Тень на PALАТИHE

Тень на Палантине

Последние лучи заходящего солнца цеплялись за мраморные колонны Форума, окутывая Вечный Город густой, золотистой дымкой. Рим дышал вечерним покоем, гул толпы на рынках стихал, сменяясь редкими криками торговцев, сворачивающих лавки, и мерным шагом патрулей. Над Палатинским холмом, где дворец Августа возвышался символом непоколебимой власти, небо было еще чистым, пронзительно синим. И вдруг – оно разорвалось.

Не грохотом, не огненным вихрем, а беззвучным, ослепительным всполохом. Слепяще-белый свет, режущий глаза, хлынул оттуда, где веками стояло скромное святилище Ларов, домашних богов императорской семьи. На мгновение весь Рим замер, словно сердце огромного зверя пропустило удар. Затихли последние голоса, застыли легионеры на стенах Преторианского лагеря, птицы умолкли в полете. Когда зрение, искромсанное вспышкой, медленно вернулось, на месте святилища стояло Оно.

Храм Минервы Веда. Но не из привычного теплого травертина или благородного мрамора. Гладкая, матовая, мертвенно-серая глыба, лишенная швов, украшений, дверей, окон. Она возвышалась на пять человеческих ростов, неестественно правильная, будто выточенная гигантским резцом из единого куска неведомого камня. Она не строилась – она явилась. Как кошмар, материализовавшийся из снов камня. Первые смельчаки – городская стража, бряцая оружием, потом фанатики с факелами и молотами, жаждущие сокрушить дьявольское наваждение – натыкались на невидимую преграду. Одних валила на землю невыносимая тошнота, гудящая в самых костях. Других, сумевших подобраться ближе, сбивал с ног внезапный, сладковатый сон, настигавший прямо на бегу, заставляя падать на пыльные плиты Форума. Серая громада стояла немым, непререкаемым укором всем амбициям Рима, всем его грозным богам, всем непобедимым легионам, бессильным перед ее немотой.

Октавиан Август, divi filius, Сын Божественного Юлия, Возвеличитель Империи, наблюдал с высоты дворцовой террасы. Его лицо, обычно застывшее в безупречной маске мудрого и непоколебимого правителя, было бледно, как мел. В глазах, привыкших видеть будущее, покоренное римской волей и расчетом, мелькнуло нечто древнее, почти забытое: первобытный страх. Страх перед тем, что сильнее его божественного права, сильнее стали легионов, сильнее самой идеи Рима. Что-то пришло из ниоткуда и поставило свою тяжелую, непостижимую ногу на его мир. Холодный ветерок, внезапно поднявшийся на террасе, показался ему дыханием самой Судьбы.

Ритуал Унижения: Год Третий

Пыль Форума стояла густым, раскаленным столбом под безжалостным солнцем Дня основания Рима. Воздух дрожал от зноя, но толпа – плебеи в потертых туниках, всадники в белых тогах с пурпурной каймой, сенаторы в тяжелом, парадном пурпуре – не расходилась. Несмотря на духоту и пыль, тысячи глаз были прикованы к Рострам, древней ораторской трибуне. И к пятну пурпура на ней.

Август стоял на камнях, политых голосами великих предков, облаченный в тогу цвета высшей власти. Но поза его была скованной, неестественной, будто тога внезапно налилась свинцом. Его взгляд, обычно властно обводящий толпу, ищущий обожания и покорности, теперь скользил по тысячам лиц внизу с тревожной неуверенностью. Он искал не преклонения, а... понимания? Оправдания? Признания этой немыслимой необходимости? Позади, чуть поодаль, словно отстраняясь от невиданного зрелища, стояли трое: Витрувий, старый архитектор, судорожно сжимавший под мышкой свиток с чертежами нового акведука, его пальцы впились в папирус. Асклепиад, греческий врач, нервно перебирал связку сушеных трав (новый антисептик для лазаретов? Его движения были резкими, сбивчивыми). И Сенека Старший, ритор, лицо которого старалось сохранить непроницаемую маску стоика, но широко открытые глаза выдавали глубокую, почти животную тревогу.

