Белокурая массивная тетка.
🛑 👉🏻👉🏻👉🏻 ИНФОРМАЦИЯ ДОСТУПНА ЗДЕСЬ ЖМИТЕ 👈🏻👈🏻👈🏻
Белокурая массивная тетка.
Русские девушки , Блондинки , Анал , Молодые , Студенты , Красивые , Сперма , Сосет
Сайт с возрастным ограничением 18+. Немедленно покиньте сайт "ПорноФото.online", если вам нет полных восемнадцати лет, или\если законы вашей страны проживания (пребывания) запрещают просмотр материалов порнографического характера.
Материалы собраны в автоматическом режиме из сети интернет.
Молоденькая блондинка согласилась потрахаться с одногруппником. Но стандартный секс с минетом и проникновением в пизду стал превращаться в анальную долбежку с кремпаем.
Блондинки , Пожилые , Девушка одна , Натуральные сиськи , Эротика
Сайт с возрастным ограничением 18+. Немедленно покиньте сайт "ПорноФото.online", если вам нет полных восемнадцати лет, или\если законы вашей страны проживания (пребывания) запрещают просмотр материалов порнографического характера.
Материалы собраны в автоматическом режиме из сети интернет.
Пожилым теткам иногда тоже хочется, чтобы на них обращали внимание как в молодости. Именно поэтому блонда решила сфоткаться обнаженной, показывая свои прелести.
Лариса Володимерова
Полное собрание сочинений
Том 1
Ранние стихи и проза
ISBN/EAN: 978-90-77479-18-6 Издательство: фонд "Марекса"
E-mail: marexa@xs4all.nl
Иллюстратор: Алиса Володимерова
Дата издания: 01-12-2007
Место издания: Амстердам, Нидерланды
СОДЕРЖАНИЕ
Ау! Рассказ
Лестница. Стихи
Штопор. Рассказ
Слух или Песледняя книга. Стихи
Родительское собрание. Рассказ
Исход. Стихи
Забытая книга. Рассказ
Из "Забытой книги, или
Русские за границей". Стихи
Твой пункт приписки. Роман
Стихи
Замок. Роман
За наше счастливое детство! Рассказ
Ромашка. Рассказ
Письма с дороги
Стихи
Завещание †
Лариса Володимерова - автор двух десятков книг стихов, прозы, пьес на русском и нидерландском языках. В начале 90-х была принята в ПЕН-клуб (Нью-Йорк) и Союзы писателей Израиля и Нидерландов. Основала первый израильский Русский Литинститут. Живет в Амстердаме.
АУ!
- Девочки, дождь!
Диля просовывает ослепительно мокрое лицо под ветку мушмулы, срывая, не оглядываясь, оранжевые торбы. Сок течет по рукам за манжеты; девочки не откликаются с откоса, глядят, замерев и обнявшись, как круги от капель разбегаются по черной поверхности Гек-Геля, минуту назад еще зеленого с поволокой.
Дым гаснет, прибитый к земле, и тягуче пахнет золой. На этом самом кострище прежде жарились шашлыки, запекали молочного барашка, голова с рогами валялась поблизости, пугая младших. Остатки вин сливали в костер, оборачивались, шутили, прощаясь. Позже, в иные набеги, обдирали ладони о жгучую в фольге картошку, сметали до крошки, еще приберегали на после, облизывая дотлевший прутик. Несли в карманах профессорской армянской семье, полгода прячущейся в подвале меж растресканных вдоль деревянных бочонков из-под темного коньяка - отвернешь кранчик, подставит папа кадык, забулькает прямо в горло... Бочки пусты и днища совсем бескровны, до капли обменено было на хлеб, на сыр и лепешки, пока и на рынке не прекратилась толчея с дурным голосом из-под цветастых платков - гаймах! Буйволицыно молоко в склянке, как снег в катышах, как белые стразы, закиснет назавтра, - да на второй день и не проглотить уже с медвяным осколочным сухарем, приподняв голову в чужих ладонях и хрипя наболевшим: кто слеп, мы или смерть? Куда проглядели?!
