Борис Пастернак
CentonisНаш автор на этот раз — Борис Леонидович Пастернак.
И большинство цитат взято из романа "Доктор Живаго", который, по факту, стал главным текстом Бориса Леонидовича и главным романом о русской революции (мы упоминали об этом, например, здесь https://t.me/Centonis/753).
Но стоит, пожалуй, начать с уточнения: праздник Преображения Господне празднуется 6 августа по юлианскому календарю, которым пользуется, в частности, Православная церковь в России.
13 дней разницы с григорианским календарем, которым мы пользуемся сейчас, дают нам дату 19 августа.
Только между этими двумя датами, в том странном безвременье, которое они создают, только ловя отблески фаворского "света без пламени" (надо будет подробнее написать как-нибудь о латихане) становится возможно писать о Пастернаке...
Приведу это стихотворение ("Август") целиком, а потом напомню об обстоятельствах его создания:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
21 октября 1952 года Борис Леонидович пережил инфаркт. Октябрь всегда был для него непростым месяцем.
Лежа в коридоре Боткинской больницы, он прощался с жизнью.
Просто процитирую его письмо к Нине Табидзе:
«Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое, а потом ночь в коридоре (…), то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты меня охватывало такое спокойствие и блаженство! (…) А рядом все шло таким знакомым ходом, так выпукло группировались вещи, так резко ложились тени!
Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском городского зарева, зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый жар лампового абажура на столе у дежурной медсестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной – все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением!
В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его.
«Господи, - шептал я, - благодарю тебя за то, что Ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык – величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество – Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи». И я ликовал и плакал от счастья»
Конечно, это одна из самых трудных лично для меня заметок, в частности потому, что именно после прочтения Пастернака мне пришлось сжечь все свои юношеские стихотворные опыты ))
Мне хватило тогда одного стихотворения, вот этого:
"Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. — И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд,
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле".
Двадцать лет спустя я прочитал у Дурылина, одного из его современников: «Вдруг раз в муке и тоске воскликнул он, оскалив белые, как у негра, зубы: «Мир — это музыка, к которой надо найти слова!»
И опять вспомнил, как мучительно было увидеть, как эти слова нашел кто-то другой...
Музыка мира, каким-то чудом записанная словами — это все, что я хотел знать, но боялся спросить о стихах Бориса Леонидовича ))
Еще десять лет спустя, когда я прочитал об отношении Владимира Владимировича (я о Набокове, если что) к творчеству молодого Пастернака, я понял, что не у одного меня были претензии к творчеству Борису Леонидовича: "Стих у него выпуклый, зобастый, таращащий глаза, словно его муза страдает базедовой болезнью. Синтаксис у него какой-то развратный — чем-то напоминает он Бенедиктова. Восхищаться Пастернаком мудрено: плоховато он знает русский язык, неумело выражает свою мысль... Не одно его стихотворенье вызывает у читателя восклицанье: “Экая, ей Богу, чепуха!”
Надо сказать, Набоков впоследствии невысоко оценил и роман Пастернака, на что, правда, могла повлиять финансовая сторона вопроса: в 1958 году в американских списках бестселлеров на первом месте была "Лолита", — но только до того момента, пока не вышел "Доктор Живаго".
Один из отзывов Набокова на "Живаго" выглядел так: "это недалекий, неуклюжий, тривиальный и мелодраматический роман с шаблонными ситуациями, сластолюбивыми юристами, неправдоподобными девицами и банальными совпадениями. Словом, проза Пастернака далеко отстоит от его поэзии. Что же касается редких удачных метафор или сравнений, то они отнюдь не спасают роман от налета провинциальной банальности, столь типичной для советской литературы".
Как ни смешно, но интонация Набокова мне показалась до боли знакомой: примерно так я и пытался себя успокоить первые несколько минут после прочтения "Импровизации", не спеша разжигая тем временем костёр для своих графоманских экзерсисов ))
Это даже не зависть, это скорее ощущение тщетности и бессмысленности своего существования, которое, возможно, рождалось даже у гениев масштаба Набокова после прочтения текстов Пастернака.
Во многом именно этот удивительный эффект, своего рода "пастернаковское послевкусие", объясняет, с моей точки зрения, так называемую "нобелевскую травлю" поэта.
Особенно тот момент, когда в октябре 1958 года Большой зал Центрального дома литераторов, битком набитый "литераторами", слившись в едином порыве, потребовал исключения Пастернака из Союза писателей.
Впрочем, немалое значение могла сыграть и та знаменитая фраза Юрия Живаго, которая так оскорбила Константина Федина, нащупавшего в ней оскорбление для всех тех, кто "добровольно пошёл служить Советской власти":
«Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов! Единственное живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».
