Бледная лошадь

- Что-то ты побледнел.

Я? Конечно. Потому что мне страшно до усрачки, до тошноты. И потому что Маша меня сейчас спросит кое о чём, я мне придётся соврать. ' - А ты не слышал про… такое? (ДА)

- Н-нет… не слышал… блин, Манюнь, ты меня напугала до чёртиков, пошли курить.

- Ба-а, а чего руки такие холодные?

На балкон, на солнышко.

∗ ∗ ∗

Я впервые услышал о Бледной Лошади в далёком детстве.

Я проводил в больницах целые месяцы, мама не желала находиться там со мной, поэтому лет так с пяти я лежал один, с одной стороны гордясь своей самостоятельностью (со мной, честно, было мало проблем, я был достаточно тихим, себе-на-уме дитём), с другой же – некоторые моменты, с которыми приходилось сталкиваться были не самыми приятными.

Тихая Сестра из Детской Клинической была, пожалуй, самым неприятным.

Я не помню (а скорее всего никогда не знал) как её звали, но навсегда запомнил эту молодую, немного сгорбленную белобрысую женщину, очень мало говорившую, особенно в присутствии врачей и родителей, только кивавшую головой и постоянно смотрящую в пол. И периодически устраивавшую настоящий террор юным пациентам.

При малейших признаках шалостей или неподчинения следовала расправа, максимально изощрённая и безжалостная.

Наверное, ей доставляло удовольствие издеваться над детьми.

Больше вариантов нет никаких.

Причём, в открытую издеваться она побаивалась, но после отбоя, в её смены… я один раз даже забаррикадировал дверь шваброй, потому что эта тварь особенно любила выключать свет в палате и стоять в проёме, просто таращиться на тебя своими рыбьими глазами.

Сначала молча, и от этого молчания и нахождения с тобой в закрытом помещении явно недружественно настроенного взрослого уже было страшно, но она добавляла саспенса – тихим свистящим шёпотом начинала рассказывать потрясающие воображение сказки на ночь.

Про Красного Доктора, который живёт в подвалах больницы (весь комплекс Клинической больницы соединён подземными переходами, чтобы пациенты могли не одеваясь переходить из корпуса в корпус), прячется в закоулках и уносит зазевавшихся детей куда-то в трубы, про шуликунов, которые живут под кроватями, а ночью выползают в палаты, чтобы проверить, кто из детей не спит, про безликих, которые… много всякой ерунды, которая покажется взрослому чепухой, но что такое такой рассказ в темноте для дошкольника конца восьмидесятых?

От этой тихушницы, одним весёлым вечером я и услышал о Бледной Лошади с длинными человеческими руками, которыми она ощупывает спящих в больницах, и если ты шевельнёшься, когда она тебя трогает, то тут же окажешься под чёрным плащом, и что с тобой потом будет – одном Господу известно.

И вот эту самую лошадь я отчего-то боялся больше всего.

Спастись старинным детским способом я не мог – невозможно накрываться с головой, имея проблемы с дыханием, поэтому оставшиеся дни пребывания в больнице, да и последующие визиты в Клиническую превратились в пытку. Очень возможно, что именно из-за этого я до сих пор не люблю ложиться спать и сплю с ночником.

Прошло больше двадцати лет, когда старый детский кошмар догнал меня.

После маминой смерти я метался месяца четыре в каком-то полузабытьи-полусне.

Мозг пытался как-то скомпенсировать все подробности онкокошмара, поэтому просто отказывался работать в полную силу. Дом-работа-успокоительные-сон-работа-успокоительные-дом… сплошная серая пелена, под которой я что-то делал, но сейчас даже не могу вспомнить ни одного дня.

До третьего мая, когда мой друг, взяв мою квартиру штурмом, вытащил меня на прогулку и устроил мне головомойку.

- Надо продолжать жить, в конце концов. Да, ты пережил кошмар, да, всё это нелегко, но сколько можно? Ну, начни уже что-то делать.

- Что, например?

- Мои однокашники занимаются волонтёрством, давай я тебя с ними познакомлю. Увидишь, что плохо в мире не одному тебе.

Плохо в мире не одному мне. Это правда, эта мысль вдруг ударила мне в голову, пробив, наконец, серое.

Адекватно ли я поступил в итоге? Не знаю до сих пор. Главный врач хосписа тоже не был уверен, глядя на меня, когда я сидел у него в кабинетике, переделанном из жилой комнаты.

- У вас же нет медицинского образования? Я правильно понимаю?

- У меня есть сертификат, вот, я три года назад прошёл сестринские курсы, умею ставить уколы, капельницы, вот ещё один – лечебный массаж. Имею опыт в уходе за лежачими больными.