Дверь плачет как зверь, протяжно, с позывом. Девочки сбились на террасе навстречу вяжущим гроздьям, заползшим за ставни, - снимем еще урожай. Улькяр - на свадьбу, Гюльнаре - на именины, Дильшат - на промелькнувшего за окном! Трем сестрам по серьгам, если не шелохнется в подвале профессорская чета, не кашлянет, соседи не донесут, и всех нас не расстреляют.
Мама обшаркивает о передник красные руки, пакует в винные плетенки фрукты из нашего сада, - индюк там уже не заводится, не пророчествует гортанно, - сварили важного индюка еще прошлую зиму, а собаку прибили соседи. Мышь не проскочит сквозь камни ограды, набухли гранаты и стукаются на ветках о наши пустые лбы, просвечивают на солнце, поворачиваясь бочком. Дом заколотим, а кончится война - выйдут слепые армяне, поднимут руки к вискам, упадут на колени, забьются: куда столько света?! А что ж вы, взяточники, ежики военной кафедры? Обобьют нашу айву шестом с горсткой, - а сил нет поднять, качается в глазах Мир, скулит муэдзин на могилах, шатается утром меж склепов и жует себе песенку на трех языках, - с ума он сошел и не помнит, кому молиться.
Папа свалил с антресолей несожженную "Тысячу и одну ночь", там сто томов, а разгораются тускло. Энциклопедии мы растянули на осень. Папа нас учит: ты, Диля, стань Дина, не перепутай; ты, Уля, будь Иля; а ты, Гюля, вот как Дана Гали Зингер хотя бы, не швейная машинка, а поэтесса в каменном Иерусалиме, и заучи: ты теперь тоже - Гали. Вот зазубрено на границе, и мулла будет - раввин, и раскачиваться - в обратную сторону, и стенку бить лбом: ша-лом, покати ша-ром, ша-гом марш!
Я не помню своего лица, - голос, тишина заложила мне уши, а мимо идут машины, шуршат после дождя, как мыши, что первыми разбежались. Собака-самоубийца встает с дороги, - ляг, отдохни с дороги, неблизкий путь, - ногой задеваю пустое место: миска моей собаки.
Так хочется спать, что сама закрывается книга. Не спи, колИ косицей ладонь, а то спросят, чье у тебя имя? Чей это город Гянджа? Когда дождь прошел над Гек-Гелем? Там все уж от крови розово.
Папа оглаживает бороду, цедит: мы - свои, мы - евреи. Н а с он спасает. А запишите - русские: чай, из России все, нерушимый Советский Союз, - это что, что азербайджанцы - в армян, даже не целясь, и армяне - по нашим, а все вместе - о русских.
Есть у меня три девочки, хвостик в хвостик. Обыватель-любитель толкует: нет это, как это, пишИтесь иудами, вам за это и лагерь бесплатный (по вашей религии), и школа на дармовщинку в бутылке со льдом, и гардероб перешитый да ношеный, - а папа стоит - ни в какую. Будем все русскими.
Так мы и стали. Ходим все - черные, подол цепляет за пятку, пыль метет, а потом по лужам отряхивает; платком накрыты, как прежде, и чулки у нас в любую погоду бумажные темные, а на душе светло: детство!
Ну-ка, затычка, - подзатыльник ей, на кулачный диспут! Погрязли тут в дрязгах без нас, и лязг у вас зубий, - а ты открой попробуй, когда ото льда запотело! Ты поймай от дерева тень, не ступай по полудню, ножки ошпаришь, смотри, как плавится, а когда тебе - новые сандалеты? Камешек в босоножках, и пропрыгай налево, под кустом тоже тенисто, только не останавливайся и всасывай воду со льда, пускай, что со всхлипом. И береги эту воду, как жизнь, вгрызайся в бутылку, без нее ты - красавица спящая.
