Библиотекарша читает книгу на кресле не имея на себе белья
💣 👉🏻👉🏻👉🏻 ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻
Библиотекарша читает книгу на кресле не имея на себе белья
Posted by
By
admin
21 марта 2011 No Comments
Connect with:http://zerkalo-litart.com
Copyright 2022 — "ЗЕРКАЛО" - ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ. All rights reserved. Hester WordPress Theme
# Институт русского языка Российской Академии наук, по приглашению которого я приехала в Москву, находится на Кропоткинской, напротив большой стройплощадки. Там после разборки бассейна «Москва» собираются восстановить храм, снесенный в тридцатые годы. В окна кабинетов администрации института можно наблюдать, как растет бетонный каркас.
Сам отдел экспериментальной лексикографии, в котором я буду писать диссертацию, размещен не в главном здании, а во флигеле двухэтажного строения, во дворе дома номер семнадцать по Савельевскому переулку. Рядом с флигелем громоздятся развалины – обрушилась часть соседнего дома с кухнями и ванными; кое-где на стенах сохранились остатки плитки, торчат обрубки труб. В расселенный дом поселились бомжи.
Комната отдела расположена в самом конце коридора. Стена, ранее граничившая с обрушенным домом, превратилась в наружную, и комната будто висит над бездной. Так как отопление отключили, мы сидим в отделе в пальто. Чтобы разогреться, мы пьем чай, кое-кто с водкой или с коньяком. От чая хочется в туалет. В туалетной комнате два унитаза, один из которых засорен. Использованную бумагу бросают в пластмассовое ведро. От засоренного унитаза и ведра в туалете стоит изрядная вонь. Даже уборка в этом состоянии мало что меняет – после нее пахнет не меньше, а только по-другому: старой тряпкой и несвежей водой, которую раз в неделю расплескивают по институту чрезвычайно толстая женщина с тощим мужичком. Медленно и обстоятельно проходясь по помещениям, они то и дело отдыхают, сопровождая отдых поглощением принесенных с собой бутербродов, варенных вкрутую яиц и печенья.
В отделе тоже едят печенье; оно, наряду с пряниками, вафельным тортом, крекерами, халвой, хлебом, сыром и сахаром (кто что приносит, благо булочная за углом – надо всего лишь пройти брошенный дом насквозь, выйти на улицу и повернуть направо), является неизменным элементом чаепития, в свою очередь представляющего собой неотъемлемую составляющую постоянно кипящей научной работы. Как правило, оно начинается стихийно, вернее, когда кого-нибудь из многочисленных присутствующих одолевает ощущение, что больше не может сосредотачиваться в толпе коллег, остервенело стучащих по компьютерным клавиатурам и перекрикивающих друг друга, в то время как беспрерывно разрывается телефон. Время от времени, когда нарастает нестерпимый галдеж, заведующий отделом поднимает мощный голос, призывая своих подопечных к дисциплине: «Господа! Давайте потише!» Гул затихает, но минут через двадцать восстанавливается прежний уровень шума. В таких условиях чаепитие является не только единственным спасением от простуды, но и хорошим поводом хотя бы на время отвлечься от труда и поговорить с коллегами не по делу, что, в свою очередь, способствует сплочению коллектива, крайне необходимому на фоне всеобщей неприязни к нашему отделу со стороны других отделов института.
# Мой русский приятель по Мюнхенскому университету, услышав о том, что я решила съехать с квартиры в Южном Измайлове, советует мне обратиться к его знакомому, проживающему в огромной полупустой квартире около Пушкинской площади, и попросить его сдать мне комнату. В качестве предлога для визита он вручает мне пачку фотографий с просьбой передать их хозяину квартиры.
Я звоню Шептулину и сообщаю ему, что у меня для него есть что передать от Янева. Шептулин отвечает тонким, пропадающим голосом: «Приходите завтра».
# Выйдя из метро на «Пушкинской», я наталкиваюсь на маму моей с Яневым общей знакомой – Мыслевец. Выведав, куда я иду, она сопровождает меня до самого подъезда дома. Она встревожена и не понимает, как это я могу взять и пойти в гости к чужому человеку. Повернув на Большую Бронную, мы, ногами меся скользкую, черно-серую кашу, минуем яркое пятно «Макдональдса». Ботинки, мокрые и тяжелые, не успели высохнуть со вчерашнего дня. По левую сторону начинается забор Литературного института имени Горького, по правую, напротив него, возвышается мрачная и грузная кирпичная глыба – дом, в котором живет Шептулин.
