Бессонницу убили жаркой изменой

👉🏻👉🏻👉🏻 ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻

Бессонницу убили жаркой изменой
Анна Андреевна Ахматова (1889-1966)
Все стихотворения Анны Ахматовой на одной странице
Количество обращений к поэту: 23124

Не рыдай мене, мати, во гробе сущу.
В санях сидя, отправляясь путем всея земли...
Поучение Владимира Мономаха детям
Что знает женщина одна о смертном часе?
О. Мандельштам
And thou art distant in humanity .
Keats
Сладко ль видеть неземные сны?
А. Блок
Ты опять со мной, подруга осень!
Ин. Анненский
Против воли я твой, царица, берег покинул.
«Энеида», песнь 6
...toi qui m’as consolée.
Gérard de Nerval
О quae beatam, Diva, tenes Cyprum et Memphin...
Hor.
И царскосельские хранительные сени...
Пушкин
Тогда царь понял, что умер Софокл.
Легенда
11 июня 1960. Москва. Боткинская больница
А в переулке забор дощатый...
Н. Г.
Слова, чтоб тебя оскорбить...
И. Анненский
Все в жертву памяти твоей...
Пушкин
Deus conservat omnia. (Девиз на гербе Фонтанного Дома)
Раз в крещенский вечерок... Жуковский
Di rider finiral Pria dell aurora. Don Giovanni
Новогодний праздник длится пышно, Влажны стебли новогодних роз. 1914
С Татьяной нам не ворожить... Пушкин
Ты сладострастней, ты телесней Живых, блистательная тень! Баратынский
И под аркой на Галерной... А. Ахматова
В Петербурге мы сойдёмся снова, Словно солнце мы похоронили в нём. О. Мандельштам
То был последний год... М. Лозинский
Любовь прошла, и стали ясны И близки смертные черты. Вс. К.
...Я воды Леты пью, Мне доктором запрещена унылость. Пушкин
In my beginning is my end. T. S. Eliot
...жасминный куст, Где Данте шёл и воздух пуст. Н. К.
Быть пусту месту сему... Евдокия Лопухина
Да пустыни немых площадей, Где казнили людей до рассвета. Анненский
Люблю тебя, Петра творенье! Пушкин
Что отдал - то твое.
Шота Руставели
24 октября 1959. Кр. Конница. Ленинград
Контуры этой книги были намечены самой Анной Ахматовой летом 1985 года. Мы обсуждали состав сборника, когда рукопись «Бега времени» уже была сдана в издательство «Созетский писатель», и в то лето Анна Андреевна больше всего тревожилась, чтобы обе книги не оказались похожими. Тогда и возникла мысль в нашей книге объединить под одной обложкой стихи и прозу. Ахматова отнеслась к этому предложению настороженно. Однако осенью, при новой встрече, она протянула мне маленький листок бумаги. На нем ее четким почерком был набросан план прозаического раздела будущей книги. Впрочем, и в тот вечер, и в последующие дни Ахматова часто возвращалась к вопросу о том, органично ли будет соединение разных частей книги.
Причин для волнения было немало. Достаточно сказать, что всемирно известная поэтесса решилась предстать перед читателем в другом жанре. К тому же проза Ахматовой отнюдь не похожа на то, что сегодня мы привычно, хотя и не очень точно, называем «прозой поэта». Более двадцати лет Ахматова занималась изучением творчества Пушкина. Исследования ее привлекали не изощренностью литературного письма, а точностью литературоведческого мышления. Рядом со статьями о Пушкине должны были занять место другие, в том числе и некоторые воспоминания...
- Вы считаете такое издание правомерным? Не покажется ли проза тяжеловатой после стихов?
Вопросы были обращены не столько к собеседнику, сколько к себе самой.
И все-таки Ахматовой хотелось увидеть книгу именно такой, которая уже родилась в нашем воображении и которая дала бы читателю более широкое представление о ее творчестве. Желание вполне естественное для каждого литератора. У Ахматовой оно было обусловлено некоторыми дополнительными обстоятельствами.
