Безумные дни. Безумное возбуждение.

⚡ 👉🏻👉🏻👉🏻 ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻

Безумные дни. Безумное возбуждение.
Письмо и телеграмма пришли одновременно. Протягивая их мне, дежурный вахтер скроил участливую мину. Все в цирке прекрасно знали о моих непростых отношениях с главком, и дежурный старался поддержать меня хотя бы взглядом.
Но, против обыкновения, полученные известия не сулили неприятностей. Телеграмма сообщала, что в 18.00 я должен явиться на переговорный пункт: будет звонить моя невеста Марица. А письмо было из Польши, от братьев. Они коротко сообщали о своих успехах, о том, как их встречали, о дороговизне и упрощенных взглядах заграничной молодежи на любовь. Писали, что все здоровы, но очень устали. Всё это я уже читал в их прошлых письмах.
В дверь постучали. Султан подскочил и прижался к моим ногам. Я крикнул: «Не заперто!» Вошел Ионис, неся в руках миску с фаршем и тертой морковью, графин молока и яйца. Увидев служащего, львенок нахохлился и глухо зарычал.
— Я тебе кушать принес, неблагодарный, — обиделся Ионис. — А ты все дичишься. И когда только привыкнешь?
— Никогда, — ответил я за Султана и потрепал его по напряженному загривку.
— Так уж никогда? — усомнился мой помощник. — Все привыкли, а он что — особенный?
Я наклонился и взял львенка под мышки. От тяжести подрастающего малыша нестерпимо резануло в желудке.
— О, какие мы стали увесистые! — морщась от боли, заворковал я. — Какие большие и громадные. Настоящие цари зверей!
Султан прижал уши-лопушки и прищурил глаза. Играя, он широко разинул пасть и так хлопнул меня лапами в грудь, что раздался гул.
— Вот вырастет твой однолюб, — мрачно прокомментировал Ионис, — и расплющит тебя, как таракана! И что еще за однолюб такой?
— Однолюб, — объяснил я, — это существо, которое привязывается к определенному человеку. Только его и любит, его одного — и никого больше. Вот и Султанчик у нас такой. Он вырастет — пусть даже вдали от меня, а все равно никогда меня не забудет. Мало того, если нас разлучить, он может погибнуть от тоски. Заскучает, откажется от еды и погибнет. Такие случаи известны. Если хочешь знать, такое даже с людьми бывает.
— Ну уж это ты загнул, — недоверчиво усмехнулся Ионис. — С людьми! Скажи еще: с бабами! Да таких с огнем не сыщешь.
— С огнем и не ищут, — ответил я. — Таких надо искать с сердцем и с любовью. Да чего далеко ходить. У нас папа с мамой однолюбы. Поженились совсем молодыми — папе было шестнадцать, а маме пятнадцать. А прожили душа в душу до самой войны! Шестерых детей родили.
— Как шестерых? Вас же четверо братьев и сестра.
— Да нет, нас было пятеро братьев. Только вот Борис с войны не вернулся. Но ты подожди, не перебивай. Бабушка рассказывала, что из-за этого брака целая драма разыгралась.
— Видишь ли, дед Сергей не разрешал папе жениться. Отец хотел даже из дому уйти. Но дед так рассердился, что бросил в него табуретку и сломал папе два ребра.
— Вот варвар! — возмутился Ионис. — Родному сыну ребра ломать!
— Да нет, он не варвар, — возразил я, — просто дисциплину любил и не терпел, когда ему перечили.
— А ты кого больше любил — отца или мать? — спросил Ионис, усаживаясь на корточки.
— Не знаю… Мама всегда больше любила Сергея. Может быть, поэтому. Да нет, просто любил отца и любил. Знаешь, мне дядя Паша Тарасов рассказывал, как отец прививал нам любовь к профессии. Он вроде бы всегда хотел, чтобы мы с братьями не в цирке работали, а «в люди вышли». Вот я и прятался от него, когда с дядей Пашей репетировал. Только отец за шахматы — я на манеж. А отец-то, оказывается, все знал. Спрячется за занавес, а сам глядит да переживает.
— Дурья твоя башка, да потому что запретный плод вкуснее!
— И сколько лет твои родители вместе прожили?
— Я же говорю, всю жизнь — до начала войны.
— А потом, когда папа вернулся с фронта, они разошлись.
— Разошлись?! Однолюбы?! — не поверил Ионис. — Вот это да! А почему?
— Так война! Пять лет друг без друга. А еще папа с фронта пришел совсем другим человеком. Вот и разошлись.
— Слушай, Вальтер, а как же отпуск? — неожиданно спросил Ионис.
