Бог воды и морошки

Той ночью Эйнар знал, что не заснёт.

Матрас был комковатым, как ухабистая дорога, одеяло – колючим и жарким; в щель между неплотно подогнанных ставен настырно лез тусклый свет белой ночи. Эйнар терпел всё это раньше, но сейчас к неудобствам добавилось что-то, что было выше его сил.

Ахтисаари.

Горячее, острое, не дающее ни на миг сомкнуть глаз осознание, что он тут, за стеной.

В первом часу Эйнар не выдержал и, не заботясь, услышат его или нет, вышел из дома.

Деревня спала, укутанная в туман. Эйнар не нашёл бы калитку Марьятты, если бы с неё вдруг не подмигнули нарисованные синей краской васильки. Дверь в дом была заперта. Эйнар нетерпеливо стукнул в неё; не получив ответа сразу, громко постучал снова.

Кто она такая, чтобы держать его на пороге?

Марьятта наконец открыла. Растрёпанная, сонная, в одной длинной белой рубашке, она стягивала на груди накинутый на плечи платок и растерянно моргала большими испуганными глазами. Эйнар отодвинул её плечом и молча вошёл. Оглядел комнату: печь, стол, сплетённый из лоскутьев половик, кровать в углу.

Спасибо хоть можно будет на кровати, а не на какой-нибудь лавке.

- Запри дверь, - через плечо бросил Эйнар, и Марьятта кинулась задвигать засов. Вряд ли она знала эти слова. Скорее, поняла тон.

Как собака.

Эйнар бросил сюртук на спинку стула, принялся расстегивать рубашку. Пахну́ло дымом, и в полумраке вспыхнула оранжевая звезда: Марьятта зажгла лучину.

Лучина. В век железной дороги и лекарств, способных победить чуму.

- Ну? Чего стоишь? – бросил Эйнар, расстёгивая ремень. Не ждёт же она, что он станет раздевать её сам, как невесту?

Она поняла и это.

Кровать, на которую Эйнар повалил Марьятту, как только та выпуталась из рубашки, была ещё тёплой от тела спавшей в ней женщины, и сама Марьятта тоже была тёплой, тёплой и податливо-мягкой, как подушка из гусиного пуха, как свежий хлеб, нет, даже не как хлеб, а как тесто, дрожжевое тесто, поднимающееся в квашне – Создателя ради, какая же мерзость. Эйнар впился ей в губы зубами, чтобы она оттолкнула его, попыталась вырваться, обрела в его объятиях хоть какую-то форму – но она только ойкнула, беспомощно, по-детски. Горячие ладошки упёрлись ему в грудь – не стараясь сбросить, не то гладя, не то ища чего-то – и вдруг взлетели на плечи; руки, гибкие, как ивовые ветви, обвились вокруг шеи, притягивая голову Эйнара вниз. Он ткнулся лицом в нежное место между чужой шеей и ключицей, на миг задохнулся от запаха пота и трав на коже; перекинул ногу через узкие бёдра, полностью забираясь на кровать – седлая и фиксируя под собой. Хотел выпрямиться – но мягкие губы нашли его висок, пощекотали мочку уха, и Эйнару не осталось ничего другого, кроме как поймать их поцелуем – и больше не выпускать.

Дальше был сон. Сон про судорожные отблески едва живого огня лучины, тёмным золотом блестящие на чужих волосах, и про то, как пальцы Эйнара наощупь находили на чужой шее то самое место, где эти мягкие, тонкие волосы треугольным мысом рассекали белое море кожи в созвездьях веснушек. Про упругое, влажное тело, выгибающееся у него между бёдер, и про поцелуи – задыхающиеся, жадные – как талый снег на вкус, и про горячечный жар, от которого шумело в висках, и про… смех. Смех, звучащий как серебряный, юный весенний ручей, когда Токхольм вовсю звенит от капели и щебета глупых птиц.

Эйнар не привык, чтобы в его постели смеялись, но ему было всё равно.

Он растворялся, терял себя, ускользая сам у себя из рук, и это было хорошо, так хорошо, что трудно становилось дышать. Дышать. Это всё, что он ещё помнил. Не всё сразу, по одному шагу за раз, выдох, вдох, выдох, как лёгкая буква «х». Эйнар попытался было выдохнуть имя, скребущее в горле, но воздуха в лёгких хватило только на половину – два слога из четырёх.