Анна Ахматова прожила большую жизнь. Более полувека она бескорыстно служила отечественной литературе. Путь ее
был нелегок и непрям. Вспомним, что писала она главным образом в наше, советское время, а начала работать до революции, да еще в среде той части русской интеллигенции, которая не только не приняла сразу Великую Октябрьскую социалистическую революцию, но и оказалась по другую сторону баррикады. Судьба уготовила Ахматовой нести на своих плечах и бремя славы и тяжесть отчаяния. Не нужно закрывать на это глаза. Тем более что она сама в тяжкую пору признавалась:
Но сегодня, когда пытаешься спокойно и трезво окинуть мысленным взором путь поэта, отчетливо видишь: он был не чем иным, как восхождением, восхождением не только к вершинам творчества, но и к новому своему читателю.
Магнитное поле поэзии Анны Ахматовой обладает удивительной, хотя и разной силой притяжения. С вершин видится далеко: и пики, и глубокие ущелья. Но читателю нужны не только готовые истины, которые, подобно вечным снегам, незапятнанными лежат на вершинах. Важен и ход поисков.
Творчеству Ахматовой посвящено немало книг и статей. Со страниц лучших из них встает облик крупного художника, внесшего большой вклад в русскую поэзию, умножившего ее богатства, расширившего представления о поистине безграничных возможностях русского классического стиха. Но среди писавших об Ахматовой находились и любители читать между строк, и те, кто не хотел выпускать ее из царскосельских аллей, кто не понимал ее поэзии, да и просто недруги советской литературы. Они тщились прикрыться именем Ахматовой, выступая против нас. Ахматова отмахивалась от тех и других, будто от осенних мух.
Как понимание поэзии требует особого душевного состояния читателя, так и жизнь ставит самого поэта в обстоятельства, когда он может с наибольшей полнотой выразить самое заветное, то, что навсегда определит его лицо, что будет в конечном счете определять и наше отношение к нему. Мне хочется рассказать об Ахматовой «во дни торжеств и бед народных», о гражданственности ее поэзии, ее национальном, русском характере. Следует сразу же подчеркнуть, что на всем более чем полувековом пути у Анны Ахматовой всегда было два надежных посоха. Это непоколебимая вера в свой народ и личное мужество. Державин и Некрасов, а потом Пушкин и Лермонтов - вот истоки творчества молодой поэтессы. Великие русские поэты помогли ей счастливо избежать модных новаций, уводивших даже способных писателей с пути служения народу.
В вихревом 1917 году, когда произошла ломка привычных для круга Ахматовой представлений о жизни и предназначении поэта, она осталась со своей Россией, разоренной и окровавленной, голодной и выстуженной, но по-прежнему родной. Именно об этом Ахматова говорит в стихотворении-ответе, скорее даже - отповеди, тем, кто пытался переманить ее в свой злобный стан:
Однажды Анна Андреевна показала мне письма, в которых, так сказать, материализовались все эти «утешные голоса». Чего только в них не было: и верноподданническая Умиленность, и вопли о том, что без Ахматовой русская эмигрантская поэзия нища и гола, и лаконичные, как разведдонесения, указания, куда она должна направиться, как только минует государственную границу...
В тот вечер Анна Андреевна показывала письма, а говорила о другом, более существенном, - о том, что многие из вчерашних эмигрантов, наиболее талантливые из них, вернулись на родину с повинной, убедившись, что ни жить, ни работать без нее не могут.
Есть и другие факты, характеризующие Ахматову как гражданина. К сожалению, не все они известны широкому читателю.
29 сентября 1936 года Ахматова публикует в газете «Литературный Ленинград» перевод стихотворения Е. Чаренца с такой припиской: «Гонорар за перевод этого стихотворения прошу передать в фонд помощи женам и детям героического испанского народа, мужественно борющегося за свободу и независимость своей страны». В предгрозовой 1940 год, когда черное крыло войны уже распростерлось над Европой, она вспоминает в стихах о первой встрече с Маяковским, и главным в этом впечатлении выделяет слово поэта, звучавшее, «как боевой сигнал». Она не могла знать, что пройдет совсем немного времени - и ей самой придется искать такие слова, обращаясь к соотечественникам. Но уже одно обращение к Маяковскому очень много значило. Осенью 1941 года фашистские полчища оказались у ворот Ленинграда. Женщины города собрались на митинг и обратились к своим защитникам с проникновенным письмом. Оно было напечатано в «Ленинградской правде» 28 сентября.