Большие окна просторного холла шептулинского дома заставлены цветами в горшках, правую стену занимают объемистые деревянные почтовые ящики, в левом заднем углу – будка, в ней есть телефон и настенные часы. Вахтерша, дежурящая в будке, отказывается впустить меня в дом. «Вас нет в списке», – все повторяет она на мои доводы о том, что я пришла с посылкой для Шептулина, что ее надо передать лично, из рук в руки. В итоге вахтерша дает мне поговорить с Шептулиным по телефону. Сперва, еле слышно, предлагая бросить фотографии в почтовый ящик, он затем, передумав, все же приглашает подняться в квартиру. Вахтерша почему-то настаивает на том, чтобы он спустился вниз и встретил меня. Меня она просит подождать его в холле.
Поблагодарив ее, я принимаюсь ждать. Через какую-то вечность в темноте широкой лестничной клетки вырисовывается силуэт истощенного молодого человека. Бессильно горбясь, опираясь на стену, он еле волочит ноги. Болтающиеся на нем джинсы и свитер грязны, отросшие светлые волосы слиплись, лицо небрито и бледно, взгляд блуждает где-то далеко. Поздоровавшись тем же слабым голосом, он неточным движением слегка дрожащей руки убирает со лба прядь волос.
Расписавшись в списке у вахтерши, он, шатаясь, доводит меня до лифта, поднимает то ли на третий, то ли на четвертый этаж. Дверь квартиры находится справа от лифта.
В квартире стоят вонь, духота и пыль. Длинный коридор завален множеством предметов, неразличимых в темноте. Комната Шептулина в дальнем левом конце коридора погружена в полутьму, шторы задернуты наглухо, на столе приглушенным светом горит лампа. Еле слышно работает радио, включен телевизор. Картинки мечутся по экрану без звука.
На какое-то время Шептулин исчезает на кухне, расположенной в правом конце коридора, ближе ко входной двери. Возвращается оттуда с чашкой и чайником, угощает. У чая необычно резкий, едкий вкус. Когда Шептулин снова ненадолго отлучается, я поднимаю крышку чайника и заглядываю внутрь. Заварка покрыта плесенью.
Разговор от Янева скоро переходит к другим мюнхенским знакомым Шептулина, среди них фигурируют и художница Кисина, и ее бедная подруга Юлия, томящаяся в больнице для психически больных, грозя покончить с собой, в доказательство чего она периодически предпринимает попытки резать вены. Шептулин тоже когда-то резал вены, у него от этого остались поперечные шрамы, доходящие аж до сгиба локтя. Ощущая родство Юлиной души со своей, он считает, что «флюиды» недостижимой любимой за тысячи километров оказывают влияние на него (об этом ему твердит некий психиатр Наташа) – когда ей плохо, то плохо и ему. Он звонит ей практически каждый день, часами обмениваясь жалобами на самочувствие. Осознавая два потенциальных пути развития событий, рассуждает о них вслух. Или он будет пить дальше со всеми вытекающими из этого последствиями в плане ухудшения физического здоровья, или он не будет пить вообще – со всеми вытекающими из этого последствиями для его психического состояния. Так как он до сих пор в большей степени страшился перспективы второго типа последствий, он и не принимал решения в пользу абсолютного воздержания (похоже, что он боится лишить себя возможности избегать психических переживаний уходом в «отключку», наступающую с определенным количеством выпитого). Чтобы выдержать желательное ему воздержание, ему необходима поддержка, а мне нужна комната, и мы договариваемся, что я буду жить в квартире за сто долларов в месяц, по мере сил помогая ему. Для начала, однако, Шептулин просит меня купить ему последнюю бутылку водки, ведь, не выпив ее, он не сможет справиться с симптомами абстиненции, которые он характеризует словом «ломка». Хотя я с недоверием отношусь к этим доводам, полагая, что организму, наверное, все равно, какая бутылка по счету последняя, вернее, что ему будет тем лучше, чем меньше по счету будет этих бутылок, я даю себя уговорить сходить в киоск и купить – в знак доброй воли – эту несчастную бутылку, предупредив, что эта покупка будет исключительным случаем, и взяв с него слово, что после нее он пить больше не будет.