— При чем здесь отпуск? — не понял я.
— Ну, ты же сам говоришь, он заскучает, — мой помощник озабоченно кивнул на львенка, — даже погибнуть может.
— А я просто не буду брать отпуск. Вот и все.
— Как же ты жить будешь без отпуска?
— Да проживу как-нибудь, — безмятежно махнул я рукой. На запястье блеснули часы, и я вдруг вспомнил, что мне пора на междугороднюю. — Извини, брат, мне сейчас будут звонить.
— Опять Марица? — ревниво спросил Ионис.
— Верная у тебя невеста. Может, тоже однолюбка?
Я не нашел, что ответить и, еще раз взглянув на часы, вылетел из комнаты.
Повинуясь указанию телефонистки, прошел в кабинку и снял с рычага черную эбонитовую трубку. Услышав голос Марицы, расплылся в улыбке. Но вместо обычного любовного воркования неожиданно услышал:
— Вальтер, в главке говорят, что ты завтра будешь в Москве. Почему не сообщил?
— Как в Москве? — не понял я. — Зачем? Мне еще никто ничего не говорил. А ты ничего не путаешь?
— Да ничего я не путаю. Это ты, наверное, все перепутал со своими Багирами и Султанами. Не сообщил, и я теперь не смогу тебя встретить.
— Очень жаль, — машинально ответил я, лихорадочно размышляя, какая новая беда меня ждет, — но почему?
— К врачу записалась, — стыдливо ответила Марица. — Знаешь, кажется, у меня будет ребенок…
Я задохнулся от незнакомого чувства — смеси ужаса и счастья.
— Ну что ты молчишь? — раздался в трубке встревоженный голос.
— Марицка, милая, да я просто обалдел! Не надо меня встречать. Я завтра обязательно приеду, даже если ты все врешь и никто меня в главк не вызывает! До завтра!
Бросившись на вокзал, я купил билет на ночной поезд и вернулся в цирк.
— Вальтер Михайлович, где вы пропадаете? — недовольным голосом приветствовал меня вахтер. — Вам уже несколько раз звонил Бардиан.
— И секретарша его, и сам. Велели сказать, что завтра в двенадцать часов дня вы должны быть в приемной управляющего.
В этот момент телефон на столике дежурного надсадно зазвонил. Вахтер снял трубку и, не слушая, протянул ее мне:
— Вот и спрашивайте, что случилось.
Это был сам управляющий. Обрадовавшись, что наконец застал меня на месте, он быстро и решительно заговорил:
— Слушай, Вальтер, значит, так. Тебе нужно приехать в Москву. Завтра в двенадцать надо быть здесь.
— Знаю, Феодосий Георгиевич, уже билет купил. А в чем дело?
— Ну что мы будем говорить по телефону, приедешь, всё узнаешь.
Меня обдало жаром, я буквально заорал в трубку:
— Афанасьев хвалит, давай приезжай! — И раздались короткие гудки.
Я стоял, не выпуская трубку из рук. Раз Афанасьев хвалит, значит, все хорошо. Но почему вызывает сам Бардиан? Разве больше некому? Аппарат большой. За всю историю цирка столько начальников не наберешь, сколько сейчас сидит… Почему все-таки звонил сам? И Марицка… Неужели будет ребенок? Ребенок — у меня? Не представляю…
Ночь в поезде я провел без сна. При тусклом свете вагонной лампочки пытался читать, что-то записывал, выходил в коридор, вглядывался в непроглядную ночь за окном… На московский перрон вышел совершенно разбитый, с опухшими глазами.
Оказалось, меня ждали. Еще издали я узнал Изю, мужа моей сестры. Вид у него был озабоченный.
— Какими судьбами, Изя? — спросил я.
— Почему вдруг? — встревожился я: никогда прежде Изя меня не встречал.
— Желтуха, что ли…. — он неуверенно пожал плечами.
— Да они еще до отъезда знали, что ей нехорошо.
Будь они прокляты, эти зарубежные гастроли! Из-за них все с ума сходят. Надо же додуматься: оставить больную мать! Сколько уже писем пришло, и ни разу не написалимне ни слова, хоть я рядом, в Иванове!
— А ты почему мне не позвонил? — накинулся я на Изю.
— Да мама не хотела тебя беспокоить. Думала, все обойдется. У нее же всегда цвет лица был не очень хороший. Она и сейчас бы тебе ничего не сказала, да Марица вчера позвонила: говорит, ты приезжаешь. Вот я и решил тебя встретить и сообщить…
Ничего себе! Мать, оказывается, в больнице, а мне никто ни полслова.