Впрочем, "коллективный Сальери", как им казалось, в тот раз победил: Пастернак отказался от нобелевской премии, да и прожил после этого совсем недолго, — он скончался 30 мая 1960 года, на 71-м году жизни. Даже не понадобилось доводить до конца угрозу генерального прокурора Руденко о возбуждении дела по статье "Измена родине".
Аж до 1989 года в школьной программе по литературе не было ни единого упоминания о Пастернаке, несмотря на то, что уже в 1988-м наше поколение зачитывало до дыр журнал "Новый мир" с напечатанным там романом "Доктор Живаго".
Время расставило все по своим местам. И того же Константина Федина если кто-то сегодня и вспомнит, — то именно в связи с тем, что он много лет дружил с Пастернаком, — до того как предать.
Сам Борис Леонидович не сомневался, что написав своего «Доктора Живаго», он «выполнил долг, завещанный ему Богом».
«Вы не можете себе представить, что при этом достигнуто! Найдены и даны имена всему тому колдовству, которое мучило, вызывало недоумение и споры, ошеломляло и делало несчастными столько десятилетий. Все распутано, все названо, просто, прозрачно, печально. Еще раз, освеженно, по-новому, даны определения самому дорогому и важному, земле и небу, большому горячему чувству, духу творчества, жизни и смерти…» — это из письма к Нине Табидзе 10 декабря 1955 года, когда роман был закончен.
А это из письма от 12 мая 1958 года своему американскому издателю Курту Вольфу: "то, что Вы пишете о Стокгольме, никогда не случится, потому что наше правительство ни за что не даст согласия на то, чтобы меня наградили. Это, как и многое другое, тяжело и печально. Но поверите ли, какими ничтожными представляются мне в моем существовании эти признаки времени.
А с другой стороны, именно непреодолимость этих трудностей придает силу, глубину и серьезность моему существованию, наполняет его счастьем и делает волшебным и реальным».
В общем, остается только согласиться с доктором в том, что "единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас».
Приведу еще пару цитат из главного текста Пастернака, особенно важных для нас:
«Ему шел четырнадцатый год. Ему надоело быть маленьким. Он был странный мальчик. Он подражал матери в склонности к высоким материям и парадоксам.
«Как хорошо на свете!— подумал он.— Но почему от этого всегда так больно? Бог, конечно, есть. Но если он есть, то он — это я.
Вот я велю ей,— подумал он, взглянув на осину, всю снизу доверху охваченную трепетом (ее мокрые переливчатые листья казались нарезанными из жести),— вот я прикажу ей»,— и в безумном превышении своих сил он не шепнул, но всем существом своим, всей своей плотью и кровью пожелал и задумал: «Замри!» — и дерево тотчас же послушно застыло в неподвижности.
Ника засмеялся от радости и со всех ног бросился купаться на реку».
Этот эпизод выглядит крайне знакомым для любого, кто хоть раз переживал что-то подобное, и, я уверен, что каждый из читателей этих строк вспомнит нечто подобное. А вот еще, прочитайте:
«Юрию Андреевичу вспомнились школьные задачи на исчисление срока и порядка пущенных в разные часы и идущих с разного скоростью поездов, и он хотел припомнить общий способ их решения, но у него ничего не вышло…
Он подумал о нескольких развивающихся рядом существованиях, движущихся с разного скоростью одно возле другого, и о том, когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни судьбу другого, и кто кого переживает.
Нечто вроде принципа относительности на житейском ристалище представилось ему, но, окончательно запутавшись, он бросил и эти сближения».
Осталось не так уж и много текста до максимального размера заметки...
Пожалуй, чтобы облегчить дальнейшее чтение тем, кто героически продержался до этого момента, приведу пару цитат из отличной книги Дмитрия Быкова о Пастернаке (серия ЖЗЛ, 2006 год).
Знаю, что многим (в том числе некоторым родственникам поэта) книга Быкова сильно не понравилась, но высказанные в ней мысли о романе Живаго настолько созвучны с моими (и при этом гораздо лучше сформулированы), что позволю в очередной раз воспользоваться выбранным жанром "цитатника" ))
"Жизнь Пастернака выглядит не менее трагической — разлука с родителями, болезнь и ранняя смерть пасынка, арест возлюбленной, каторжный поденный труд, травля,— но его установка была иной: он весь был нацелен на счастье, на праздник, расцветал в атмосфере общей любви, а несчастье умел переносить стоически.