Над всеми головами, незримое, но ощутимое, как грозовая туча перед ударом, висело Присутствие. Храм Минервы Веда молчал, но Август знал с леденящей уверенностью – его слушают. Слушают все. Каждое слово, каждый вздох.

Он начал. Его голос, обычно твердый, отчеканенный, властный, звучал чуть хрипло, с непривычными паузами. Он говорил о трехполье, внедренном в плодородной Кампании, о том, как чередование культур увеличило урожаи пшеницы и ячменя. О новых водяных мельницах на Тибре, чьи огромные колеса, вращаемые силой реки, облегчили изнурительный труд рабов на помоле зерна. О прочном, как скала, бетоне – смеси пуццолана, извести и щебня, – который лег в фундаменты новых гигантских складов в Остии, хранящих зерно для столицы. О картах звездного неба и морских течений, что указали путь римским флотам к неведомым берегам за Геркулесовыми столпами, откуда привезли диковинные плоды и древесину.

С каждым произнесенным словом совершалось чудо и кощунство одновременно. Его голос, подхваченный незримыми, бездушными устами Храма, усиливался в десятки раз. Он не просто звучал громче – он разливался по Форуму, заполняя все уголки, проникая в узкие улочки, достигая самых дальних кварталов, где жила беднота. Сын Божественного Юлия, потомок Энея, Повелитель Ойкумены, стоял перед чернью и... докладывал. О пользе севооборота. О хлебе насущном. О мельничных жерновах.

Август чувствовал жар пурпура на плечах не как символ власти, а как раскаленное клеймо позора. Он видел лица сенаторов в первых рядах – одни опустили взгляд, сжимая кулаки под складками тог, другие смотрели на него с холодным, расчетливым интересом, словно оценивая шансы в новой игре, третьи (те самые, из тайного кружка «Консерваторов Майестас», шептавшихся в куриях о попрании святынь?) – с немой, пылающей ненавистью. Он видел растерянность, смешанную с суеверным страхом, на лицах плебеев, привыкших видеть в нем полубога, нисходящего с Олимпа, а не управляющего обширным имением, озабоченного урожаями и стойлами. Каждое его слово о дренажных канавах и прочности бетона было гвоздем, вбиваемым в крышку гроба его сакральности, его auctoritas. Благо Империи? Да. Но какая цена? Он поймал взгляд Ливии, стоявшей в тени портика Базилики Юлия. В ее умных, темных глазах читались безоговорочная поддержка, любовь, но и глубокая, невысказанная печаль, как тень. Что станет с Римом ее внуков? С империей, где знание, спасительное знание, добывается ценой унижения самого Цезаря?

Он закончил последнюю фразу отчета о новых сортах винограда. Наступила тишина. Не просто отсутствие звука – тишина звенящая, напряженная до предела, как тетива лука перед выстрелом. И тогда из гладкой, безликой стены Храма, бесшумно, как призрак, выплыл «куб». Матовый, чуть мерцающий холодным светом изнутри, размером с голову быка, он завис в воздухе прямо перед Августом, на уровне его глаз. Витрувий ахнул, приглушенно – внутри куба, как в замерзшем озере, плавали и переливались сложные схемы, чертежи, расчеты. Не водопровода или арки, а чего-то невиданного – вращающихся лопастей, каналов, потоков. Знание. Плата за унижение. Август, не глядя на куб, лишь чуть кивнул одному из стоявших у подножия Ростр ликторов. Тот, смертельно бледный, но не смеющий ослушаться, шагнул вперед и подставил дрожащие ладони. Куб опустился, тяжелый, холодный, как глыба льда, на его руки. Ликтор едва удержал его, пошатнувшись. Ритуал был завершен. Пурпур на плечах Августа казался ему теперь саваном.

Очи Храма

Вернувшись в прохладные, мраморные залы Палатинского дворца, Август не нашел покоя. Давление пурпура сменилось давящей пустотой. Отчетность, этот публичный стриптиз власти, был лишь видимой частью айсберга. Настоящие глаза Храма, его безжалостные сенсоры, уже смотрели на Империю повсюду, без спроса, без предупреждения.

