Божественная фигура стала эталоном красоты скрытых камер
🛑 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻
Божественная фигура стала эталоном красоты скрытых камер
Абрамов Владимир: другие произведения.
Комментарии: 1, последний от 02/11/2022.
© Copyright Абрамов Владимир
( noslnosl@mail.ru )
Размещен: 01/11/2022, изменен: 01/11/2022. 679k. Статистика.
Роман : Фантастика
Скачать FB2
Ваша оценка:
не читать
очень плохо
плохо
посредственно
терпимо
не читал
нормально
хорошая книга
отличная книга
великолепно
шедевр
Аннотация: История Хенга, сотника Ханьской империи эпохи Древнего мира, начавшего жизненный путь крестьянином. Хенг не подозревает о своих скрытых способностях, но однажды становится одним из участников большой Игры под названием єОстанется только одинЋ. Но не всё просто и очевидно. Обычный житель Древнего мира поверил бы в стандартную байку для новых Игроков, но не двуживущий - редкий участник Игры. Он докапывается до правды и не собирается играть по правилам Игры, но на его мнение всем фиолетово...
Комментарии: 1, последний от 02/11/2022.
© Copyright Абрамов Владимир
( noslnosl@mail.ru )
Размещен: 01/11/2022, изменен: 01/11/2022. 679k. Статистика.
Роман : Фантастика
Ваша оценка:
не читать
очень плохо
плохо
посредственно
терпимо
не читал
нормально
хорошая книга
отличная книга
великолепно
шедевр
Littera gesta docet, quid credes allegoria;
Moralis, quid agas; quo tendas, anagogia. —
Буквальный смысл учит о произошедшем;
О том, во что ты веруешь, учит аллегория;
Мораль наставляет, как следует поступать;
Твои стремления открывает анагогия.
И не за то, за что я в царстве теней.
Просил его наставить; так как Дедал.
Он был как сын, меня сожженью предал.
И чтоб ты знал, кто я, с тобой трунящий.
Над сьенцами, всмотрись в мои черты.
И убедись, что этот дух скорбящий —
Искусник в обезьянстве был немалый.
Чтоб сделать все чернейшее — белейшим,
Все гнусное — прекрасным, всякий грех —
Правдивостью, все низкое — высоким… [101]
Ниц повергать пред застарелой язвой,
Отцов с детьми; ты, осквернитель светлый.
Чей яркий блеск с колен Дианы гонит.
Сближающий несродные предметы… [102]
Всю жизнь провел в раздумьях о природе.
«Львом» — золото, а смесь их — связью в браке.
Так мой отец своим мудреным зельем.
Со мной средь этих гор и по ущельям.
И в теплой жидкости они его венчали.
С прекрасной лилией, и грели их огнем,
И вслед — блиставшую лучами всех цветов.
И стали мы лечить. Удвоились мученья:
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги;
Сделать мой Меркурий… — Тщетно это.
В теле находятся нашем четыре различные влаги:
Флегма и светлая желчь, кровь и черная желчь.
Флегма в воде, а в земле себя черная желчь обретают.
Кровь — это воздух, а светлая желчь в огне воплотилась.
Желчь существует — она необузданным свойственна людям…
Флегма лишь скудные силы дает, ширину, малорослость…
Только про черную желчь мы еще ничего не сказали;
Странных людей порождает она, молчаливых и мрачных.
Влаги такие известны, что каждому цвет доставляют.
Цвет образуется белый из флегмы в телах. А из крови красный;
Из желчи же красной рождается цвет красноватый,
Черная желчь награждает тела окраскою мрачной,
Скучного цвета, обычно, в ком желчи подобной избыток.
Персики, яблоки, груши, сыры, молоко, солонина,
Мясо оленье и козье, и заячье мясо и бычье:
Все это черную желчь возбуждает и вредно болящим.
Атомы… лишь слегка изменив сочетанья… порождают дерево или огонь (ignis et lignum).
При изменении лишь сочетания букв создаются.