Сегодня стреляли наши по нашим. В Кирьят-Шмона разнесли пустые пятиэтажки; все давно попрятаны в бомбоубежища. Сидят там под пледами в сырости и жаре, качают детишек. Это другие наши врезали из-за бугра, там, где карельский лес и водопады, куда козочки на водопой, и тростник, рассказывают, скрывает тигра. Он мутит желтым глазом, царапает по скале отточенным когтем, рвет свою шкуру мертвым воплем: жарко там тигру.
Папа с братишкой попали в район теракта. Оська помахивал кимоно, торопился на тренировку, автобус вот-вот подойдет. Папа с другой стороны, совсем не зная про Оську, спешил в Тель-Авив за паспортами, где снова припишут: русские. Столкнулись они на пластиковой остановке, там на сиденья не сесть, ляжки сгорят и так отпрыгнет в колени, но на желтой железной лавке по-русски написано: мама. Вроде как не забуду мать родную или что-то об этом. Гуляй к своей маме. Возвращайся на родину.
Им сказали: понаехало тут, катитесь в свою Россию!
Папа сплюнул табак. И тут подошла машина, мы даже думали - голосовать, на этом пятачке еще можно, здесь часто стоят солдаты, свесивши узи - девушки или парни в одинаковых хаки. Они никогда не потеют и смачно пахнут военным дезодорантом. Но машину как занесло, она врезалась в толпу, что поближе, примяла женщину с сумкой, набитой питами, помидоры раскатились по задымленному асфальту, подбросило бабку, Ося не заорал, молодец, но дернулся к папе, а наш папа отбил его мощным ударом вглубь остановки.
...Мама посадила Динку в машину, дрожащей рукой нащупала радио, газанула на полном, но нас даже не подпустили к толпе. Потом мы метались, мама просила солдат и полицию, что у нее там двое, нет, фамилий не передавали, не весь еще список, но ведь много погибших, и по времени как раз совпадает. Ей предложили только сдать кровь. Можно было и здесь, прямо в автобусе, куда уже выстроилась очередь, но мы побежали в больницу.
На другой день мама малодушно просила убежища в американском консульстве. Ну хоть на время теракта, ведь чем помогут им дети? А мы с отцом останемся здесь, ее - медсестрой, папу военным врачом, годится по возрасту. Только детей заберите, прямо сегодня!
Обыватель-любитель шарахнул всем в документы свою печать, что, мол, просили, и никогда уже больше вам в Штаты. И пятилетнему Оське с его кимоно. Ни за что! Из этой страны нет выхода.
Два дня город толпился на остановке. Кому надо - не надо, а все старались показать, предъявить, выпятив грудь, что они - патриоты, что пусть их тоже взорвут, так было и будет.
Оська плакал, что пропустил тренировку. Мухаммед, садовод из наших, подбородком оперся на лопату и объяснял ему среди роз и австралийских солдатских могил: сам знаешь, что мы не пьем, но по этому случаю - ты ж в тельняшке родился, в рубашке, Аллах агбар!
Оська бил себя в грудь: мол, мы, евреи... Он вырастет - всем им покажет, дадут ему узи, противогаз чужого размера с треснутым шприцем, и - в атаку, вперед! Мухаммед кивал устало.
Его старший сын полгода учился в Москве, где арабам дешевле. И вот в мае отправился испытывать сам себя на Валдай. Хотел открыть купальный сезон, - воды он боялся и высоты, все перестраивал себя, стыдился перед девчонками. Сложил одежку на бережке, камушком привалил, сандалиями 38 размера, а сам - то брассом, то по-собачьи, как умел, отмахал, да обернулся на полпути - и от холода запалилось, тоска растеклась под лопаткой родимой песней, раздольной такой и русской, с южным подвоем, - свело ему мышцу, а то говорят еще, сердце совсем отказало, не смог проглотить он его, так рвалось из ключицы, а хватились парня - где искать? Украли одежку, и сандалии проволокли по песку, только и был, что в трусах, ими и зацепился за ржавую проволоку под мостом. Тетка на бережку увидала, вроде что плещет. Вытащили уже на десятый день, долго багром отскребали, и вот весь май почитай, когда и германия сжимается и вспоминает, что ей неловко, Мухаммед - как блаженный: что ни утро, утопленник у него в доме, хоронит его каждый день всякий год, даты не знает, и первого мая - утоп, и второго - плывет, и третьего - брассом, и по-собачьи - шестого, а шестнадцатого еще погребают, и... Не было опознания, так может быть, и не его они вовсе? Все мы - евреи!..