— Вальтер, ты мужественный человек, — набрав полную грудь воздуха, патетически начал Изя. — Ты должен быть готов…
Земля подо мной зашаталась, и я остановился, схватив Изю за плечо.
— Да нет, погоди. Вроде пока ничего серьезного… Хотя мне разве скажут… Тебе нужно встретиться с Иваном Ивановичем, врачом. Это очень хороший врач, профессор Трутнев. Он сказал, что должен поговорить с кем-нибудь из ее близких родственников.
В такси мы ехали молча. Разговаривать не хотелось.
Расплатившись, я хлопнул дверцей машины и быстро зашагал по широкой больничной лестнице. Почему-то казалось, что надо спешить. Изя с трудом поспевал за мной.
Перед дверью с надписью «Профессор Трутнев И. И.» я притормозил, стараясь унять сердцебиение. Наконец, когда уже собрался постучать, стеклянная дверь открылась сама собой и передо мной вырос высокий немолодой человек в белом халате.
— Проходите, я вас жду. Видел в окно, как вы выходили из машины.
Пригласив нас присесть, Иван Иванович посмотрел на меня усталым взглядом и спросил:
— Если я правильно осведомлен, из всей семьи сейчас в Союзе только вы?
— Нет-нет, я имею в виду родных вашей матери.
Он снял очки в золотой оправе, протер их и вновь водрузил на переносицу.
— Что с мамой? — нетерпеливо спросил я.
— У Лидии Карловны… — доктор помолчал, а затем проговорил как-то неестественно быстро: — У вашей матери злокачественная опухоль.
Я дернулся и замер, словно на спину плеснули кипятком. «Тук-тук!» — монотонно застучало в висках. На долю секунды мне показалось, что в голове что-то завизжало и заскрипело. Злокачественная опухоль? Рак… Значит, все-таки рак! Теперь мне казалось, что я знал об этом с той самой секунды, как увидел Изю на вокзале. Молчание нарушил врач.
— Возможно, мы ошибаемся. Дай-то Бог, как говорится. Но в нашей больнице, к сожалению, нет аппаратуры для более тщательного обследования. Вам необходимо перевести маму в институт Склифосовского, к профессору Петровскому. Мы подготовим все необходимые документы, но учтите: попасть в Склиф трудно — туда огромная очередь. А сейчас постарайтесь успокоиться и пойдемте в палату. Надеюсь, вы понимаете, что Лидия Карловна ничего не должна знать о диагнозе. Вашей маме говорят, что у нее просто камни в печени.
— Конечно, конечно, — прошептал я, вытирая вспотевший лоб. — Пойдемте, я готов.
Пройдя по коридорам, мы вошли в палату. Мать лежала на белоснежной постели. Ее изможденное лицо и выпростанная из-под одеяла худая рука казались вылепленными из глины: они были неестественно желтыми.
Я кинулся к ней. Стоя на коленях перед кроватью, ласкал и целовал ее холодные, высохшие руки.
— Сын-о-к… — прошептала она, еле шевеля губами.
Обнимая мать, я поразился тому, как исхудало ее тело.
— Ты что же, ничего не ешь? — напустив на себя обычную в таких случаях ворчливую заботливость, спросил я. — Стала, как пушинка, легкая! Это же никуда не годится!
Мама посмотрела на меня так, что мне стало стыдно своего нарочито бодрого тона:
— Но нужно кушать! — ненавидя себя, фальшиво продолжал я. — Фрукты, кашу — все нужно кушать.
— Сынок, ты так долго не приезжал… так долго!.. Увези, родной мой, меня отсюда. Дома я поправлюсь. Домой увези… — У нее не хватило сил досказать.
— Увезу, конечно, увезу, — сглатывая ком в горле, бодро произнес я. — Вот только профессору надо показаться.
До часа, назначенного Бардианом, оставалось всего ничего. А мне еще нужно было успеть в Министерство здравоохранения. Оставляя маму, я остро почувствовал, что жизнь надломилась…
В Министерстве меня встретили очень вежливо, но в помощи отказали: мест нет и очередь большая. Взглянув на часы, я взял такси и поехал в Склифосовского.
Чтобы войти в больницу, бдительно охраняемую дежурным в штатском костюме и милицейской фуражке, пришлось прибегнуть к давнему трюку. Прикрыв пальцем две средние буквы на красном пропуске с надписью «Цирк», я беспрепятственно миновал проходную.
Зато в приемной Петровского трюк не произвел никакого эффекта. Тогда я убрал палец, дав возможность секретарше прочесть написанное на корочке слово, и представился как заслуженный артист республики, укротитель хищников. Это сработало. Меня немедленно пригласили в кабинет.