Разного рода слова, совершенно различного смысла.
Можно скорее признать, что имеется множество общих.
Что, наконец, представляется нам затверделым и плотным,
То состоять из начал крючковатых должно несомненно,
Сцепленных между собой наподобие веток сплетенных.
Цирюльник, старая баба, досужий советник,
Наголо бритый монах, священник и солдат.
Из старинного алхимического рецепта, о чем свидетельствует Рабинович.
Формовало себя мироздание златоадептов —
Лунно-солнечных братьев, пришедших.
Приблизительно так начал я мою книгу.
Стал перекладывать важные те письмена.
С латинского, ихнего — на русский, родной.
«Не ложь говорю, а истину изрекаю», —
«То, что внизу, подобно тому, что вверху,
А то, что вверху, тому, что внизу, подобно», —
(Для того, чтобы уши не слишком увяли.
В-третьих, в-пятых и даже в-восьмых опущу,
И тогда ты увидишь, как легчайший огонь, —
Возлетев к небесам, наземь вдруг низойдет,
И вот уже — разве не видишь? — вглядись:
Прочь. И еще раз, конечно же, прочь..»
«Удивительный плод от сентенций моих.
А в-двенадцатых имя потомкам назвал:
«Трисмегистус зовусь. Все три сферы ума —
Ровно три!» Он сказал, как отрезал.
А в-тринадцатых, Слово в молчанье включив,
На прощанье сказал Тривеликий Гермес:
Так на русский язык это слово легло.
Весь в хитоне и, кажется, в джинсах.)
Но лишь точку поставил и штрих оборвал,
Как сей же миг латинисты нахохлились,
Подчеркиваю узкие бедра легкоступа-Гермеса,
Резко обозначая, теперь уже внятным штрихом,
Даже самое возможность крыльев на пятках.
И уличали: «В матерьяльных источниках.
Недостаточно сведений в пользу джазовой музыки Там…»
А что из бутылки, то с кем не бывает.
«А ведь не созданы вы, Вадим Львович, для джинсов», —
Говаривал мне в Милане, в магазине «Миланодежда», Евгений Михайлович Богат,
Под медный чарльстон Изумрудной скрижали —
В конце концов, форма одежды — бог с нею.
Своевольно предстало у вас экстатическим вскриком —
И, кажется, дважды назначенным к действию.
Ведь в подлиннике все это сказано только по разу —
Весомо, как следует быть на скрижалях!»
Неважно, что я — толмачом при Гермесе.
Гермесу — вещалось, а мне — голосилось,
Но с личным — хоть тресни! — прищелком.
А я пребывал — меж текстом и текстом,
Моим и его, собой обознача просвет,
Крича двухголосое слово — его и мое.
И тексты — мой и его — истаяли оба.
Остался Кентавр — Гермес Рабинович,
Назначенный быть межвременным эсперанто.
Из века прошедшего в век настоящий.
Взявшись за дело заделать просвет —
Иначе сказать, претворить с буквы на букву.
Седьмым, или даже восьмым, ощущеньем почуял,
Занести небо — в Красную книгу Вселенной,
И почитывать себе в метро, едучи по кольцу.
Свет — электрический, а воск — настоящий,
Перевожу Гермеса, но и он переводит меня.
И — снова здорово. Опять двадцать пять.
Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю Слово Гермеса и жест.
И к Риму, как к зерцалу, поднял веки,
И дальше — медь, дотуда, где раздвой;
И он на ней почил, как на устое [205]
«Сейчас» и «тотчас» сходствуют не боле,
И оба слиплись, точно воск горячий,
И бурый цвет распространялся в зное,
«Увы, Аньель, да что с тобой такое? —
И смесь двух лиц явилась перед нами,
Открой мне их!» И я рукой не двинул,
И было доблестью быть подлым с ним.
Как вдруг откуда ни возьмись Юпитер.
Луна восплачет. Вслед за ней Венера.
Убийственный, стенающий, сиротский,
Над грешною Землею не взойдет [207] .
