Бессмертный укус

Ко дню Шекспира решила написать про анахронизмы — и то, как переводчики с ними обходятся: кто набирает воздуху и, как в ледяную воду, бросается в честный буквализм, еже писах, кто терзается возможностью хамова греха с оригиналом, кагжытаг, Великибард, а в древнем Риме часы трижды пробили!.. надо как-то прикрыть, что-то надо делать, искать особые решения. Пошла, естественно, в "Антония и Клеопатру" за хрестоматийным бильярдом, в который даже Хармиана отказывается играть, настолько его ещё не изобрели в античности, но тут случилось то, что я больше всего люблю в работе с Шекспиром: текст сам решил, куда повернёт, и про что мне нынче говорить.

Поскольку на глаза мне попалось очень любимое место во второй сцене пятого действия, когда персонаж, которого старые переводы деликатно именуют Поселянином, Донской — Простолюдином, а Сорока — Сельчанином, приносит царице змей в корзинке.

У Шекспира он называется Clown, Шут, традиционное обозначение говорливого комического персонажа, введённого в текст, чтобы актёры передохнули, а публика развлеклась; Могильщики в "Гамлете" тоже Clowns, и мой любимый констебль в "Много шума из ничего" Clown, и много кто ещё. Как и пристав Репей, — позвольте мне называть его, как назвала в своём переводе, а не Кизилом, как у Щепкиной-Куперник, — египетский Поселянин путается в словах, за что удостаивается в переводе Чюминой и Минского (1904) снисходительного комментария: "Поселянин, по обыкновению, выведен Шекспиром в образе дурака, перевирающего трудные слова", — вот только путаница эта сродни цирковому номеру с балансом, вот-вот упадёт, требующему ловкости и точности почти фехтовальной.

Клеопатра спрашивает, принёс ли он змею, — об этой змее и вообще змеях в "Антонии и Клеопатре" как-нибудь надо будет написать отдельно, там очень затейливо! — и Поселянин отвечает:

Truly, I have him: but I would not be the party that should desire you to touch him, for his biting is immortal; those that do die of it do seldom or never recover.

То есть, если без изысков, слово в слово, то говорит он вот что:

Истинно так, он у меня: но не хотел бы я быть тем, кто вызовет у тебя желание его потрогать, потому что укус его бессмертен; те, кто от него умирает, поправляются редко или никогда.

Всё тот же комментарий к переводу Чюминой и Минского поясняет: "Здесь вместо mortal — смертелен — он говорит immortal — бессмертен", — ну, дурак, что с него взять.

Он-то, может, и дурак, да в глупом положении оказывается переводчик: ему выбирать, как обойтись с этой фразой. Заставить её прыгать, чтобы она стала ещё смешнее, чем на самом деле? Взять за ручку и бережно перевести? Изобрести то самое особое решение? Woo't weep? woo't fight? woo't fast? woo't tear thyself?

"Антония и Клеопатру" первым переводит на русский, всё прозой, как обычно, Николай наш Христофорович Кетчер в 1858 году. У него этот фрагмент выглядит так:

Поселянин. Со мной; но я не советую тебе трогать её — её покус бессмертен, и кто умирает от неё — оправляется редко, почти никогда.

Как всегда, почти дословно.

В переводе Дмитрия Михаловского (1887) читаем:

Поселянин: Само собой, она тут у меня; но я не советую тебе её трогать, потому что укус её смертелен — от него поправляются редко или никогда.

И никаких вам Клоунов, не до смеха, царица помирать собралась!..

Ещё один полностью прозаический перевод, Павла Каншина (1893):

Поселянин. Со мною, но не советую тебе её трогать. След, оставляемый её жалом, бессмертен, и тот, кто от неё страдает, оправляется редко, даже почти никогда.

Пожалуйста, попытка особого решения.

В переводе Александра Соколовского (1894), как всегда "разъясняющем", то бишь, более многословном, чем оригинал, видим следующее:

Поселянин. Принести-то принёс, только я не советую тебе её трогать. Кого она укусит, тот станет бессмертен, потому что уж не встанет для того, чтоб умереть в другой раз; а если и встанет, то редко.

И опять особое решение, да эдакое.

Уже упоминавшийся перевод Ольги Чюминой и Николая Минского (1904):

Поселянин. Конечно, она со мной. Но не советую тебе трогать её. Её укус бессмертен. Кто от него умер, тот воскресает редко, а то никогда.

А вот и честный буквализм, извольте — с неизбежным прим. перев.

Самый известный перевод "Антония и Клеопатры", конечно, тот, что в "юбилейном собрании", Михаила Донского, и он, надо признать, хорош — в рамках выбранной стратегии:

Простолюдин. Как не принести, принёс. Да только я не из таких, чтобы стал подзадоривать тебя дотронуться до неё. Кусается — ого-го! Тот, кто помирал от её укуса, живым оставался редко, чтоб не сказать — никогда.

И Клоун тут уж дурак, так дурак, во всю спину, с харáктерной простонародной речью, и проблема смертельного/бессмертного укуса изящно обойдена в танце.

Наконец, самый новый на сегодня перевод — Осии Сороки, изданный в 2001 году:

Сельчанин. Принёс, принёс червя, принес аспида. Да только трогать не советую — кусает насмерть. А уж померев от него, редко воскресают.

Ещё один подчёркнуто простонародный Клоун. Почему "червя" и "аспида", поговорим в другой раз, это как раз та проблема змеи, с которой я обещала разобраться отдельно. Зато с укусом всё однозначно.

А у Шекспира — нет.

Момент выбора при переводе неизбежен, и я не просто так валяла дурака, заставляя переводчика завывать Гамлетом: что будешь делать?.. рыдать?.. драться?.. поститься?.. рвать себя в куски?.. потому что всё это переводчик внутренне и проделывает, схлопывая шекспировский мерцающий, двоящийся смысл. Да, деревенский дурак может попутать "смертелен" и "бессмертен", тем более, что в оригинале слова латинского происхождения, поди разбери, что у этих умников что значит, но в этой дурости и путанице понимающему открывается почти мучительно прекрасная возможность размышления: смертельное есть начало бессмертия, укус нильской змеи — порог, который кто-то преодолевает, чтобы уйти в ничто, кто-то, редко, преодолеть не может, спотыкается и возвращается, а кто-то — Клеопатра — шагает через него в вечность, в славу, в слова... это было бы до тошноты привычным рассуждением о жизни и литературе, но это Шекспир, и он опять отнимает у нас однозначность, тут же.

Клеопатра у него не хочет стать добычей проворного комедианта, героиней нескладных стишков и дурно спетых баллад, не хочет видеть, как на сцене в Александрии станут представлять на потеху толпе хмельного Антония, и как она, само величие, выйдет шлюхой в исполнении какого-нибудь писклявого мальчишки. Она прощается с тяжёлыми, низменными стихиями в себе, сбрасывает тело, как платье, и превращается в огонь и воздух, из которых, согласно мистикам, состоят ангелы — её зовёт Антоний.

I am fire and air; my other elements

I give to baser life.

Бессмертная, принявшая смерть как свободу, от змеи, которую называет mortal wretch, что можно понять и как "смертный злодей" и как "смертная бедняжка", опять это мерцание. Но укус смертной змеи окажется бессмертен — его обессмертят Плутарх и сонмы других пишущих, он сделается легендой.

Эту ниточку можно тянуть бесконечно, спасибо Шекспиру.

А можно не тянуть — выбор всегда за нами, так оно работает.