И, откликаясь на эту готовность к счастью, судьба в самом деле была к нему милостива: он спасся в кошмарах своего века, не попал на империалистическую войну, уцелел на Отечественной, хотя рисковал жизнью, когда тушил зажигательные бомбы на московских крышах или выезжал на Фронт в составе писательской бригады.
Его пощадили четыре волны репрессии — в конце двадцатых, в середине и в конце тридцатых, в конце сороковых. Он писал и печатался, а когда не пускали в печать оригинальные стихи — его и семью кормили переводы, к которым у него тоже был прирожденный дар (он оставил лучшего русского «Фауста» и непревзойденного «Отелло» — подвиги, которых иному хватило бы на вечную славу, а для него это была поденщина, отрывавшая от главного).
Трижды в жизни он был продолжительно, счастливо и взаимно влюблен (трагические перипетии всех трех этих историй сейчас не в счет — важна взаимность). Наконец, период травли, государственных преследований и всенародных улюлюканий пришелся на времена, которые многие вслед за Ахматовой называли «вегетарианскими» — на сравнительно гуманный хрущевский период".
"Жизнь Пастернака отчетливо делится на три поры, как русское дачное лето — на три месяца... Стихия Пастернака — летний дождь с его ликующей щедростью, обжигающее солнце, цветение и созревание; на лето приходились и все главные события в его жизни — встречи с возлюбленными, возникновение лучших замыслов, духовные переломы".
«Доктор Живаго» — символистский роман, написанный после символизма. Сам Пастернак называл его сказкой. Книга действительно «пришла через Пастернака», ибо он был одним из немногих уцелевших; она не могла не появиться — ибо русскую историю последнего полувека кто-то должен был осмыслить с позиций символистской прозы, внимательной не к событиям, а к их первопричинам. ... Приходится признать, что чуть ли не единственный полноценный роман о русской революции написал Пастернак — поскольку его книга написана не о людях и событиях, а о тех силах, которые управляли и людьми, и событиями, и им самим".
Особенно важной мне представляется вот эта мысль Быкова, вплотную подводящая нас к понятиям "мировой оси" и "степеней свободы субъекта", которых нам предстоит еще коснуться не один раз.
Синхроничность не дремлет, и всего лишь пару дней назад мы обсуждали с моим Учителем по айкидо, каким именно образом ограничение степеней свободы может приводить к тому, что парадоксальным образом пространство возможностей резко расширяется:
" «Доктор Живаго» — книга о том, как логика судьбы, частная логика биографии поэта организует реальность ради того, чтобы на свет появились шедевры — единственное оправдание эпохи. Вся русская революция затеялась для того (или, если угодно, потому), что Юрия Живаго надо было свести с Ларой, чтобы осуществилось чудо их уединенной любви в Варыкине, чтобы написаны были «Зимняя ночь», «Свидание» и «Рождественская звезда». Не человек служит эпохе — эпоха развертывается так, чтобы человек осуществил себя с наибольшей выразительностью и свободой; герой — не жертва обстоятельств, а их хозяин, тем более полновластный, что ничего не знает об этом и действует исключительно по наитию, как инструмент владеющей им силы".
P.S. Доктор Живаго — отнюдь не единственное альтер эго Пастернака.
Первым был, видимо, молодой композитор Релинквимини (в 1908 году).
"Некий молодой композитор ночь напролет пишет и пишет, в «экстазе чистого духа», потом внезапно хочет записать — уже словами — это утро и собственное состояние; записал, ушел в булочную, а листки оставил на подоконнике. Они разлетелись и достались разным людям — в том числе одному, для которого мысли композитора были сущими иероглифами, но дали толчок его собственным размышлениям — и годы спустя Релинквимини вдруг встречается «с переросшей его копией, даже не копией его, может быть, даже антитезой»" (из письма Ольге Фрейденберг)
P.P.S.
"Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака...
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот".
P.P.P.S. Постоянно встречаю историю о "веревке Пастернака". История красивая, но не нашел ни малейших подтверждений ее в текстах самого Бориса Леонидовича...
Сама история"пошла в народ" с легкой руки Евтушенко, написавшего об этом в статье о Марине Цветаевой.
Надо сказать, Евтушенко предусмотрительно сослался на свидетельство Марка Слонима, который рассказывал уже со слов Константина Георгиевича Паустовского: "Пастернак пришел к ней помочь укладываться. Он принес веревку, чтобы перевязать чемодан, выхваливал ее крепость и пошутил, что она все выдержит, хоть вешайся на ней. Ему впоследствии передавали, что Цветаева повесилась на этой веревке, и он долго не мог простить себе эту роковую шутку".