И на кой чёрт карьялам такие длинные имена?

А потом Эйнар проснулся, не понимая, где он и кончилась ли уже ночь, и Марьятта, посапывая, спала у него на груди. Из её приоткрытого рта ему на плечо сочилась тонкая струнка слюны.

Он с отвращением спихнул Марьятту с себя и выбрался из кровати. Слава Создателю, что в каждом карьяльском дворе была баня; Марьятта порывалась её растопить, но Эйнар отослал её прочь и долго, стиснув зубы, обливался холодной водой. Его одежда так и висела на стуле в доме. Одеваясь, он нащупал в кармане бумажник; заглянул в него, зло тряхнул головой и, не глядя на Марьятту, бросил его на стол целиком.

- Купи свечей.

Эйнар вышел от неё на исходе ночи. Следующие два часа до того, как проснулась деревня, он потратил на донос в полицию Йельсинфорша.

∗ ∗ ∗

- Ну и где же ваш мятежник? – спросил констебль Рутберг.

Его подчинённый, щуплый белобрысый мальчишка, явно был в полиции новеньким, но у обоих на поясах висели пистолеты в кобуре, и их хотя бы прислали быстро. Сын Халонена, который должен был отвезти Эйнара в Йельсинфорш, вместо этого отправился в город с письмом, и полицейские были на месте уже на следующий день.

Слава Создателю. Эйнар не выдержал бы ожидания.

Сейчас они сидели в гостиной постоялого двора. Комнату Ахтисаари уже проверили – она оказалась пуста.

- С п-позволения г-господина инспектора, - вдруг робко подал голос хозяин гостиницы, стоявший тут же, - Лемпи… то есть господин Ахтисаари вроде бы говорил, что до вечера уходит в старую церковь.

Вот как. Неужели понял, что Эйнар выдал его, и решился на побег? Но откуда ему было знать?..

- Может, тогда подождать? – неуверенно предложил белобрысый.

- Нет! Кто-нибудь из деревенских может перехватить его по пути и предупредить, - резче, чем хотел, возразил Эйнар.

- Вы правы, - Рутберг встал из-за стола. – Давайте выйдем ему навстречу. Аалто, - он взглянул на белобрысого, - найдите нам проводника до этой… церкви.

В итоге Эйнар и двое полицейских отправились к лесу втроём: вся деревня в один голос твердила, что не знает пути напрямик, которым ходил Ахтисаари. План был прост: попробовать поискать тропу самим, а если не выйдет – задержать поэта, когда тот выйдет из леса, благо, дорога в деревню идёт по равнине, и скрыться там негде. Эйнар надеялся, что им не придётся торчать здесь долго. День понемногу клонился к вечеру, и на бледно-голубом бескровном небе начинали проступать розовые полосы. Ночи здесь, конечно, светлые, но не настолько, чтобы Ахтисаари мог рисовать, так что…

Они не рискнули углубляться далеко в лес – уже на его краю земля противно хлюпала под ногами, то тут, то там, поблёскивали лужи ржавой от торфа воды. Эйнару хотелось скрипеть зубами от назойливого, сводящего с ума звона комаров; у бедняги Аалто вся физиономия уже была в красных пятнах от их укусов.

Эйнар остался у опушки, чтобы ещё сильнее не промочить ноги. Вообще-то, его присутствие тут вообще не требовалось – он дал полицейским подробное описание Ахтисаари, - но и просто сидеть и ждать он не желал. Рутберг и Аалто бродили поодаль, пытаясь найти хоть что-то, похожее на тропу, в нагромождении живых и мёртвых стволов и веток – Эйнар хорошо слышал треск сухих сучьев у них под ногами. И тут до зубной боли знакомый голос произнёс:

- Ого! А вы, часом, не заблудились, господа?

Ахтисаари стоял под разлапистой елью, как занавес, отведя в сторону одну из её низко склонившихся веток. Через плечо у него висела большая холщовая сумка, которую Эйнар видел на нём в день знакомства.

- А, вот и вы, - Рутберг вынырнул из лесной тени. – Лемпи Ахтисаари, верно?

- Да, это я, - он с любопытством взглянул на Эйнара. – Господин инспектор изволили пригласить к нам в деревню новых гостей? Я даже не…

- Что в сумке? – безжалостно прервал Рутберг.

Ахтисаари вскинул руки, показывая, что сдаётся, и улыбнулся своей самой обезоруживающей улыбкой.