Где в желтом поле был рисунок синий,
Там, в недрах Солнца, посещенных нами,
Три равноемких круга, разных цветом.
А третий — пламень, и от них рожден.
Одно — над грудью; цвет его был красен…
И не за то, за что я в царстве теней.
Просил его наставить; так как Дедал.
Он был как сын, меня сожженью предал.
«И чтоб ты знал, кто я, с тобой трунящий.
Над сьенцами, всмотрись в мои черты.
И убедись, что этот дух скорбящий —
Искусник в обезьянстве был немалый»
Я видел двух, спина к спине сидевших,
Когда он знает — господин заждался,
Чем тот и этот сам в себя вгрызался.
Ногтями, чтоб на миг унять свербеж,
Весь низ, который у людей раздвоен.
Сказал он нам, — склоните взор ко мне!
А здесь я жажду хоть бы каплю влаги.
Там я грешил, там схвачен был врасплох,
И вот теперь — к местам, где я лукавил,
Я осужден стремить за вздохом вздох.
Я там, в Ромене, примесью бесславил.
Чтоб здесь увидеть, за их гнусный нрав,
Тень Гвидо, Алессандро иль их братца,
Да что мне в том, раз нету сил подняться?
Когда б я был чуть-чуть поменьше вздут,
Чтоб дюйм пройти за сотню лет усилий,
Что справа распростерты недвижимо?»
Так и застал, когда был втянут Адом;
Троянский грек и лжец Синон; их жжет.
«Шагая в пламя, — молвил тот задорно, —
И грек: «Я словом лгал, а ты — чеканом!
А ты всех бесов превзошел обманом!»
«Клятвопреступник, вспомни про коня, —
Ответил вздутый, — и казнись позором,
«А ты казнись, — сказал Синон, — напором.
…две бледных голых тени, которые, кусая всех кругом, неслись, как боров, поломавший сени.
Одна Капоккьо в шею вгрызлась ртом.
Дрожа всем телом: «Это Джанни Скикки, —
Старинный дух, той, что плотских утех.
С родным отцом искала в страсти блудной.
Как тот, кто там бежит, терзая всех,
Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,
С тех пор как стал поддельщиком металла.
Придет с заката пастырь без закона…
Явил семь глав над опереньем птичьим:
Вдоль дышла — три, четыре — по углам.
В мир не являлся зверь, странней обличьем.
С ней рядом стал гигант, чтобы не смела.
Когда я взору дал по ним скользнуть,
То каждый оказался странно скручен.
В том месте, где к лицу подходит грудь;
Челом к спине повернут и беззвучен,
Он, пятясь задом, направлял свой шаг.
В волшебных плутнях почитался докой.
Знай — это ложь и с истиной в разброде.
Любовь, что движет солнце и светила.
Повсюду, и вдоль русла, и по скатам,
Округлых скважин в камне сероватом.
Как те, в моем прекрасном Сан Джованни,
И вот печать, в защиту от шептаний!
Какое время на дворе, таков мессия.
О скольким смерть спасенье подарила!
Быть иль не быть? Вот в чем вопрос,
«Львом» — золото, а смесь их — связью в браке.
Полученное на огне добро, «Царицу»,
Так мой отец своим мудреным зельем.
Со мной средь этих гор и по ущельям.
В родстве со всем, что есть, уверясь.
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
Мы умерщвляли быков и кровью их заливали землю,
Женщины били по окровавленной земле.
Так на холсте каких-то соответствий.
Запечатлевшие пиры И вид пирующего сытый.
И в кровь они, и в бровь, и вкривь.
Пир ума у нас сейчас или пир духа?..
Лауреат Государственных премий академик Д. Лихачев 10.ХI.<19>86.
Умер звонкий забулдыга-подмастерье, —
За секунду до трагедии: пара просто сделала фото!
Путин наконец-то рассказал кто его приемник!
«Контролируемая анонимность». Каким будет цифровой юань
Володина ошарашила Россию предсказанием на ноябрь. Нас ждет...