Петровский приветствовал меня, как старого знакомого. Усадил в мягкое, очень глубокое кресло, распорядился насчет чаю, сел рядом и приготовился слушать.
— У меня проблема. Мама болеет, надо перевести ее сюда. В Боткинской сказали, что только у вас есть необходимая аппаратура…
— Тоже мне проблема! — воскликнул Петровский. — Нет никакой проблемы. Поместим вашу маму в Кремлевское отделение. Создадим все условия и будем лечить. — И он, извинившись, снял телефонную трубку и властно распорядился: в срочном порядке перевести Запашную Лидию Карловну из Боткинской больницы к нам, в Кремлевское отделение.
Я не знал, как отблагодарить этого отзывчивого человека. Рассыпаясь в благодарностях, пятился к двери, подобно тому, как покидают царские палаты восточные люди. А Петровский, улыбаясь, шел за мной и уверял, что он рад, даже очень рад, что смог помочь артисту.
В главк я успел как раз вовремя: было без двух минут двенадцать. Меня удивила царившая там суматоха. В широком коридоре суетились чиновники, таская из одной комнаты в другую столы, стулья, папки, книги, пачки бумаги. На втором этаже толпилось множество артистов.
— Что тут у вас происходит? — полюбопытствовал я.
— Опять перестановка. В третий раз перебираемся, — ответил какой-то долговязый деятель искусства.
— Дела плохо идут, вот главк и решил обстановку переменить, — съязвил кто-то из артистов.
Длинный собрался было что-то возразить, но его окликнули, и он рысью кинулся в ближайшую открытую дверь. Я повернулся к артисту, подавшему реплику о перемене обстановки:
— В свое время в этом здании был дом терпимости. Но там действовали умнее: когда у них дела шли плохо, они не кровати переставляли, а меняли… э-э-э… персонал.
Пробегавшая мимо с грудой бумаг девица прыснула. А из группы оживленно беседующих посетителей раздалось громоподобное приветствие:
— А-а, Запашный! Здравствуйте, здравствуйте! Вот он, герой дня! Небось только с поезда? Не спали?
Я узнал знакомого наездника и изобразил на лице подобие улыбки.
— Ну-ну, пробивайтесь, пробивайтесь. Много вы тут шуму наделали. Феодосий Георгиевич на каждом совещании вас в пример ставит. Так уж и вы не забудьте старых друзей. Шепните там словечко. Да ладно хмуриться, это я просто к слову сказал.
Не переставая здороваться, кивать и пожимать руки, я с трудом пробился к распахнутым настежь дверям приемной.
Там стояли двое иностранцев: женоподобный молодой человек с явно крашеными длинными локонами и сухопарый азиат с ярко выраженными манерами мужчины, не интересующегося женщинами.
Увидев меня, секретарша Раечка поднялась во весь свой прекрасный рост и, зардевшись, произнесла:
— Простите, Вальтер Михайлович. Управляющий примет вас после этих господ.
Дождавшись, когда иностранцы выйдут из кабинета, я приоткрыл дверь. Не отрываясь от телефона, Бардиан приветливо махнул рукой. Я вошел и, подчиняясь жесту хозяина, присел на стул.
— Они уже выходят, — говорил Бардиан в трубку. — Да-да, я их предложения знаю, на это у меня есть свои лазутчики. А вот принимать решения надо не на моем уровне. Я их принял, выслушал и постарался побыстрее сбагрить. Пусть едут в Министерство культуры. Насчет приема Раечка уже созвонилась. А я предоставил машину. Пусть прокатятся на моей «Волге», не жалко.
Управляющий рассмеялся, потирая свой мясистый нос, который тут же покраснел. Попрощавшись с собеседником, он положил трубку и повернулся ко мне:
— Ну здравствуй, герой. Знаешь, кто был у меня сейчас на приеме?
— Нет, Феодосий Георгиевич, не знаю. А кто такие?
— Знаменитые дрессировщики Зигфрид и Рой.
— Тогда, конечно, знаю. У них в Филадельфии свой мраморный цирк и животные обалденные. Сказка, а не звери. Белые львы и белые тигры. Я по телевизору видел.
— Ничего, поедешь на гастроли в Америку — увидишь своими глазами. А знаешь, зачем приходила эта супружеская парочка?
— Ну так вот — только держись крепче — приехали эти Зигфрид и Рой с суперзаявкой, аналогичной твоей.
— Как?! — воскликнул я, не узнав собственного голоса. — Они предлагают построить Океанариум?! У нас, в России?