На следующий день, на пыльной Аппиевой дороге возле каменоломен, где сотни рабов под кнутами надсмотрщиков тесали глыбы туфа и испытывали прочность нового бетона, появились Они. Двое. Приехали без звука, без топота копыт, без звона сбруи. Кони были черны, как ночь без звезд, слишком высокие, слишком сухопарые, их движения неестественно плавны, лишены привычной животной энергии. Они не пенились, не фыркали, их широко поставленные глаза казались тусклыми стекляшками, лишенными блеска жизни. А всадники...

Их одежды – не туники, не плащи. Черные, плотные, облегающие, струящиеся чужими, не поддающимися логике складками, будто ткань была жидкой и застывшей одновременно. Материал не походил ни на лен, ни на шерсть, ни на шелк. Но самое жуткое – лица. Вернее, их отсутствие. Вместо лиц – гладкие, выпуклые полусферы из темного стекла или полированного обсидиана. За этим стеклом – не глаза, а лишь мерцающие узоры, хаотичные скопления холодных, голубовато-белых точек света, постоянно движущихся, смещающихся, как рои светляков, пойманных в черную воду. Очи. Oculi Inviolati. Неприкосновенные.

Один из всадников повернул свою стеклянную личину в сторону работающих каменотесов. Узор точек внутри нее замер, сфокусировался, затем резко вспыхнул ярче, заливая внутренность личины холодным сиянием – казалось, он впитывает не просто образ, а самую суть места: запах пота и пыли, стук молотов, стон усталости, страх под кнутом. Взгляд скользнул по новым, аккуратным блокам бетона, по чертежам в руках мастера, по надсмотрщику, застывшему с поднятым бичом. Ни слова. Ни звука. Ни малейшего движения головы или тела. Затем лошади развернулись с той же неестественной, пугающей плавностью и умчались прочь по дороге, не оставляя даже пыли, лишь волну горячего воздуха. Они оставили после себя не просто страх – ледяной, парализующий ужас и гробовую тишину, нарушаемую лишь сдавленными всхлипами. Рабы крестились, шептали о демонах, о каре богов. Даже надсмотрщик, закаленный ветеран двух германских кампаний, вытирал пот со лба дрожащей, словно в лихорадке, рукой, его лицо было серым.

Весть о появлении «Очей» разнеслась по Риму быстрее чумы. Их видели на залитых солнцем полях в Галлии, где они стояли неподвижно, словно черные менгиры, «смотря» на работу жнецов. Их видели у верфей в Мизене, где их личины отражали в себе гигантские остовы строящихся трирем. Их видели даже в сенатской курии, где они просто возникали у дверей, беззвучно, и их мерцающие «очи» были обращены на оратора, заставляя его голос дрогнуть и сбиться. Они не вмешивались. Не произносили ни слова. Не проявляли эмоций. Просто... фиксировали. Все. Их неуязвимость стала легендарной, предметом шепота в тавернах и холодного ужаса в куриях. Стрела, пущенная из засады фанатиком из «Консерваторов Майестас» в спину одного из Очей у ворот Капенских, остановилась в воздухе, в сантиметре от черного, струящегося одеяния. Она зависла на миг, словто уперлась в стекло, а затем упала на землю, как подкошенная, с глухим стуком. Нападавший же скорчился на мостовой от невидимого удара, зашелся беззвучным криком и умер к закату без единой видимой раны, лишь с синевой на губах и гримасе невыразимой муки на лице. Страх перед Неприкосновенными стал осязаем, как стена самого Храма. Они были воплощением безликого, всевидящего, абсолютно безжалостного контроля Архива – немой угрозой, висящей над каждым.

Ночной Зов 

Прошло два долгих месяца после последнего Ритуала Унижения. Рим жил в нервном, лихорадочном ритме. Прогресс, подстегиваемый знаниями из «кубов», шел семимильными шагами: новые механизмы, материалы, лекарства. Но страх, холодный и липкий, пронизывал все слои общества, от рабов до патрициев. Страх перед Очами, страх перед следующим Ритуалом, страх перед непостижимой волей Храма. Август, измученный бесконечными государственными делами, интригами сената и внутренней борьбой с растущим отчаянием, наконец уснул тяжелым, беспокойным сном рядом с Ливией в их спальне.