«Мужья наши, братья, сыновья! Помните, мы всегда с вами. Не сломить фашизму нашей твердости! Не испугать бомбами, не ослабить лишениями».
В числе первых под этим Обращением поставила свою подпись Анна Ахматова. В те дни она, как и все ленинградцы, вносила посильный вклад в укрепление обороны: шила мешки для песка, которыми обкладывались баррикады и памятники на площадях. Об этой работе Ахматовой знали немногие. Зато с быстротой молнии по бескрайнему фронту Великой Отечественной войны разнеслось ее стихотворение «Мужество»:
Знаменательно, что к «Поэме без героя» она сочла необходимым предпослать такие строчки: «Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей - моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады».
Можно привести другие факты, другие цитаты. Дело не в количестве их. Важно представить все это звеньями одной цепи в развитии Ахматовой от презрительной отповеди «утешным голосам» до гордой заповеди: «Мы детям клянемся, клянемся могилам, что нас покориться никто не заставит!».
Война принесла советским людям неслыханнее испытания. Народ вынес все на своих плечах, вынес потому, что вера в победу и готовность биться за свободу были самой сутью народной жизни. Во время войны Анна Андреевна, как никогда прежде, остро почувствовала себя слитной с народом.
Мы привычно называем Анну Ахматову лириком. Тут нет ошибки. Стоит только уточнить, что лириком она была особым, можно сказать, лириком трагедийного письма. Она шла к постижению истины, к самораскрытию, не щадя себя. Каким же запасом прочности должно обладать сердце, чтобы после тяжких испытаний сказать самой себе: «Надо снова научиться жить». И она училась, училась, оставаясь наедине с чистым листом бумаги, в недоброжелательной иностранной аудитории, как это было, например, в Ленинградском Доме писателя имени Маяковского, когда Ахматова говорила английским студентам о своем отношении к известному постановлению ЦК партии о журналах «Звезда» и «Ленинград», не оставив слушателям ни малейших надежд посочувствовать ей. Она училась политической мудрости, получая международную премию «Этна-Таормина» в Италии, мантию почетного доктора литературы Оксфордского университета, давая интервью иностранным корреспондентам, осаждавшим ее в Комарове, Ленинграде, Москве. Александр Гитович и я не Раз встречались с Анной Андреевной после этих, как она называла, изнурительных экзекуций. Она не пересказывала содержания бесед, но мрачный юмор, который всегда был присущ ей в эти минуты, позволял хоть в малой мере ощутить, Что клокотало в ее душе. Ведь большинство иностранных корреспондентов шло к ней поживиться «жареным», вызнать что-нибудь такое, чем бы можно было расцветить корреспонденции о самоизоляции Ахматовой. Один из американских журналистов оказался особенно назойливым. Анна Андреевна не знала, как выпроводить его.
- Выручила меня наша дачная печь, - смеясь рассказывала Ахматова. - Американец оперся было на нее, а она, умница, обрушилась на него всеми своими кирпичами. Грохоту было!..
Доброе слово о писателе отнюдь не предполагает идеализацию его. Да и Ахматова меньше всего нуждается в идеализации. Она обладала поистине королевской способностью равнодушно внимать похвалам и наветам. С годами крепло в ней стремление к широкому общению с советским читателем. Она все чаще принимала участие в литературных вечерах, выступала по радио и телевидению. Как-то она высказала Александру Гитовичу идею провести цикл литературных вечеров, таких, чтобы они, сменяя друг друга, читали и свои стихи и свои переводы древних восточных поэтов. Подобная своеобразная перекличка в присутствии слушателей должна была, по мнению Ахматовой, дать хорошее представление о высокой службе поэзии. Но когда за плечами почти вся жизнь (а наш разговор был незадолго до 75-летия Анны Андреевны), желания подобны ласточкам в небе. Не сбылось и это, как не удалось Анне Андреевне, к сожалению, осуществить многое из задуманного.
Впрочем, поэтов мы судим не по замыслам, а по тому, что они оставили нам. Наследие Анны Ахматовой богатейшее. Некоторое представление о нем даст эта книга.