- И у вас есть постоянная работа. Зачем вы пришли?

Я набрал в грудь воздуха.

Зачем я пришёл туда? Почему именно туда? Я ведь ходил мимо этой неприметной пятиэтажки десятилетиями, буквально в двухстах метрах от моего дома и никогда не замечал вывески. Не задумывался.

- Я хочу как-то помочь. Вы можете мне не верить… вот, я взял с собой… моя мама зимой скончалась от рака. Я не богат, сделать большое пожертвование… что вам от моих копеек, ни тепло, ни холодно, будем откровенны, но зато у меня есть навыки, я по натуре сова – мне очень легко не спать ночью, поэтому я, например, могу дежурить в ночь, с пятницы на субботу, с субботы на воскресенье, помогать сёстрам. Плюс, я… мне не будет так жутко, как человеку, который не видел. Я смогу общаться с вашими… пациентами более-менее спокойно.

Почему она мне тогда поверила? Чёрт его знает, может быть, мне действительно было необходимо выбить клин клином, поэтому Те, что наблюдают за нами Сверху, и привели меня туда, а может быть действительно, лишние руки, умеющие делать внутривенные уколы никогда не бывают лишними в благотворительных организациях?

Неизвестные благотворители выкупили для нужд хосписа весь первый этаж обыкновенного многоквартирного дома, от сестёр я услышал, что жильцы в начале были настроены крайне негативно, но потом, когда стало понятно, что никто никому не мешает, нет никаких постоянных криков и череды катафалков, все успокоились, а некоторые пришли с предложением помощи.

Такой была и Марина, под начало которой меня и определили.

Она жила (да, надеюсь, до сих пор живёт) на втором этаже этого же дома, обыкновенная, «подполтинник» женщина, маленькая, крепко сбитая, огненно-рыжая, смешно косящая левым глазом и говорящая с непередаваемым большеглушицким выговором, ещё больше растягивая гласные, окая и пересыпая речь прибаутками. Повзрослевшие дети и муж, летающий на Север, дали ей огромное количество свободного времени, которое она и посвящала работе в хосписе, постоянно поругиваясь с главврачом за попытки заплатить хоть какую-то копейку.

Как сейчас слышу:

- Шо, я, солить будь в бочонке деньги их? Муж номально зарабатыват, дети – сами рОбят, куда мне их тратить? А цыгарку я и у тебя стрельну, Геш.

Это её безумная, безграничная энергия и вечный движняк, начнавшийся в её присутствии заставили меня вылезти из-под своего пыльного серого савана.

Было ли сложно? Нет, я действительно чувствовал себя очень спокойно, даже умиротворённо, несмотря на то, что вокруг меня были люди, приехавшие сюда умирать.

Мы санитарили – драили все поверхности до скрипа, «шо бы есть с полу можно было!», помогали гостям подниматься, вставать, помогали сёстрам разносить лекарства и капельницы, давали возможность поспать ночью – моей была ночь с пятницы на субботу, когда я занимал стол в коридоре – откуда были видны все восемь палат, а рядом стоял большой таймер и расписание инъекций для каждого из пациентов. Понятно, что ставить уколы мне никто не разрешал, но сёстры очень ценили возможность отдохнуть ночью, без страха, что можно проспать – я бросил пить успокоительные и чувствовал себя как никогда бодро и собранно.

Всё закончилось через год, когда к нам привезли Роберта.

До него я никогда не интересовался гостями. В мои обязанности это не входило, да и желания как такового не было – многих я видел буквально по одному разу, почти все смотрели сквозь меня, и я понимал, что людям, за которыми скоро придёт… Смерть… вообще не до мальчика со шваброй, но Роберт…

Он был ужасно молодой – до него в хосписе я не видел людей моложе пятидесяти, даже по измождённому болезнью лицу было видно, что он моложе меня, самое большое лет двадцать, .

И он был злой.

Именно в его исполнении я увидел тот самый ужас обречённого на смерть страдающего человека.

- Ну, что вы хотите… мальчик. Ему бы жить и жить, но видите, как получилось. Я попрошу вас быть максимально терпеливыми и стараться не поддаваться на его провокации. И… я прошу тебя к нему не заходить, пусть Марина моет палату и сёстрам помогает. Ты – высокий, здоровый парень, ему будет ещё тяжелее.

Я только кивнул главврачу, в душе радуясь, честно, хоть и стыдно, мне и так совершенно не хотелось попадаться под его пристальный взгляд, совершенно не затуманенный обезболивающими, и чувствовать кожей всю ненависть, которую он испытывал, кажется, ко всему миру.