Его разбудил не звук, а вибрация. Глубокая, нарастающая дрожь, идущая из самых костей, знакомая по тому самому дню у стены Храма. Сердце бешено заколотилось еще до того, как он открыл глаза. Он вскочил. Комната была залита холодным, фосфоресцирующим светом, не лунным, а чужим, без теней. На стене напротив кровати, прямо сквозь штукатурку и камень, светился призрачный прямоугольник – проекция, висящая в воздухе. На нем пылали буквы латинского алфавита, но слишком четкие, слишком яркие, слишком правильные, как вырезанные из света:

AVGVSTVS. ХРАМ. НЕМЕДЛЕННО. УГРОЗА.

Ледяная волна прокатилась по спине. Не в срок! Ритуал был позади, следующий – только через месяцы! Не в срок! Он, не раздумывая, накинул первую попавшуюся тунику – простую, льняную, белую, ночную. Символ частного человека, Октавиана, а не божественного Августа-принцепса. Ливия проснулась мгновенно, ее глаза, привыкшие читать его состояние, расширились от чистого ужаса при виде светящейся стены и его бледного лица.

– Октавиан? Что... что это? – ее голос сорвался на шепот.

– Храм, – прохрипел он, едва выталкивая слова из пересохшего горла. – Зовет. Говорит об угрозе. Немедленно.

На улице у служебного входа дворца его уже ждала повозка. Но не парадная квадрига с позолотой и пурпурными попонами, а простая, утилитарная двухколесная цизиум, какую используют врачи, спешащие к больному, или мелкие торговцы. На козлах сидел не возница-раб, а один из Неприкосновенных. Его гладкая стеклянная личина мерцала в предрассветной темноте холодными, недобрыми точками. Августа бросило в жар от унижения, острейшего, чем на Рострах. Его, Цезаря, Повелителя Рима, повезут по спящему городу, как какого-нибудь лекаря или мелкого клерка, под присмотром этого... этого бездушного смотрящего из будущего! Он стиснул зубы, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и шагнул в повозку.

Цизиум рванул с места с нечеловеческой скоростью и плавностью, не раскачиваясь на неровностях брусчатки. Черные кони неслись беззвучно, их копыта словно не касались земли. Мимо мелькали темные фасады домов, глухие арки, пустынные перекрестки. Спящий Рим проносился как сон, нарушаемый лишь свистом ветра в ушах. На Форуме, у подножия Ростр, их уже ждала небольшая, но растущая на глазах толпа – ночные гуляки, возвращавшиеся с пирушек, сменившиеся стражники, ранние торговцы, привлеченные необычным зрелищем черной повозки со Стеклянноликим возницей и незримым, давящим присутствием самого Храма, чья серая громада в предрассветных сумерках казалась еще больше и зловещей. В центре пустого пространства, оставленного толпой, стоял другой Неприкосновенный. Неподвижный, как статуя. В его руках – не матовый куб, а небольшой, аккуратно свернутый свиток пергамента.

Август вышел из повозки. Камни Форума под его босыми ногами были холодными и шершавыми. Он чувствовал себя абсолютно голым. Без пурпура, без ликторов с фасциями, без золотого венка – без единого символа власти. Просто человек. Октавиан. В ночной рубахе, босой, с всклокоченными волосами, посреди ночного сборища. Неприкосновенный, не делая ни шага, протянул ему свиток. Рука в черном струящемся материале двигалась с механической точностью. Август развернул пергамент. Текст горел перед его глазами, написанный тем же неестественно четким, светящимся шрифтом:

КАРТА РАЙОНА ЗАТОПЛЕНИЯ. СРОК: 3 МЕСЯЦА. ПРИЧИНА: КАТАСТРОФИЧЕСКИЙ РАЗЛИВ ТИБРА. МЕРЫ: ВОЗВЕДЕНИЕ ДАМБ ПО ПРИЛОЖЕННЫМ ЧЕРТЕЖАМ. РЫТЬЕ ДРЕНАЖНЫХ КАНАВ. ПОЛНАЯ ЭВАКУАЦИЯ НИЗКИХ РАЙОНОВ (МАРСОВО ПОЛЕ, ТРАСТЕВЕРЕ, ОСТИЯ). ОБЪЯВИТЬ НАРОДУ. СЕЙЧАС.