- Просто принадлежности для рисования. Господин инспектор подтвердят, что я…

- Показывайте, - приказал Рутберг.

Пальцы Ахтисаари чуть заметно сжали лямку сумки.

- Будет вам, господин констебль, - сказал он деланно-беззаботно. – Во что превратится наш мир, если мы совсем не будем друг другу доверять?

- Будьте добры исполнять приказ! – срывающимся от волнения голосом выкрикнул Аалто и выхватил из кобуры пистолет.

Да уж, хмыкнул про себя Эйнар, инициативности ему не занимать. Парень далеко пойдёт, если раньше не отстрелит себе ногу.

Ахтисаари вздохнул и сбросил сумку на землю. Отошёл от неё на два шага.

Эйнару не понравилось чувство в его взгляде. Не тревога, не страх.

Досада.

Не убирая пистолета, Аалто склонился над сумкой и вытащил толстую пачку перевязанных бечёвкой бумаг.

- Газеты, господин Рутберг! – растерянно доложил он. – На карьяльском…

- Вы же на нём говорите, - Рутберг нетерпеливо мотнул головой. – Что там?

Аалто сощурился на желтоватую страницу.

- «Вымыть старый прогнивший порядок паводком новой весны»… «свены… засиделись в гостях»… «Карьяле – карьяльское правительство»… - пробормотал он, читая вслух.

И тогда Эйнар вспомнил: церковь, в которой служил человек, создавший карьяльскую письменность – и которой свенский король пожаловал первый в Карьяле печатный станок.

Мог ли станок стоять в церковном подвале, где его не достал огонь? В какой-нибудь келье поодаль, уцелевшей после пожара?

Полиция Карьялы, конечно, не годилась в подмётки свенской, но всё-таки была не настолько слепа, чтобы печатать революционные газеты прямо в столице. Наверняка это было опасно и в городах поменьше. Но если забраться подальше в глушь… и подкупить почтальона…

- Вот как, - спокойно сказал Рутберг. – Что ж, господин Ахтисаари, похоже, нам придётся сопроводить вас в Йельсинфорш. Если вы проявите благоразумие и не станете усложнять нам работу, то…

Он запнулся, замолчал, и Эйнар вдруг осознал, что комариный звон становится громче. Громче, громче, пока не превращается в тошнотворный, оглушительный рёв тысяч крошечных крыльев.

В первое мгновение Эйнар подумал было, что у него беда с глазами, но мелькающие перед ними точки не были обманом зрения. Аалто вскрикнул и принялся бить себя ладонями по лицу и шее, Рутберг, как безумный, затряс головой; вокруг них троих бешеным, набирающим силу смерчем кружил гнус. Чёрные, плотные тучи гнуса, тысячи комаров и мошек, слетающихся, должно быть, со всей Карьялы.

В памяти Эйнара отчётливо всплыли бабушкины рассказы о том, как нелегко оленям кочевников приходится летом. «Знаешь, сколько в тундре маленьких кровопийц? Один погонщик говорил, они могут заесть оленя насмерть!..»

Ахтисаари стоял там, по другую сторону комариной бури, спокойный и неподвижный, и Эйнар поразился незнакомому выражению его лица.

Равнодушие. Жёсткое. Холодное. Полное.

И тут земля у Эйнара под ногами ожила.

На её поверхности стала проступать вода. Она спешила прочь из топкого, сырого грунта – и сочилась… вверх.

Прозрачные, чистые капли – всю грязь они оставили внизу – неторопливо взмывали ввысь, как опрокинутый дождь, сливались одна с другой, превращаясь в беспокойно колышущиеся водяные шары. Позабывший дышать, неспособный думать, Эйнар запрокинул голову к верхушкам деревьев, туда, где вода стягивалась воедино, порождая… нечто.

Оно было выше самых высоких сосен. Шире любой реки. У него не было головы, а руки свисали до самой земли, как плети.

Ахтисаари поднял руку, словно указывая кому-то на что-то.

Чудовищная водяная рука поднялась, зеркалом отражая его жест.

Ахтисаари.

Его фигура. Его силуэт, только чудовищно искажённый, увеличенный во много раз – так человек, на которого огонь светит снизу, отбрасывает на стену тень-великана.