— И не только Океанариум. Еще и множество театров.
— Ну сукины дети, — не сдержался я. — Во всем нас опережают! И цирки у них мраморные, и белые тигры! Теперь вот Океанариум…
— Не во всем, — возразил Бардиан. — У них один мраморный цирк, а мы построим семьдесят. В столице каждой республики, во всех областных центрах будет стационарный цирк, оформленный в национальном стиле. Фурцева уже приказ подписала.
— Почему Фурцева? — не понял я. — У нас разве не Михайлов министр культуры?
— Она, она, Екатерина Алексеевна, — с некоторой грустью и, как мне показалось, иронией подтвердил Бардиан. Внезапно я понял, что быть управляющим Всесоюзным объединением далеко не так просто.
— Как быстро у нас меняются эти министры, — сказал я. — Может, и культура так быстро меняется именно из-за этого?
— А у этих американцев ничего не выйдет. Вот увидишь. Попомни мое слово.
— Ишь какие умники! — опять возмутился я. — А где, кстати, они предлагают построить Океанариум? В Сочи?
— Как в Москве? Это где же они в Москве морскую воду возьмут? Или собираются разводить порошок?
— Нет, они пронюхали, что у нас в районе Белорусского вокзала есть подземные источники соленой воды. Наталья Дурова тоже об этом хлопочет. Какие-то проекты строит.
— А откуда американцы знают, что у нас есть рядом с Белорусским вокзалом? Шпионят, что ли?
— Понятия не имею, откуда они знают, но я твердо знаю одно: что у них ничего не выйдет.
— Откуда такая уверенность, Феодосий Георгиевич? У них ведь деньги, технологии — всё.
— Да очень просто, — широко улыбнулся Бардиан. — Фурцева педерастов на дух не выносит.
Мы оба расхохотались, и я поднялся, собираясь уходить.
— Вальтер, — неожиданно остановил меня Бардиан, — а почему ты не спрашиваешь, зачем я вытащил тебя из Иванова?
Действительно, я совершенно забыл об этом. И вновь опустился на стул, приготовившись выслушать очередное неприятное известие.
— Так вот, — продолжал Феодосий Георгиевич, не обращая внимания на мой обреченный вид, — завтра днем ты должен явиться в Кремль, а затем на торжественный прием в американское посольство. Желательно с супругой.
Он ждал моей реакции, но я обалдело молчал. Потом задал нелепый вопрос:
— Нет, — ответил Бардиан, — с группой артистов, которым будут вручать правительственные награды.
— Спасибо, Феодосий Георгиевич, — наконец выдавил я.
— А почему так вяло? — спросил Бардиан. — Ведь награждают не каждый понедельник.
— Да нет, я радуюсь. Только эта награда не вовремя.
— Аттракцион не выпущен, да еще и мама серьезно заболела. Какие уж тут награды, Феодосий Георгиевич?
— Ты подожди; — мягко сказал управляющий. — Где наша не пропадала. Все уладится. Мать поправится, аттракцион выпустим. Если надо помочь с лекарствами или врачами, ты скажи. Сделаю все, что в моих силах. Мне ведь уже докладывали. Я, кстати, звонил вчера Петровскому в Склиф. Ты был у него?
Я с благодарностью посмотрел на Бардиана. Этот чиновник отнесся к нашей семье, как родной человек, добровольно и без всяких просьб с моей стороны приняв участие в непростой ситуации.
— А я-то гадал, почему Петровский так любезен!
— Ну, будет об этом. Завтра увидимся в Кремле. Сбор в двенадцать у главка. И про прием не забудь. Забирай из школы свою невесту. Марицка ведь еще в школу ходит? — полушутя, полусерьезно спросил Бардиан.
— Да что вы, Феодосий Георгиевич, смеетесь? Марицка школу закончила еще весной. Она уже ребенка ждет. А вы говорите — школа.
— Ну поздравляю. А что же вы не женитесь?
— Да мы поженимся, конечно. Только ее мать ни в какую. Я, говорит, всю жизнь без мужа тебя растила. И тебе муж не нужен — тем более такой, на пятнадцать лет старше. Руки на себя наложить грозится.
— Ну, разберетесь как-нибудь. Значит, завтра в Кремле. Или вот что. Ты садись не в общий автобус, а в мою машину. Заодно успеем заскочить к Лидии Карловне. Проведаем ее по дороге, расскажем, какой сын молодец. Согласен?
Мне вдруг захотелось крепко обнять этого человека.
В коридоре меня буквально облепи
Грудастая блондинка ебется с сыном в пизду
Брат трахает сестру, наконец решившись на это
Костюм домработницы