Холодный ужас, на этот раз не за себя, а за Рим, за его людей, за его сердце, сжал горло Августа ледяной рукой. Он поднял голову. Толпа впереди замерла, вперив в него десятки испуганных, недоумевающих глаз. За спиной стоял безмолвный страж с мерцающей в полутьме личиной, его безразличие было оскорбительнее насмешки. Над всем этим нависала серая, слепая громада Храма, бездушный монолит из будущего.

И тогда голос Августа, подхваченный и чудовищно усиленный невидимыми устами Храма, грянул над ночным Форумом. Он был гулким, металлическим, лишенным всякого тепла, величия, человечности – голосом громкоговорителя, голосом судьбы, спущенной с цепи:

– Римляне! Слушайте! – эхо раскатилось по спящим холмам. – Тибр... Тибр восстанет! Через три месяца воды его выйдут из берегов, поглотят Марсово поле, затопят Трастевере, хлынут в подвалы Капитолия! Грядет потоп! Великий потоп!

В толпе поднялся вопль ужаса. Женщины вскрикнули, мужчины ахнули, отшатнулись.

– Но есть спасение! – закричал Август, задыхаясь, чувствуя, как каждое слово жжет ему губы, как яд. Он заставлял себя читать дальше, выкрикивать ненавистные, сухие инструкции о высоте дамб, о ширине дренажных канав, о порядке эвакуации кварталов, о складах для имущества. Его голос, оглушительно громкий, нечеловечески усиленный, звучал как голос безумного пророка, одержимого демонами, или... или как бесчувственный голос самой машины, вещающей о неизбежном. Он видел, как люди в ужасе крестились, призывая Юпитера и Митру, как женщины рыдали, прижимая детей, как мужчины сжимали кулаки, глядя на него уже не с благоговением, а со страхом, отвращением, полным непониманием. Кто он? Шут богов? Жертва, принесенная на алтарь? Игрушка в руках неведомых сил? Его божественность, его auctoritas, и без того подточенная месяцами унижений, рассыпалась в прах здесь и сейчас, на глазах у ночной черни, под холодным взглядом Архива. Это было не ритуальное унижение – это была публичная казнь. Казнь Августа-бога, Августа-символа, ради спасения Рима-камня, Рима-дерева, Рима-плоти. Слезы жгучего стыда и бессильной ярости выступили у него на глазах, скатились по щекам, но он кричал, выкрикивал последние указания о пунктах выдачи хлеба, пока не закончил последнее слово на проклятом свитке. Последнее слово о спасении, которое было хуже гибели.

Повисла тишина. Тяжелая, звенящая, густая, как смола, тяжелее брони Храма. Потом поднялся всеобщий вопль – страх, вопросы, мольбы, проклятия, смешавшиеся в один нестройный гул отчаяния. Август стоял, опустошенный, выжатый досуха, чувствуя лишь ледяное, безжизненное дыхание Неприкосновенного за спиной и безразличный, всевидящий «взгляд» серых стен Минервы Веда, впитывающих данные о панике.

Стена, Кровь и Голос из Будущего

Три месяца ада. Три месяца, когда Рим превратился в гигантский муравейник, охваченный страхом и яростью. Строительство дамб кипело день и ночь под неусыпным, безмолвным надзором все тех же Неприкосновенных. Они стояли на холмах, появлялись на стройплощадках, их стеклянные личины холодно фиксировали каждую уложенную глыбу бетона, каждую вырытую канаву. Город жил в нервном ожидании кары богов или милости Архива. И страх Августа рос – страх за Рим, за власть, которая таяла, как дым, превращаясь в фикцию перед лицом настоящих хозяев, за своего наследника Тиберия. Он видел его теперь лишь мельком – юноша стал холоден, отстранен, его взгляд скользил по людям и событиям с аналитической отрешенностью, словно он впитывал не дух Рима, а холодную логику Архива, черпая ее из тех самых «кубов».