«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».
А теперь выберем такую точку обзора этой картины, чтобы можно было увидеть в ней строжайшее рецептурное предписание — как поступать, что делать, не отступая ни на йоту от указующих велений адепта.
Императивный характер этого герметического регламента очевиден: возьми, накаливай, дигерируй, выпари, положи, собери, разотри, прикоснись, сделай, дистиллируй, ректифицируй…
Правда, есть здесь одно обстоятельство, которое мешает алхимику воспроизвести рецепт. Сознательное смешение в одном тексте именного принципа и вещественной реалии: философская ртуть и песчаная баня; истинный дракон и настоящий камень для растирания настоящих грубых порошков…
РЕЦЕПТ есть неукоснительная форма деятельности. Рецептурный характер средневекового мышления — фундаментальная его особенность. Какова же природа этой рецептурности? Идея рецепта — это идея приема. Рецепт операционален. Он дробим на отдельные действия. Рецепт как регламент деятельности обращен на вещь. Но в рецепте присутствует и личностное начало. Вещь не противопоставлена индивиду. Применительно же к рецепту средневековому можно сказать, что, растворенный в коллективном субъекте, индивид проявляет свою личностную особость лишь постольку, поскольку ощутил себя частицей субъекта всеобщего. Только тогда его личное действие вспыхнет неповторимым узором, но на ковре, который ткут все ради Всевышнего. Иных путей проявить себя нет.
Иначе с рецептом античным. Августин (IV–V вв.): «Смешно, когда мы видим, что языческие боги в силу разнообразных людских выдумок представлены распределившими между собой знания, подобно мелочным откупщикам налогов или подобно ремесленникам в квартале серебряных дел мастеров, где один сосудик, чтобы он вышел совершенным, проходит через руки многих мастеров, хотя его мог бы закончить один мастер, но превосходный. Впрочем, иначе, казалось, нельзя было пособить массе ремесленников, как только тем, что отдельные лица должны были изучать быстро и легко отдельные части производства, а таким образом исключалась необходимость, чтобы все медленно и с трудом достигали совершенства в производстве в его целом» (Античный… 1933, № 294).
Но именные производственные ведомства богов-олимпийцев еще не делают древние рецепты личностными. Умение кузнеца (всех кузнецов) — в подражании главному мастеру кузнечного дела Гефесту. Античный мастер-универсал обходится без дотошных предписаний, определяющих каждое его движение, заключаемое в прокрустову матрицу рецепта. Он свободен от рецептурной скованности, потому что его универсальное мастерство предполагало многовековую сумму рецептурных приемов, овладев которыми только и может состояться мастер-универсал. Вот почему естественны максималистские требования Полиона Витрувия (I в. до н. э.) к рядовому архитектору, который «должен быть человеком грамотным, умелым рисовальщиком, изучить геометрию, всесторонне знать историю, внимательно слушать философов, быть знакомым с музыкой, иметь понятие о медицине, знать решения юристов и обладать сведениями в астрономии и небесных законах» (1936, I, 1, 3–5; Х, 1, 1). Лишь спустя двенадцать столетий Альберт Великий (XIII в.) ощутил не столько комментаторскую, сколько творческую функцию мастера: «Архитекторы разумно применяют знания и к делу исполнены, и к материи, и к форме, и к завершению вещи, а ремесленники же работают приложением форм к действительности» (Albertus Magnus, 1890, 6, с. 17–18).
Единство бога, человека и природы, запечатленное в античном сознании, обернулось в христианском миросозерцании противостоянием бога и мира, духа и плоти.
Но это противостояние выступает лишь в принципе — в форме проповеднического витийства. Средневековое бытийство сближает дух и плоть. Идея Логоса — личность Христа — была достаточно иерархизи-рована. Христос — личность, но не универсальная, а специализированная, предстающая в облике своих представителей (покровители цехов, местные святые, Мадонна). Возможна прямая ориентация на Христа (жизнь-подражание Франциска Ассизского).
