вот, например, Бэкон — художник впечатления. Ему важно, чтобы человек в присутствии его картины что-то почувствовал. А уж если это что-то — отвращение и дискомфорт, то вообще отлично. Главная идея сделавшего его известным триптиха — вопль изломанного человеческого тела, переживающего страшное насилие. А больше ничего и нет — неба и земли, империи и бога. Только потерявшие смысл символы веры и ценностные ориентиры, которые больше никуда не ведут. Пустота, где никто не услышит твой крик. Вот он, результат бессмысленной кровавой бойни, теперь вы довольны?

По Бэкону, война обнажила в человеке его истинную природу — неконтролируемое кровожадное животное, которое просыпается, когда «засыпает разум» («Сон разума рождает чудовищ», как у Гойи). Экспрессионизм — это новый реализм, но вообще никакие «измы» Бэкону особо не подходят. По его мнению, пытаться написать что-то, отражающее реальность — это приукрашивание реальности, а значит противоположность истины. Картина может передать истину только тогда, когда откажется от натурализма и покажет то, что скрыто: изнанку жизни и обитающих там хтонических монстров.

Ещё в картинах Бэкона часто встречается страх неотвратимости политического насилия, даже от близких людей (в 17 лет отец выгнал его из дома за гомосексуальность). Бэкон был самоучкой, но очень прокаченным и начитанным (оверкомпенсация, это ты? Выглядит очень знакомо). В 50-х годах он и начал с пересказов классических картин — не только потому, что это весело (даже всемогущий человек, папа, может заходиться в уродливом крике от ужаса и одиночества), но и потому, что это способ показать, что он тоже рубит в классическом искусстве, ценит Веласкеса, а не просто с улицы помалевать зашёл.

Вот, например, Фрейд — автор, наверное, одних из самых детальных и самых отстраненных от живых людей портретов в истории искусства. Из его неуютных картин злобно вытравлено всякое чувство, всякий намек на сентиментальность: он пишет друзей и жен с хладнокровностью патологоанатома. Между героями его картин есть расстояния, но нет человеческих отношений. Сам он говорил, что пишет портреты людей, а не портреты, похожие на людей: его изображения должны заменить оригиналы, высветить их истинную сущность.

Внук того самого Фрейда, он был невротик, бабник и азартный игрок, наплевательски относился к людям, обеим женам был неверен, признал четырнадцать детей от разных матерей (но было их, конечно, больше), женщин ненавидел, но жить без них не мог. Что и заметно по его ню — женщин он препарирует, подчиняет, погружает в панику и страх, подавляет тем, что пишет их. Его картины — это захватничество, тщеславие, утверждение власти над чужими телами.

Вот, например, прекрасная цитата из эссе Джулиана Барнса про Фрейда, которая отражает настроения, царившие в этой тусовке: 

Однажды он (Фрейд) напал на любовника Фрэнсиса Бэкона за то, что тот побил Бэкона, — но это была неправильная реакция; Бэкон страшно разозлился на Фрейда, потому что он, вообще-то, был мазохист и любил, когда его били. 

А вот, например, умница-Ауэрбах, который уверен, что человек или место — это не just one thing, но совокупность десятков впечатлений, которые накладываются друг на друга. Поэтому все его образы — это их же постоянная изменчивость. Попробуйте нарисовать, например, бывшего одноклассника, или город, который вы ни разу не сфоткали в Инстаграм. Это — оно. Палка-палка-огуречик, чья главная ценность — бесконечный потенциал для домысливания. Предмет или человек меняется на глазах, и цель Ауэрбаха — показать эту многослойность (даже если краска с полотна потом отваливается кусками). И зритель — полноценный соучастник художника.

Ауэрбаха ребенком вытащили из нацистского Берлина по программе Kindertransport, но его родители погибли в Аушвице. За всю жизнь у него была два больших романа — со Эстеллой Оливией Уэст, чьи портреты он писал бесконечное количество раз и подписывал инициалами E.O.W., и Джулией Волстенхолм (на ней он женился, потом убежал к Стелле, а потом снова вернулся). А черно-коричневое на ранних картинах у него всё потому, что в молодости он был очень беден и у него не хватало денег на приличные краски. That's art for you.

Или вот, например, Рон Б. Китай, который втихую стащил поп-арт, когда общество консьюмеризма собой окончательно залюбовалось, чтобы анализировать политические преступления недавнего прошлого. В центре его взгляда — автобиографичное осознание своей еврейской идентичности; отсюда и убийство Розы Люксембург — картина о преследовании евреев и страхе перед возрождением нацизма, и Исаак Бабель — нервный еврей в очечках, застрявший между двумя антисемитскими фронтами. Ведь природа идентичности мозаична — она собирается по кусочкам из образов, культурных артефактов, традиций, «скреп» и борьбы со «скрепами».

Или же вот, например, образ: малознакомый человек вдруг начинает, размазывая слезы по перекошенному злобой лицу, вываливать тебе на голову все свои беды: мама в детстве не любила, президент — дерьмо, жить очень страшно, за квартиру платить нечем, в овсянке комочки. Всё это ужасно персонально, внутренний мир — швами наружу. От самолюбования или гордыни, страха или рефлексии — не так важно, но от этого неуютно и хочется побыстрее перейти на другую сторону улицы. Вот такие же впечатления и от Лондонской школы.

___________

Написано для канала Вроде культурный человек