Борьба со «скоморошеством» в Древнем Риме
Наивные, часто инфантильные до патологической крайности — неоязычники, охотно воображали себе, будто бы непримиримую борьбу с фиглярством и шутовством развязало именно христианство, и что мотивацией к этому будто бы послужило особое древнее «ведическое» знание, которым сознательно наделяли свои песни прибаутки паяцы и шуты – своеобразные «проповедники» от народа. Убежденность неоязычников в надуманной ими идее (а по факту: бытовой ненависти к христианству, порочные причины которой мы уже разбирали ранее), было тем более непоколебимой, чем более невежественной и необразованной была публика, среди которой подобные идеи нашли распространение.
Но как оказалось, что кривляк-плясунов жестоко преследовали и в Древнем Риме еще в эпоху Двенадцати таблиц (450 г. до н.э.), то есть в самом что ни на есть Риме языческом, задолго до какого-либо христианства.
Итак, читаем: «Латинские «бродячие» или «площадные певцы» переходили из города в город, из дома в дом и распевали свои песни с мимической пляской под аккомпанемент флейты. Размер стихов, естественно, был так называемый сатурнийский, так как в ту пору другого не знали. В основе этих песен не было никакого сценического сюжета, и они, как кажется, не приспособлялись ни к какому диалогу: следует полагать, что это было нечто вроде тех монотонных, частью импровизированных, частью заученных баллад и тарантелл, которые и по сие время можно слышать в римских остериях. Песни этого рода рано попали на публичную сцену и, конечно, сделались первым зародышем римских театральных представлений. Однако эти зачатки театральных зрелищ не только были и в Риме, как повсюду, скромны(!), но вместе с тем сделались с первых шагов предметом резко высказывавшегося презрения(!). Уже законы «Двенадцати таблиц» восстают против негодных и скверных песнопений(!); они налагают тяжелые уголовные наказания не только за чародейственные песни, но и за насмешливые(!), которые сочиняются на сограждан или поются перед их дверьми; сверх того, они запрещают приглашать плакальщиц на похороны. Но еще гораздо тяжелее всех этих юридических стеснений был для зарождающегося искусства тот нравственный запрет, который налагала на этот легкомысленный и продажный промысел филистерская серьезность римского характера. «Ремесло поэта, — говорит Катон, — не пользовалось уважением, а того, кто им занимался или кто предавался пирушкам, называли праздношатающимся». Если же кто-нибудь занимался танцами, музыкой и пением на площадях из-за денег(!), тот налагал на себя двойное нравственное пятно, так как постоянно усиливалось общее убеждение, что всякое добывание средств существования путем оплачиваемых услуг позорно. Поэтому хотя на участие в характерных фарсах с масками и смотрели как на невинные юношеские забавы, но появление на публичной сцене за деньги и без масок считалось настоящим позором, а певец и поэт стояли в этом случае на равной ноге с канатными плясунами и паяцами. Блюстители нравов обыкновенно признавали таких людей неспособными служить в гражданском ополчении и подавать голоса на собраниях граждан. Кроме того, не только распоряжение театральной сценой было отнесено к ведомству городской полиции, что уже само по себе очень знаменательно, но, вероятно, уже с той поры была предоставлена полиции особая произвольная(!) власть над теми, кто обращал сценическое искусство в ремесло. Не только после окончания представления полицейские начальники чинили над этими людьми суд и расправу, причем вино так же щедро лилось для искусных актеров, как щедро сыпались побои плохих, но, кроме того, все городские должностные лица имели законное право подвергать телесному(!) наказанию и сажать в тюрьму всякого актера, во всякое время и где бы то ни было.»
Теодор Моммзен – «Римская история», 1854.
Таким образом становится понятно, что именно сознание, обусловленное расой и национальностью, являлось источником различного рода социальных явлений, быть может не раз повторяющихся в истории в той или иной форме. Отсюда также видно, что это же сознание, обладающее собственным видением мира и эстетическим вкусом, первично определяло отношение к паяцам и плясунам, а вовсе не христианство или какие бы то ни было религиозные воззрения и идеи. То, что изначально казалось римлянам противным и уродливо ничтожным, претящим их традиционным устоям, что считалось уделом выродков и слабоумных, то неминуемо на уровне общественной реакции навлекало на себя их гнев.