А Диночка - ничего, уж не путает - шалом и алейкум. Только так ей тревожно, как сложится. Если война начнется. И брат - на брата, и сестра - на сестру. Выйдет она на берег Мертвого моря, стоит меж ромашек и мака, руку вытянет вдоль соляных сугробов, и плачет так жалостно: ау, девочки, дождь!
Из книги "Лестница" ("Дебют", Ленинград, "Советский писатель", 1987). Предисловие к первой книге ЛВ - "Лестница", 1987, Л, Советский писатель.
Лариса Володимерова родилась в 1960 году в Ленинграде. В 1982 году закончила португальское отделение филологического факультета ЛГУ.
Первые поэтические опыты, а писать начала Лариса Володимерова рано, привлекли недетской глубиной и серьезностью, способностью почувствовать явления жизни остро, свежо и самобытно.
Лирика Ларисы Володимеровой, и в том числе произведения, составляющие данный сборник (в основном они написаны в 1975--1980 гг.), не ограничены тематически, но в центре внимания поэта -- атмосфера жизни современного человека. Традиционные же темы лирики, такие, как пейзажная, любовная, городская, можно выделить лишь условно. Лариса Володимерова в лучших своих стихах достигает глубины философского постижения жизни, времени, человеческой души. Привычное и узнаваемое в обыденном жизненном течении преобразуется в мозаической картине мира, созданной поэтом. Усложненная образность и даже некоторое своеволие ассоциативных ходов, требующие от читателя сотворчества, оправданы стремлением постичь простоту сущности жизни, тайну ее цельности и гармонии.
Фрида Кацас
* * *
Мой человечек
моль в платяном шкафу
серебряная дармоедка
горсточка желтого пепла
в ладонях
Маленькие люди
редко парят высоко
чаще топают громко
* * *
Человек всегда один -
тот же этот человек,
мы его не отдадим.
Он один уйдет по свету -
человека, скажут, нету.
* * *
В девятнадцать лет
наступило самое страшное --
когда не пугает смерть,
нацеленная
всегда на меня,
как дорожка в лунном заливе.
* * *
Маме
Сегодня не было меня,
а был черешни круглый запах,
и длинный пес на смуглых лапах
сюда погреться заходил,
нам наши песни заводил.
И я, когда была собакой,
не сбоку-побоку бежала,
себя глазами провожала
домой: у смерти дома нет.
* * *
Вот этот дом,
и этот сад --
я в них не вписываюсь
в профиль
с ведром
и тряпкою в руке;
я не иду собаке глупой
и мертвым глянцевым кустам.
Но вот ребенок на полу,
и я швыряю тряпку на пол:
когда дерутся,
ты мой дом.
ОБИДА
Чокнулись очи
слезами прозрачными
стали незрячими
рюмочками
Каждый пройдет -- наполнит
ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ
Волчьи листья
волчьих ягод --
их и волки есть не будут!
Отравился только мальчик
любопытный, непослушный.
Все-то в рот тянул,
как взрослый.
* * *
Ударить ребенка --
берёнка.
Нет у него никого.
Он тенью своей играет,
а тень его умирает.
* * *
Голос твой густ
как бурьян,
как сиреневый куст,
облетающий
до середины июня.
Прежде объятий твой голос.
* * *
Мужчине женщина лгала,
не торопясь и улыбаясь,
чтоб он прослушал из угла,
как повесть, боль о ней и зависть,--
чтоб он не понял, почему
темно и холодно в дому.