Благодарный и пытливый читатель будет снова и снова возвращаться к написанному ею, чтобы лучше понять бег нашего времени, представить вклад в литературу, внесенный Ахматовой, разобраться в противоречиях, удачах ее и грехах, которых, как мудро заметил Ярослав Смеляков, «не так уж много: одни поэмы да стихи».
В точных науках всегда важна точка отсчета. Она бывает нужна и когда оглядываешь владения Государства Поэзии. Оценивая творчество Ахматовой, мы придем к верным выводам, если будем исходить из того, что каждым словом своим она стремилась возвеличить Родину.
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда...»).
Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.
Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приёма) - «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей - моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять её, ни объяснять я не буду.
25 августа 1941. Осаждённый Ленинград
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление - «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал 11 снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Где-то вокруг этого места («...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...») бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гётевского Брокена появляется Она же (а может быть - её тень):
Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она - Козлоногая, посредине - Путаница, слева - Портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим - Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:
Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:
Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костёр. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:
Место действия - Фонтанный Дом. Время - 5 января 1941 года. В окне призрак оснежённого клёна. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок - дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры. В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. И Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:
В титовской повести 1 «Уединенный домик на Васильевском» (1829) поражает подробность описания северной оконечности Васильевского острова.
«Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных огромных строений, и северную сторону, которая глядит ка Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива *1 . По мере приближения к этой оконечности каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокою крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежит луг, вязкий, как болото, составляющих! взморье. И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова, - все погребено в седые сугробы, как будто в могилу».
Для южной стороны Васильевского острова, которую он ежедневно видит, автор не находит, однако, ни одного живого слова, а над северной, где вообще никогда никто не бывает, он почти плачет, угнетенный мрачным летним пейзажем, и представляет себе еще более унылый - зимний, сравнивая его с могилой. Мы узнаем, что - направо, что - налево, ощущаем под ногой топкость почвы. Все это увидено не из окна кареты и даже не с дрожек. Автор так занят северной оконечностью Васильевского острова, что даже моря не замечает. Петербург для него вовсе не существует. От звона часов на Думе вздрагиваешь как от неожиданности, потому что нет ни Невского, ни Гостиного двора, ни дворцов, ни набережных. К сюжету описание острова Голодая не имеет ровно никакого отношения, и ничто другое так подробно в повести не описано.
Б. В. Томашевский в книге «Пушкинский Петербург» сближает это место в повести с описанием Невского взморья в «Медном всаднике» 2 .
Сюда же, по нашему твердому убеждению, следует отнести и несколько загадочный отрывок 1830 года «Когда порой воспоминанье...»:
В этом отрывке таинственно решительно все: и необычная для Пушкина порывистая обнаженная нетерпимость страдания (такой стон не характерен для зрелой пушкинской лирики, и его можно сравнить только с «Воспоминанием» 1828 года), и готовность в честь чего-то пожертвовать заветнейшей и любимейшей мечтой жизни - Италией, верней, мечтой об Италии, и подробность описания забытого богом и людьми уголка убогой северной природы, и все это в трагических тонах, а не в порядке реалистической полноты жизни (как в «Путешествии Онегина»):
Следует сравнить отрывок «Когда порой воспоминанье...» с 1-й главой «Онегина», где происходит нечто диаметрально противоположное. Можно даже предположить, что автор имел в виду воспользоваться опрокинутой композицией. Там Пушкин отрекается от Петербурга, белых ночей и т. п. в честь Италии:
К описанию Невы и белой ночи Пушкин берет как примечание большой кусок из «Рыбаков» Гнедича, где фигурируют «невские тундры» («...повеяла свежесть на невские тундры...»). Это же слово повторяется в отрывке 1830 года («Увядшей тундрою покрыт...»).
Петербург для Пушкина всегда - север *4 . Когда он сочиняет стихи, то всегда как бы находится на каком-то отдаленном юге. Тем более «Отрывок» написан в Болдине (октябрь 1830 г.).
Что же произошло между 1-й главой «Онегина» (1823), где поэт так изящно готов променять Петербург на Италию, и трагическим порывом (1830), заставляющим его отказаться от этой заветной мечты?
И теперь нам точно не известно место погребения пяти казненных декабристов. Считается, ч
Пол зарплаты на бельишко стоило того
Два мужика трахают блондинку в две залупы крупным планом и кончают в нее
Голые девушки амазонки