Яростный комариный гул стал таким громким, что уши решили считать его тишиной. Водяной колосс высился над Эйнаром огромной, текучей колонной. Сквозь его прозрачное тело были ясно видны пастельные тона неба и облака, переломанные рябью, как отражения на волнах. С широкой груди, плеч, рук вниз слепо смотрели пустые, белые глаза без зрачков – сотни, тысячи глаз.

Двести двенадцать тысяч сорок три глаза.

Эйнар обернулся посмотреть, видят ли это полицейские.

Они не видели.

Рутберг упал на колени и, судорожно хрипя, рвал себе горло ногтями. Гнус залетал ему в глаза, в нос, в открытый в немом крике рот. Аалто, скуля, пытался стряхнуть с себя комаров, облепивших его сплошь; даже за несколько шагов Эйнар видел, что их брюшки готовы лопнуть от выпитой крови.

Аалто всё ещё сжимал в руке пистолет.

Мириады комариных крыльев поднимали ветер, бросающий волосы Эйнара ему в глаза. Рутберг наконец перестал корчиться и тихо упал в мягкий торф вниз лицом. Аалто не сдавался, но его движения становились сонными, а мундир бугрился от насекомых, набившихся в рукава и за ворот.

Наконец его побелевшие пальцы разжались.

Эйнар сделал шаг, и кошмарная живая вуаль расступилась, давая ему пройти. Поднять выскользнувший из руки Аалто пистолет.

Такой тяжёлый. И рукоять вся липкая от крови и размазанных комариных тел.

Эйнар двигался, как во сне. Его тело больше ему не принадлежало.

Он жил в шаре пустоты в сердце обезумевшей комариной стаи, и ни одно насекомое не касалось его ни крылом, ни жалом.

Не чувствуя пальцев, Эйнар поднял пистолет и поймал взгляд Ахтисаари.

Тот смотрел на него глазами, прозрачными и бессмысленными, как карьяльские озёра.

Эйнар нажал на спусковой крючок.

Выстрел прозвучал как далёкий гром. Отзвук грозы, которая где-то там, далеко, хлещет землю ливнем, но твой дом и твой двор обойдёт стороной.

Он успел увидеть два новорождённых алых ручья – от уголков губ вниз по белому подбородку. И ещё веснушки, яркими звёздами вспыхнувшие на разом побледневшем лице – но, может быть, это он просто придумал.

А потом Ахтисаари упал, и прозрачный колосс, уходящий в него, как дерево в корень, рухнул вместе с ним сокрушительной массой воды.

∗ ∗ ∗

К осени вокруг Йельсинфорша не осталось ни одного живого озера.

Они мутнели, кисли, зарастали ряской, превращаясь из прозрачных зеркал в грязные лужи. Подземные ключи, питавшие их, умолкали один за другим.

Буро-зелёные зацветшие реки несли к морю косяки всплывших кверху брюхом рыб. Стада коров, приходящие к берегу на водопой, на следующее утро падали, как одна, и их раздутые трупы отказывались клевать вороны.

Залив задыхался от смрада выброшенных на берег тюленьих туш. Качались на волнах, как гниющие дирижабли, мёртвые киты.

По всей Карьяле от южного побережья до полярных льдов высыхали колодцы.

В октябре, через неделю после того, как в Йельсинфорше ввели рацион на питьевую воду, в фабричном районе загорелся деревообрабатывающий завод Лёнгрена и сыновей. Пожар, по слухам, не случайный, прорвал плотину, и погромы прокатились по промышленному Йельсинфоршу неистовой, жестокой волной. Вокруг ратуши пришлось выставить вооружённое оцепление – столько народу приходило каждый день под её окна.

Фабрики, сбрасывающие грязную воду в реки, производящие не столько товары, сколько отходы, сжирающие леса пастями топок. Кто ещё мог быть виноват, как не они? Лозунги, несущиеся из толпы, летящие из уст в уста, кричащие с каждой передовицы всех столичных газет, звучали по-разному, но твердили одно: «Мы не хотим работать на людей, отравивших нашу страну».

И оттуда до «Мы не хотим, чтобы вы нами управляли» был всего один шаг.

Конец октября поливал серыми дождями улицы с плотинами баррикад и смывал с мостовых кровь.

∗ ∗ ∗

Эйнар всего этого не знал.