# Чтобы меня впредь пускали в дом без занесения в список, то есть официально признали мое постоянное проживание в квартире, нам необходимо договориться с домкомом в лице заместителя председателя Нины Петровны. Нина Петровна, властная женщина со светлыми волосами, собранными в тугую косу, после долгого изучения моего немецкого паспорта переводит взгляд на меня, осматривает меня с ног до головы, затем строго смотрит на Шептулина и интересуется, не невеста ли я ему. Шептулин спешит наврать, что да. «Хорошая девушка», – говорит Нина Петровна, кивая головой, значит, одобряет. Прописаться в доме, правда, нельзя, как она разъясняет, придется оставить старую прописку в Южном Измайлове. Но это, в принципе, неважно. Шептулин ее называет фашисткой. Потом.
# Закрепив свою позицию в доме, я решаюсь приняться за приведение квартиры в приемлемый для моего глаза вид, на что мне нужно получить согласие Шептулина. Более того, его самого надо подключить к процессу уборки, так как мне одной не под силу разгрести завалы, образовавшиеся по всей квартире. Что касается бутылок, то аргумент в пользу их устранения быстро найден – Шептулин, делая круглые глаза, внимательно выслушивает утверждение, что наваленные везде бутылки порождают отрицательный фон, неблагоприятно влияют на атмосферу и отравляют воздух, после чего смиренно выносит их хотя бы из своей комнаты. Запыленные пустые бутылки и вправду создают давящую, удручающую атмосферу. Их сотни, и они стоят не только у него в комнате, а еще и в коридоре, на кухне и на балконе. После чистки комнаты Шептулина все-таки удается убедить в том, что бутылки надо выкинуть и из других комнат. Убирая их из квартиры, мы выбрасываем их целыми пакетами в мусоропровод. Пакеты с бутылками опускаются по мусоропроводу, грохоча на весь дом. Передернувшись от грохота, мы на цыпочках бежим обратно в квартиру.
Начав с вынесения бутылок, хочется продолжить дальнейшим освобождением пространства от ненужных предметов. Со шкафа в коридоре мы стаскиваем горы пожелтевших газет и целую шеренгу поломанных настольных ламп. Когда мы открываем двери встроенных шкафов и вынимаем оттуда кучи старой одежды, нас облетает рой белой моли. При виде одежды советского покроя по лицу Шептулина пробегает блаженная улыбка. Вещи пропахшие и вышедшие из моды, но хорошо сшитые, из по тогдашним понятиям роскошных материалов, элегантные, дорогие. Шептулин мерит два-три мужских пальто, но они, чересчур широкие, висят на нем, худеньком, тяжелыми мешками, топорщась книзу. Особенно жаль зимнего пальто из добротной ткани, отороченного мехом. Разглядывая себя в нем, Шептулин улыбается уже скорее неуверенно. Немного растерянно, вздыхая, он снимает его и кладет в помятый, перекосившийся чемодан. Мы все это отнесем во двор.
То, что Шептулину ничего из этой одежды не подходит, огорчает. У него все вещи или сильно поношены и дырявы или малы. Ему надо бы купить чего-нибудь нового, но на это нет денег. Единственное годное для носки пальто из шкафов в коридоре – женское. Двубортное, с откидным воротником, оно смахивает на военную шинель. Его подъела моль, и пояс у него почему-то темно-синий, но все равно оно, черного цвета и достаточно длинное, смотрится вполне ничего – «стильно», как говорит Шептулин. Он предлагает мне носить его, и я соглашаюсь.
Разобравшись с коридором, мы беремся за гостиную. Из нее ничего особо не выкинешь – мебель изношена, но нужна. Ее, темную, с инкрустациями, а также деревянные картины, украшающие стены, родители Шептулина давным-давно привезли из, кажется, Кореи, где они какое-то время жили. Большой ковер потерт, покрывала на просиженных креслах порваны. Вытряхнув и обработав их пылесосом, я отдергиваю наглухо закрытые занавески и настежь распахиваю окна. В комнату мощным потоком врывается морозный воздух. Шептулин выбегает в коридор.