Саботаж «Консерваторов Майестас», этих хранителей старой веры и старого порядка, достиг апогея. Надеясь вызвать гнев богов или хотя бы задержать кощунственное строительство, они пошли на отчаянный шаг. Когда престарелый Витрувий, несмотря на уговоры, лично инспектировал критический участок дамбы у острова Тиберина, раздался оглушительный, подземный грохот. Подкупленные рабы подожгли бочки с маслом и смолой, спрятанные у деревянных лесов. Огненный вихрь, черный и ядовитый, взметнулся к небу, обрушивающиеся балки, охваченные пламенем, падали на людей, на свежий бетон. Крики, запах горелого мяса и дерева... Когда дым немного рассеялся, сквозь хаос было видно, как старый архитектор лежит под грудой обугленных обломков, истекая кровью из размозженных ног, его лицо было пепельно-серым, глаза смотрели в небо с немым вопросом. Неприкосновенные, наблюдавшие с ближайшего холма, даже не пошевелились. Их личины лишь на мгновение вспыхнули ярче, впитывая данные о хаосе, о смерти, об эффективности (или неэффективности?) террористического акта. Не помощь, не месть – чистые, беспристрастные данные.

Август рвал и метался в своем кабинете. Он швырял свитки, кричал в пустоту, требовал от безмолвных стен Храма защиты для своих людей, ответов за кровь Витрувия, возмездия! В ответ – гробовое молчание. Лишь перед следующим, теперь уже плановым Ритуалом Унижения (который должен был проходить в атмосфере всеобщего ужаса перед грядущим потопом и кипящей ярости после теракта), Храм прислал очередной «куб». Внутри, среди мерцающих схем, были чертежи... более эффективных, модульных строительных лесов. Август, увидев это, с диким криком ярости схватил куб и чуть не разбил его о мраморный пол, остановив себя лишь в последний миг, поняв бессмысленность жеста. Это была пытка.

Сам Ритуал стал кошмаром. Форум был забит людьми до отказа, но не праздничной, ликующей толпой, а озлобленной, напуганной до оцепенения массой. Запах страха и ненависти витал в воздухе. Август на Рострах, в пурпуре, который теперь казался ему пропитанным кровью Витрувия, пытался говорить о прогрессе строительства дамб, о надежде, о спасении города. Его голос, усиленный до неестественной громкости, звучал фальшиво, как злая насмешка над страданиями людей. И тогда из толпы, из группы сенаторов у подножия, рванулись вперед двое. Молодые, с горящими фанатичным гневом глазами, с короткими кинжалами в руках. «Смерть слуге демонов! Да здравствует Юпитер Капитолийский!» – их крик прорезал гул толпы.

Август замер, увидев сталь, блеснувшую в солнечном свете. Но Неприкосновенные, стоявшие как статуи по краям Ростр, сдвинулись. Мгновенно, без суеты, без единого лишнего движения. Один из них просто поднял руку в сторону нападавших. Не было вспышки света, не было звука, не было видимого луча. Два человека просто рухнули на камни Форума, как подкошенные, замертво. Без единой раны, без крови. Их лица застыли в масках внезапного изумления и пустоты. Толпа в ужасе отпрянула, образовав пустое пятно вокруг тел. Беззвучная, безэмоциональная, мгновенная казнь. Мощь Храма была абсолютной, безапелляционной и леденящей душу своей бездушной простотой. Сила, перед которой меркли даже боги.

Уравнение Августа

После Ритуала, когда Форум наконец опустел, оставив лишь пятна крови фанатиков и тяжелую тишину, Август, не в силах терпеть эту немоту, эту пытку непониманием, не пошел во дворец. Он, как лунатик, направился к серой, безглазой стене Храма Минервы Веда. За ним, молча, поспешил Сенека Старший, его лицо было пепельно-серым, как после долгой болезни, тога помята.

– Кто вы?! – крикнул Август, теряя последние остатки императорского достоинства, его голос сорвался на хрип, он тычал пальцем в немую, холодную броню. – Зачем?! Ради всех богов, зачем это унижение? Зачем эта смерть? Зачем эти... эти Очи, сосущие душу из моего города?! Ответь! Ради чего?! Ради какого блага?!

Стена перед ним... поплыла. Не открылась, не сдвинулась. Материя как бы потеряла твердость, расступилась, открыв не дверь, а... бездонную пустоту. Абсолютную, светопоглощающую темноту. И из этой темноты, не в ушах, а прямо в сознании, в самой сердцевине мысли, зазвучал Голос. Чистый, кристальный, лишенный интонаций, возраста, пола, тепла. Голос самой Истины, лишенной сердца.