Газета вылиняла в кресле,
а за окошком пьяный пел
и палкой колотил по рельсе,
но чай в кофейнике кипел,
мужчину женщина любила,
ей так казалось -- так и было.
Она ждала его с работы,
дышала дырочку в стекле
и, не преследуя свободы,
держала ужин на столе,
но у дверей встречала утром
непререкаемым и мудрым.
Она спала, и шли часы
на табуретке; после снега
его желания чисты --
он одинок, он будет с нею,
и все изменится с весной,
чему зима, зима виной --
любить (когда тебе роднее)
кусты, пролитые во льду,
чужих детей в чужом саду.
* * *
Вернувшись в дом пустой из театра,
оплакать мужнину манишку,
просить, припав щекой истертой,
хотя бы чахлого мальчишку,
хотя бы девочку -- дурнушку
(в ногах мурашки), замарашку...
И ненавидели друг друга
в ежевечернем ритуале,
и так и бегали по кругу,
не снявши грима и вуали.
* * *
Виновата, что не обманула,
обманула, что не виновата,
угловато к двери прохожу
как ладонь стекает по ножу.
* * *
Пальто на пальто порет,
и то, и то портит.
Все, умирать села.
Нет у нее деток,
нет на нее денег,
нет до нее дела.
* * *
Ребенок мечется от крупа,
чужой, но пристально и крупно.
Передают, сегодня в мире
солдаты на передовой
под кукол маскируют мины.
Когда проснется мальчик твой?
* * *
Собака ждет на остановке,
перенесенной в понедельник
на два квартала от кино.
Когда же кончится оно?
* * *
Себя спросить: Когда вернешься?
Себе сказать; Спокойной ночи!
И не расслышать, что тебе ответят.
* * *
Хоть помолчать опять с тобой...
-- Отбой.
* * *
Отчаянье мне плакать не дает,
что Пенелопа к двадцати стареет,
собак бросает и детей заводит,
детей бросает и выходит замуж
за памятник и весело живет.
* * *
Подорожники, бездарники, слова,
на губах полынно, пыльно и зелено --
глухота моя, больная голова
под землею перенаселенной
приложилась мокрым глазом к каблуку,
поезда свистят ей, город сотрясая,
или вторит птице, языку
ветреному, девочка босая.
НАВОДНЕНИЕ В ТБИЛИСИ
Наталии Соколовской
Тифлис, когда не видно лиц
неостывающих столиц,
подкрадываются стихи,
набрасываются -- стихи,--
стели им белый лист.
Дрожит зеленая Кура,
мой недобитый зверь,
и серным баням до утра
в дверях ломиться в дверь.
Вперед! Железная сестра,
последняя, как смерть,
как смерч, танцует -- ей пора
упасть, да не успеть.
Куда нет места каблуку --
босой ногой по кадыку.
Сочится в старой бане свет --
и есть места, и ходу нет.
Раз не бывает "навсегда",
нас не бывает никогда.
По улицам водили
(как видели!) витии,
воде показывали илистой --
польстить,
извилистому городу --
он перелистывал меня
четыре полночи и дня.
Четыре помощи и немощи
стояли, головы склоня
у декорации, как дома --
распухло горло у альбома,
и каблуком по кадыку
гуляло на его веку.
Меня по городу водили...
Тифлис, когда не видно лиц,
четыре полночи -- и полноте.
В той высоте, где тела нету,
ожить разутому портрету --
как отражению в Куре,
в цветной кофейной конуре.
Меня по городу водили
и разбирали по гостям,
и раздирали по частям.
Два человека странно жили,
напротив двери открывали,
напротив ноги вытирали,
чужие души ворошили
и не здо
Мускулистый негр отымел брюнетку Kacey Quinn в вагину у неё дома
Арабская красотка встретилась с толстым любовником для секса без отношений
Жесткий домашний секс стоя в ванной