Далее я действую уже одна. Из шкафов на кухне вываливаю десятки банок с крупами. Они, очевидно, годами стояли нетронутыми, их содержимое сгнило, в нем копошатся маленькие коричневые букашки и белесые червячки. В одном из шкафов обнаруживаются четыре пачки зеленого чая. Их еще можно потреблять.
Оставить пока как есть приходится ванную, хотя в ней в первую очередь надо бы произвести изменения: из сломанного крана над ванной безостановочно льется горячая вода, отчего в квартире стоит пар, как в бане, – влажно и душно. Мысль о том, чтобы затеять ремонт крана, пугает Шептулина, и он отмахивается от нее из-за всех сил, обосновывая свое бездействие в этом отношении нехваткой денег.
# Утром в квартире неожиданно появляется новый персонаж. Отперев входную дверь своим ключом, он заходит на кухню, когда мы с Шептулиным сидим за столом и завтракаем. Застыв на миг, ошарашенный, на пороге, он, изображая непринужденность, подваливает к столу. «Привет, – говорит, – чего нового?» Имея в виду: а это кто? Кривые ноги иксом одеты в клетчатые брюки с висящими коленками, на шее болтается крестик, нос картошкой, красный, волосы сальные. Взгляд мнительный, губы бантиком. Выглядит склизким и неряшливым.
Малюгин, оказывается, – давний жилец Шептулина, он снимает бывшую комнату его отца рядом с комнатой самого Шептулина. Последние недели Малюгин пребывал в родных украинских краях, где торгует подсолнечным маслом. В свободное от бизнеса время учится на одном из отделений Литературного института, а через Шептулина пытается просочиться в московскую литературно-художественную среду. Шептулин, не умеющий обращаться с деньгами, взял его к себе в качестве «финансового директора», следовательно, Малюгин распоряжается в том числе средствами небольшого шептулинского издательства. С Украины хозяйственный малый привез некоторый запас продовольствия – кусок сала, который он сразу кладет в почти пустой холодильник. Не ожидая по возвращении из деловой поездки застать в квартире второго жильца, он не знает, в какую позицию встать – оборонительную или наступательную. Мое появление вызывает в нем подозрительность и опаску, и он явно настроен враждебно. Рассматривая нас с Шептулиным, он пытается понять, какие отношения сложились между нами за время его отсутствия и чья, собственно, при этом преобладает корысть.
# Домком запрещает нам бросать бутылки в мусоропровод. Теперь мы их тащим сумками и чемоданами на территорию литинститута, где швыряем их в мусорный контейнер.
Продвигаясь механическим образом с уборкой тары, мысленную энергию можно направить на решение другой задачи: куда бы мне переселиться из гостиной, где я ночую до сих пор за неимением свободной комнаты. Переселиться нужно тем более, что Малюгин пользуется гостиной как телевизионной, просиживая в ней до позднего вечера и лишая меня, таким образом, своего условного угла. Кроме того, в гостиной рядом с диваном, на котором я сплю, навалили весь тираж книги Сорокина, и мне кажется, что кошмары, которые мне снятся каждую ночь, просачиваются в мою голову прямиком из этой плотной пирамиды, доходящей чуть ли не до самого – довольно высокого – потолка. Шептулин с Малюгиным сами распространяют эту книгу, то разнося ее по разным книжным магазинам пачками штук по четырнадцать, обернутыми жесткой коричневой бумагой, то продавая ее приходящим в дом посетителям непосредственно. Пробуя себя в роли «дилера», я реализую несколько экземпляров в Институте русского языка, прежде всего в нашем отделе. Добровольский с Барановым – восторженные читатели Сорокина, они находят в его произведениях богатейший материал для своих языковых исследований. «Нетривиальный», как они любят выражаться.
Вопрос о том, куда меня переселить, арифметически решить легко, так как из четырех комнат свободной осталась одна бывшая комнатка матери Шептулина, но Шептулин тянет с решением, ведь мать в этой комнате умерла, а было это относительно недавно. Осознавая, однако, что мне деваться некуда, он в конце концов все-таки предлагает мне поселиться в этой комнате и дает добро на ее уборку.