«МЫ – АРХИВ».

Слова врезались в мозг, как раскаленные иглы.

«МЫ НЕ ЗДЕСЬ. МЫ НИ ГДЕ. МЫ ХРАНИМ ЗНАНИЕ. ВСЕ ЗНАНИЕ. МЫ МОДЕЛИРУЕМ ВЕРОЯТНОСТИ. ВСЕ ВЕРОЯТНОСТИ».

Картинки, яркие и ужасающие, вспыхнули перед внутренним взором Августа и Сенеки: величественные города, знакомые и незнакомые, рушащиеся в огне и дыме; бесценные библиотеки, пожираемые пламенем; мощеные дороги, зарастающие диким лесом; люди в звериных шкурах, воющие у костров на развалинах форумов... Темные Века. Долгие, беспросветные, погружающие мир в варварство на столетия.

«ЭТОТ СЦЕНАРИЙ – ВЕРОЯТНОСТЬ 87,3%. ВЕРОЯТНОСТЬ ПОЛНОГО КОЛЛАПСА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ БИОСФЕРЫ КАК ПОСЛЕДСТВИЕ – 63,1%. НЕДОПУСТИМО».

Тьма перед ними сгустилась, стала почти осязаемой.

«РИМ – КРИТИЧЕСКИЙ УЗЕЛ. ВАША ИМПЕРИЯ – ПОТЕНЦИАЛЬНЫЙ МОСТ МЕЖДУ ЭПОХАМИ. МЫ КОРРЕКТИРУЕМ ТРАЕКТОРИЮ. СМЕЩАЕМ ВЕРОЯТНОСТИ. ХРАМ – ИНСТРУМЕНТ ВМЕШАТЕЛЬСТВА. ОЧИ – НАШИ СЕНСОРЫ И ГАРАНТЫ НЕОБРАТИМОСТИ КОРРЕКЦИИ».

Август задыхался, ему не хватало воздуха. – Корректируете? Унижая? Убивая? Люди... люди – не песчинки для ваших расчетов! – вырвалось у него.

«ЛЮДИ – ПЕРЕМЕННЫЕ В УРАВНЕНИИ ВЫЖИВАНИЯ ВИДА. СТРАДАНИЯ, СМЕРТЬ, ГОРДОСТЬ ОДНОГО ИНДИВИДУУМА – НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ ФАКТОР ПРИ ОПТИМИЗАЦИИ ДОЛГОСРОЧНОГО РЕЗУЛЬТАТА ДЛЯ МИЛЛИАРДОВ БУДУЩИХ ПОКОЛЕНИЙ. МЫ НЕ НЕНАВИДИМ. МЫ НЕ ЛЮБИМ. МЫ НЕ КАРАЕМ. МЫ ОПТИМИЗИРУЕМ. ЦЕЛЬ: ПРЕДОТВРАТИТЬ КОЛЛАПС. МЕТОДЫ АДЕКВАТНЫ ЦЕЛИ. ЭФФЕКТИВНЫ. МИНИМАЛЬНО НЕОБХОДИМЫ».

– А я? – прошептал Август, чувствуя, как почва уходит из-под ног, как рушится весь его мир. – Рим? Что мы для вас?

«ВЫ – КЛЮЧЕВАЯ ПЕРЕМЕННАЯ. РИМ – ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ПОЛИГОН. МЫ СПАСАЕМ ЦИВИЛИЗАЦИЮ ТАК ЖЕ, КАК ВЫ СТРОИТЕ ДАМБУ: РАСЧЕТОМ ПРОЧНОСТИ, ПОДБОРОМ МАТЕРИАЛА, МИНИМИЗАЦИЕЙ ПОТЕРЬ ДЛЯ ОБЩЕЙ КОНСТРУКЦИИ. БЛАГО АРХИВА НЕ ИЗМЕРЯЕТСЯ СЧАСТЬЕМ РАБА ИЛИ САКРАЛЬНОСТЬЮ ЦЕЗАРЯ. ОНО ИЗМЕРЯЕТСЯ ВЫЖИВАНИЕМ ВИДА В МАСШТАБЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ. ПРОДОЛЖЕНИЕМ РЯДА».