В ту ночь, в июне, не попадаться на глаза не получилось. Он нажимал на кнопку вызова постоянно, каждые пятнадцать минут, сёстрам не удавалось даже присесть, а ко мне, впервые после маминой смерти, вернулось это жуткое чувство – страх, заворачивающий мышцы живота справа, под печенью и постоянный холод по спине.

Словно кто-то шептал в затылок: «Не ходи, не ходи, уже сейчас».

- Мыкается парняга, видать уже скоро, - Марина стояла, тяжело оперевшись на стол, и поглядывала назад на дальнюю палату, - слушай, дай мне цыгарку, мы покурим быстренько с девочками. Пять минут.

Пять минут.

Я не знаю, когда стало холодно, может быть уже давно, но заметил я это, только когда Марина с одной из сестёр вышли покурить. Вторая сестра с дежурным врачом стояли в седьмой, возле кровати с замечательной бабушкой Светой, которая в ту ночь не могла уснуть, несмотря на морфин, а лампочка над палатой Роберта снова вспыхнула. Потом погасла, снова зажглась.

Стало очень тихо и на меня накатила волна просто панического страха, впервые за всё время моей работы.

«Не ходи», - мне показалось, что кто-то сзади сказал это так отчётливо, словно дышал мне в ухо.

- Да что же такое, - как во сне, когда ты продираешься изо всех сил через вязкий кошмар, я встал из-за стола и пошёл к палате Роберта. От холода или страха у меня застучали зубы и начался озноб.

«Не ходи».

Я тогда разозлился сам на себя, за эту слабость. Что может быть там, кроме умирающего молодого парня, который пребывает в панике?

Поначалу было просто не понятно – что это.

В свете, падающем из коридора я видел кусок черноты, нависший над кроватью Роберта буквой «Г».

«Он очень высокий, вровень с потолком».

- Что за? – вскрик застрял у меня в глотке, сведённой судорогой.

Потому что я увидел огромную, бело-белёсую руку, мерцающую в полутьме, с длинными пальцами, которой оно опёрлось о кровать. Вторая рука громадным пауком накрыла лицо Роберта целиком, я чётко, как под лупой видел чёрные заострённые ногти.

«Она приходит в палаты и ощупывает лица спящих. Если проснуться, если дёрнуться, то она обязательно заберёт тебя с собой».

«Не смотри».

Выше, из горба темноты, торчала длинная белая морда, в профиль очень похожая на лошадиную, с огромным иссиня-чёрным глазом.

Я перестал чувствовать ноги и схватился за косяк, когда эта тварь начала медленно поворачиваться в мою сторону.

Слава Богу – я трус. Не могу сказать, умер бы я на месте от разрыва сердца или сошёл бы с ума, если бы заглянул ему в глаза. Я просто упал в обморок.

Так меня и нашли – на пороге палаты, в которой в тот момент остановилось сердце другого человека.

Меня привели в чувство, подняли, что-то спрашивали.

- Может скорую? – сказал кто-то.

- Не нать, смари, парень прост не в себе.

Я дёрнулся и нашёл глазами Марину.

- Марин…

Шок вышел из меня слезами, Марина вывела меня на улицу. На бетоне крыльца, под занимающимся рассветом мы курили и молчали.

- Щас подь домой, а к вечеру придёшь к главной и уволишься.

- Марин, - я вскинулся, но она только вскинула руку. Серьёзная, как никогда.

- Я сказала. Ты, шо, хочешь с глузду съехать? Не первый раз видишь?

- Откуда ты…

- Откель-откель, стара я баба, опытная. Чо, думашь, я не понимаю, что Роберта лошак забрал? А ты увидал.

Я примёрз к бетону. Живот снова ухнул вниз, а в затылок вошла иголка.

- Он – наркóта, от того и рак получил, у него печёнка и поджелудочная отказали. А лошаки как раз по их души и ходят, ещё к алканам… если остались ещё у них, души-то.

Меня вырвало, после Марининых слов, перед глазами снова встала белая кисть с длиннющими пальцами на лице Роберта. И чернота. Чернота, в которую он был одет, и которая заполняла его глазницы.

- И не спорь. Ты – молодой исчо, тебе нать семью. Поносил траур и хватит.

- Марина.

- Не маринка-ай, ты его видел. А он тебя? Думашь? Раз он сюда дорогу протоптал, значит возвернётся, а ты, чо, хошь, в жёлтый дом? Ты себя в зеркало посмотри.

∗ ∗ ∗

- Маш.

- Ая.

Нет. Я не буду ничего больше спрашивать.

Не хочу.

Я уже сбегал, пытаясь отгородиться от бледных кошмаров.

«Учти, ты не видишь их, они не видят тебя. Но стоит только влезть туда, куда не нужно».

- Солнце садится, пошли домой.