Данная затея между тем – достаточно серьезное мероприятие, комната ведь не только набита всяким ненужным барахлом, поскольку она в течение прошедших трех месяцев использовалась как кладовая, но и, возможно, содержит фамильные сокровища, милые сердцу Шептулина, которые он вряд ли даст трогать. Я решаю начать с тех вещей, с которыми он скорее всего расстанется не переживая. Среди них – целая шеренга покосившихся торшеров с порванными абажурами, преграждающих вход в комнату. За обсуждением вопроса о торшерах выясняется, что Шептулин в отношении уборки в квартире в принципе уже успокоился и ему не слишком интересно заняться ею еще и в комнате матери. В итоге он оставляет этот вопрос на мне, так что я буду советоваться с ним лишь по тем предметам, которые могут представлять какую-нибудь ценность для него.
Вещей в комнате море – от пустых, полупустых и полных бутылок водки, засохших и сгнивших заначек еды, включая банки со шпротами и «завтраком туриста», до обильнейшего набора лекарств, имеющих даты изготовления с середины шестидесятых годов, давно, стало быть, просроченных. Их, как объясняет Шептулин, покупали на всякий случай, вовсе не болея лечащимися этими лекарствами болезнями, а просто потому, что была возможность доставать их по цэковской системе. Как раз лекарства Шептулин разбирает с некоторым удовольствием, он знает названия и назначение многих из них, зачастую принимая их безо всякой предварительной консультации с врачом. То, что срок годности лекарств из шкафа в комнате матери давно истек, его мало беспокоит. Он считает, что они на самом деле годны бессрочно.
Еще в комнате есть десятки книг по философии, тьма докладов и статей по марксизму-ленинизму, кипы рефератов, нацарапанных старательными студентишками, и бесчисленные безделушки советских времен. Родители Шептулина много путешествовали, и братья из дружеских соцстран засыпали их подарками – медалями, настольными наборами, ручками, пресс-папье из камня, а также из прозрачного пластика с зимними ландшафтами внутри, на которые тихо падает мелкий снег. В письменном столе пачками лежат поздравительные открытки с хрестоматийными датами, отмечавшимися всей страной, – Новым годом, двадцать третьим февраля, восьмым марта, первым мая, седьмым ноября. Самые трогательные находки – горстка детских игрушек, отчасти принадлежавших самому Шептулину, в том числе черная «Волга», которые Шептулин немедля забирает к себе в комнату, стопочка тетрадей для рисования, в которых Шептулин-ребенок последовательно и систематично развивает некоторые заданные темы, и среди прочего-прочего-прочего – пара черно-белых паспортных фотографий Шептулина в возрасте лет двенадцати, худенького, одетого в теплый зимний свитер с воротником под самый подбородок, белобрысые волосы аккуратно причесаны, глаза светлые, нос прямой. Это было до того, говорит Шептулин, как ему сломали его во время игры в футбол.
После уборки в комнате становится приятнее. Окно большое, подоконник широкий, на нем можно сидеть, вытянув ноги, и читать, вечером глядя на заходящее солнце. Малюгин ругается страшными словами по поводу того, что мы выбросили все рефераты по философии. Ему надо написать реферат, и он надеялся взять какую-нибудь старую работу семидесятых-восьмидесятых годов и переписать ее.
# Сам Шептулин тем временем со смиренным видом все больше уходит в себя. Он практически безвылазно сидит у себя в комнате, где никогда не открывает шторы. Свет горит у него круглосуточно, он его не гасит даже ночью, да и вряд ли он различает между ночью и днем. Кроме того, для создания какого-то почему-то нужного «фона» у него постоянно еле слышно работает радиоприемник, а телевизор включен чуть громче, чем радио, из-за чего в комнате стоит легкий гул переплетающихся звуков. Беспрерывную работу телевизора Шептулин обосновывает тем, что он, мол, изучает клипы. По вечерам он за их просмотром за
Помощница депутата разделась для осветителя | порно и секс фото с жопами и попками
Симпатичная мамзель решила гулять в обнаженном виде на улице | порно и секс фото девушек с косичками
Умелый язык дамочки довел парня до блаженства | порно и секс фото с мамашами и мамочками