Там, в лечебнице, когда ему в руки попадали газеты, он, не читая, пролистывал статьи о всяких глупостях вроде того, что жители городка под названием Таммерфорш, вооружившись дубинами и вилами, взяли в заложники мэра, а гарнизон крепости на одном из островов в заливе совершил общее самоубийство, не выдержав жажды и вони. Эйнар искал лишь одно: сводки о том, докуда успела дойти поразившая воду смерть.

После того, что произошло в лесу, он пришёл в себя только в Йельсинфорше. Ему задавали вопросы о смерти Рутберга и Аалто, а ещё – о личности рыжеволосого веснушчатого мужчины, найденного застреленным рядом с ними.

Эйнар рассказал обо всём, что видел, и его отправили в лечебницу для душевнобольных.

Он не был возмущён. Что ещё они должны были сделать после всего, что услышали? Глава йельсинфоршской конторы «Бумажных фабрик Линдена» навестил Эйнара и любезно сообщил, что фирма оплатила его лечение. Эйнар его не слушал. Он смотрел в окно и ломал голову над тем, как Ахтисаари удалось обвести всех вокруг пальца.

Заставить поверить в свою смерть.

Дождь наконец перестал, а ржавая вода внизу после всех этих часов – дней? лет? – уже почти казалась Эйнару родной. Красно-бурая торфяная каша с голодным чавканьем хлюпала под ногами, которых Эйнар не чувствовал: ботинки, успевшие натереть кожу до кровавых мозолей, должно быть, уже развалились, холод пробрался до костей и поселился внутри – может, его ступни теперь тоже стали остывшей грязью? Сухие ветки артритными пальцами тянулись оцарапать лицо, серые стволы с облупившейся корой заступали дорогу, и он хватался за них, чтобы не упасть.

Эйнар не смог бы найти дорогу назад, даже если бы очень хотел. Но ему не нужно было назад.

Лечебница стояла в респектабельном районе, однако беспорядки, потрясшие Йельсинфорш, стали хорошим предлогом для мародёров. В одну из ночей в соседнем квартале полыхнули сразу несколько домов; старое деревянное здание лечебницы не пострадало, но поднявшейся суматохи хватило, чтобы Эйнару удалось сбежать.

Он не мог там остаться.

Ему нужно было. Нужно было найти.

Он не знал, сколько миль до столицы и в какой она стороне. Он дошёл досюда пешком; благо, в Карьяле до ближайшего болота ниоткуда не бывает слишком далеко.

Первый раз нашедши в поле, во второй ищи в болоте…

Эйнар брёл по жидкой грязи, норовившей подняться ему до колена, забрызгавшей рубашку, коркой засыхающей на лице – и думал о том, как над Веттен, озером, по берегам которого прекрасным ожерельем раскинулся Токхольм, будет не продохнуть от запаха тухлой рыбы. Как вековые ледники долины Хейердален станут откалывать и топить по кусочку, чтобы голодные люди могли сварить себе суп. Как её величество Маргарет выставит на продажу сокровища королевской казны, чтобы купить зерно у других стран – пока смерть воды не добралась и до них.

Она ведь не остановится, да?

Ахтисаари хотел ему доказать.

(Его наказать).

Ахтисаари не остановится. Теперь, когда начал. Как лесной пожар, только наоборот. Как паводок. Весной, когда тает снег.

Говорят, в Карьяле бывает много снега.

Эйнару нужно было найти.

Первый раз нашедши в поле… Первый раз… Первый.

Первый раз на травяной равнине под облачными стадами. Второй – в лесу в топкой низине.

В третий… неважно, что в третий.

Ему нужно было найти. Найти и сказать. (Не смешите. Притворяйтесь мёртвым для кого-нибудь, кто достаточно глуп, чтобы в это поверить). Сказать, что этот дурацкий спектакль ничего не доказывает, но, так уж и быть, Эйнар готов сделать вид, что его победили. А теперь, пожалуйста, будьте любезны вернуть всё как было.

Он уже видел, какой улыбкой ему ответят.

Он видел её каждый раз, когда закрывал глаза.

(Рыжие волосы на белой шее).

Идти становилось всё сложнее – то ли потому, что Эйнар чудовищно, смертельно устал, то ли потому, что вода доходила ему до пояса и с каждым шагом становилась глубже.

Четвёртый раз должен быть.

Где-то там, в четвёртой строчке, которую Ахтисаари не захотел ему называть. Должна быть четвёртая строчка. Что за стихотворение из трёх строк?

Почти как стихотворение без рифмы.

Таких не бывает.