Секрет конкретной операциональности средневекового рецепта. Здесь же секрет его священности.
Легко увидеть в средневековом рецепте только способ овладеть тем или иным ремеслом, панацею от всех бед варварских разрушений. Но это значит отметить лишь один аспект — не главный. Можно ведь сказать и так. Опомнившийся варвар, обозрев им же созданные обломки римской культуры, должен начинать все сначала — с ноля. Всему надо учиться заново. Но у кого? У тех немногих мастеров, редких, как последние мамонты, которые еще сохраняют античное универсальное умение. Поэтому наказ мастера — не каприз. Это единственно необходимое установление: не выполнишь, не подчинишься, так и останешься никчемным недоучкой. Вот почему авторитарно-рецептурный характер средневековой деятельности — не просто орнаментальная ее особенность. Такого рода рецептурность, равнозначная первоначальной специализации, неизбежна в отработке простейших навыков предметной деятельности — нужна узкая специализация, доходящая, однако, до удивительной виртуозности в изготовлении конечного продукта труда (или отдельной, относительно самостоятельной, его части). Уместить на кончике иглы тысячу чертей — для средневекового мастера-виртуоза фокус не хитрый. Буквальное следование авторитету — залог подлинного мастерства. Трепетный пиетет перед авторитетом — верный способ хоть чему-то на первых порах научиться. Но так можно объяснить появление рецептурно оформленных кодексов предметной деятельности для всех эпох. Исчезает рецептурность средневековая, усыхая до рецептурности вообще и потому оказываясь за пределами истории.
Рецепт средневековья операционален, но и священен. В средневековом рецепте сливается индивидуальное и всеобщее. Связующее звено — идея Сына Божия. Но не столько учение Христа, сколько его личность особенно значима (Эйкен, 1907, с. 90). Действия, назначенные ввести человека в состояние мистического воспарения, тоже оформляются рецептурно. Лишь мистика — недостижимый предел рецепта — принципиально внерецептурна. Загнать ее в жесткие пространства рецепта немыслимо. Это тот меловой круг, за который рецепту нет ходу.
Мейстер Экхарт (XIII в.) выдвигает два, казалось бы, противоположных тезиса. Первый: «Когда ты лишаешься себя самого и всего внешнего, тогда воистину ты это знаешь… Выйди же ради Бога из самого себя, чтобы ради тебя Бог сделал то же, когда выйдут оба — то, что останется, будет нечто единое и простое» (1912, с. 21, 26). Второй: «Зачем не останетесь в самих себе и не черпаете из своего собственного сокровища?
В вас самих заключена по существу вся правда» (там же, с. 26). Отказ от себя во имя всех, действующих ради Бога, — дело божественное. Но и уход в себя не менее богоугоден. Пребывание в этих крайних точках равно священно и осуществляется лишь в нерецептурном мистическом акте. Но между этими крайностями вершатся вполне земные дела. Взаимодействие этих крайностей и есть реальное бытие рецепта.
Рецепт средневековья двойствен. Вторая его природа, в отличие от первой, ремесленной, мистически жертвенна, а значит, и глубоко индивидуальна. Рецепт — и норма, и артистизм вместе. Но, в отличие от искусства мирского, первый читатель, первый зритель, первый слушатель (может быть, единственный) — сам Бог. Причастный к Богу, рецепт приобретает характер общезначимого, но и личностно неповторимого [21] .
Вырабатываются рецепты универсальные, коллективно-субъективные, но каждый раз открываемые как бы заново, а потому каждый же раз личностно неповторимые. Личностное начало в пределах коллективного действия ярко запечатлено в средневековом рецепте. Сама же вещь, на создание которой нацелен рецепт, должна быть вещью совершенной, истинной. Истинное и совершенное тождественны. У Фомы Аквинского (XIII в.) читаем
Стройная соска в чулках крутится в позах ради удовольствия трахера
Длинноногая худышка с маленькой грудью
Сиськи без купальника фото