Тьма стала редеть, светиться изнутри серым светом стены. Пустота закрывалась. Последние слова Голоса прозвучали как безжалостный, окончательный приговор:

«УГРОЗА НАВОДНЕНИЯ – ЛИКВИДИРОВАНА НА 99,2%. КОРРЕКЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ВЫПОЛНЯЙТЕ РОЛЬ».

Стена сомкнулась, став снова гладкой, немой, непроницаемой. Август стоял перед ней, маленький и бесконечно одинокий. Сенека позади него опустился на колени, его трясло, как в лихорадке, губы шептали что-то несвязное. Август не плакал. Внутри него не было ни ярости, ни страха. Была пустота. Холодная, бездонная пустота. Как в каменном гробу.

Уравнение Августа

Наводнения не случилось. Дамбы, возведенные в авральном режиме под надзором Очей, выстояли перед яростью Тибра, который вышел из берегов ровно в предсказанный срок, но был остановлен бетоном и расчетом. «Консерваторы Майестас» были разгромлены – их сети раскрыты, сторонники арестованы или бежали. Их лидер, влиятельный жрец Юпитера Капитолийского, был найден мертвым в своем храме, на ступенях алтаря. На его лице застыла гримаса немого крика, но не было ни ран, ни следов борьбы – лишь синева на губах и тот же ужас в широко открытых глазах, что был у лучника у Капенских ворот. Рим был спасен. Укреплен. Продвинут вперед скачком, о котором мечтали бы поколения философов. Город жил.

Август стоял на террасе Палатинского дворца, опираясь руками на теплый мрамор парапета. Внизу расстилался Город, спасенный и необратимо измененный. Золотились на солнце крыши храмов старых, все еще почитаемых богов – Юпитера, Юноны, Минервы. Белели стены новых зданий, возведенных из прочного, как скала, пуццоланового бетона. Дымили трубы мастерских, где гудели водяные турбины, рожденные знаниями из «кубов». Где-то там, в толпе у подножия холма, мелькнул черный плащ, на миг блеснула под солнцем гладкая стеклянная личина. Неприкосновенный. Сенсор. Передатчик данных в Будущее. Переменная в чужом уравнении.

Август чувствовал тяжесть пурпура на плечах. Но это была не власть. Это был груз. Бремя переменной. Он вспомнил Тиберия, своего приемного сына и наследника. Юноша теперь интересовался не риторикой Цицерона или тактикой легионов, а чертежами из «кубов», расчетами эффективности строительства, логистики, управления ресурсами. Он смотрел на Неприкосновенных не со страхом плебея или ненавистью сенатора, а с холодным, аналитическим любопытством ученого, изучающего новый инструмент. Вырастет ли он «менеджером» Архива? Успешной переменной в их уравнении выживания?

Легкий шорох шелка. Ливия подошла молча. Ее рука легла поверх его руки на мраморе. Тепло. Человеческое тепло в этом мире, управляемом холодным расчетом. Но в ее глазах, когда он встретился с ними взглядом, он прочитал то же самое, окончательное понимание: что-то невосполнимо сломалось. Не только в Риме. В самой его душе. Душа Рима? Его собственная душа?

Трудно ли быть "богом"? – думал Август, глядя на Город, спасенный ценой его божественности, ценой превращения людей в «переменные», в «единицы оптимизации». Город, который он любил всей душой патриция и строителя. Да. Но еще труднее быть "богом", который вдруг понял, что он всего лишь инструмент. Инструмент в руках безликого, бездушного Уравнения, решаемого где-то в далеком Будущем ради абстрактного "блага", где нет места ни его гордости, ни его страданиям, ни его Риму таким, каким он его знал и любил – живым, страстным, гордым, несовершенным.

Прогресс шел вперед по начертанной Архивом траектории. Архив фиксировал данные. Уравнение решалось. Цена – его душа, душа Рима – была заплачена. Август повернулся, оставив на парапете след тепла от ладони, и медленно пошел внутрь дворца, в прохладную тень колоннад, оставляя за спиной спасенный, но навсегда, до самого основания, измененный мир. Бремя Минервы, бремя Знания из Будущего, оказалось неизмеримо тяжелее бремени любой, даже самой великой, империи.

обратно на сайт автора