Леса Ингерманландии охвачены войной

Сегодня день рождения у двух невероятных женщин, с которыми судьба свела меня то ли совсем недавно, то ли миллион лет назад (по ощущениям — и так, и так), осенью 2016-ого. Про судьбу я не преувеличиваю: мы друг друга не знали вообще, а потом оказалось, что нам восемь месяцев предстоит жить в одной комнате, деля на троих душ, туалет, шкаф, холодильник, плиту и зеркало. Чем мы и занялись, и в процессе не только не возненавидели друг друга, но и, наоборот, так хорошо подружились, как я и не думала, что вообще бывает со взрослыми людьми.

Обсуждали сны по утрам, ходили вместе в кино и в бары, на лекции и к руинам, в филармонию и на рынок, вместе учили билеты, валяясь на траве, соли съели — ну не пуд, ладно, но пару килограммов точно! А вот хумуса вполне вероятно что и пуд. Более того, жить, учиться и развлекаться вместе нам так понравилось, что, вернувшись в Москву, мы гуляли с Олиной собакой, и тусили у Инны на даче, и смотрели стар трек у меня дома (если бы не Оля, я бы никогда не заметила, что ромуланский корабль в новых фильмах похож на ГИГАНТСКИЙ АРТИШОК, и как бы я жила без этого знания?). Позже, приехав в Израиль уже насовсем, с Инной мы снова вместе учились, а потом — так вышло — жили все трое в одной квартире, а теперь живем вдвоем с Олей, но Инна живет совсем недалеко от нас.

Наверное, добрая половина моей любви к Израилю — это любовь к Оле и Инне, и ко всем восхитительным вещам, которыми мы вместе занимались (и занимаемся, и займемся) вместе. Никаких слов не хватит, чтобы рассказать, как они мне дороги, поэтому я принесла кучу историй, смешных и трогательных, про Инну, и про Олю, и про Олю и Инну, — историй, которые я никуда не постила, или постила, но не в канал. И сейчас в канал тоже не запощу, потому что в один пост они не влезают, и в два тоже не влезают, и даже в три влезают с трудом.

Как девочка, воспитанная волками, то есть ужасными книжками про магический реализм, в глубине души я до сих пор уверена, что, рассказывая истории про других людей, превращая случившиеся с ними и сказанные ими вещи в текст, мы как будто делаем их бессмертными. Не очень понятно, работает ли так реальность в самом деле, но тут, понятно, пока не умрешь — не узнаешь! Это одна моя причина, а другая причина, заставляющая меня из года в год записывать истории про своих друзей и подруг, наверное, сродни той, которая заставляет мам раз за разом фотографировать своих детей и показывать эти фотографии другим людям. Потому что НУ ВЫ ПОСМОТРИТЕ КАКИЕ ОНИ ПОТРЯСАЮЩИЕ, И КАК МНЕ ПОВЕЗЛО, ЧТО ОНИ У МЕНЯ ЕСТЬ.

Как мне повезло, вы бы знали.

Два с лишним года назад, впервые оказавшись в Израиле и каким-то чудом добравшись до общежития, я стала разбирать свои немногочисленные вещи, в числе которых были две книжки: пьесы Уайльда и стихи Бродского, которые я взяла с собой не очень понятно почему, поскольку Бродского до этого никогда особо не любила. Крохотная книжка, такая, что влезет в любой карман; на заднике написано: «тунеядцу воздастся должное», с обложки сумрачно смотрит портрет автора, называется «Назидание». Я кладу ее на кровать, Инна делает большие глаза, на секунду отворачивается к своему столу — и вот она уже кладет рядом с моим Бродским своего, точь-в-точь такого же. Не зная друг друга, уезжая в почти что полную неизвестность на 8 месяцев каждая с небольшим чемоданом, мы взяли с собой одну и ту же книгу; ниже вероятности этого события, по-моему, только вероятность того, что у Оли и Инны день рождения в один день. Но смотри-ка!

Стоим у прилавка с сырами, придирчиво сравниваем цены и состав, пытаемся понять, какой нам больше нравится.

— Если вы так выбираете сыр, — не выдерживает мужик рядом с нами, — то как же вы выбираете женихов?

— Женихи бесплатные, — бормочет Оля, не отрывая взгляда от прилавка. 

«Как израильтяне живут без капс лока, вообще не представляю», пишу я Инне; «ТЯЖЕЛО», отвечает она.

— Пролила вино на твое одеяло, — покаянно говорю я Оле, к которой приехала с ночевкой. 

— Ничего, — говорит она. — Это твое одеяло. Теперь.

В прошлом году я принесла девочкам на вечеринку в честь дня рождения свечи для торта, а поскольку на двоих им исполнялось 52 года, я купила свечи в виде цифр 5 и 2; на следующий день Инна настояла, чтобы мы поменяли свечи местами, снова воткнули в остатки торта и отпраздновали еще разок мое наступившее за пару месяцев до этого 25-летие.

Как-то раз Оля показала мне слона, которого она слепила из глины; я сказала, что слон очень красивый, но почему он похож на хуй? Оля ответила, что все, что она лепит, похоже на хуй: вчера, мол, когда она слепила из глины распределительную шляпу и показала ее Дину, Дин сказал про шляпу примерно то же, что я про слона. Оля, к слову, как-то уже объясняла Дину, что ивритское слово «мехуехет» (улыбчивый) звучит очень похоже на русское «хуй»; «возможно, это как-то связано», — задумчиво ответил Дин.

Конечно, связано. Достаточно вспомнить, что слово «комедия» происходит от греческого κῶμος, означающего шествие с фаллическими песнопениями, часть праздненств в честь бога Диониса. То есть и комедия в частности, и во многом театр вообще родились из шуток про хуи; Оля все очень правильно понимает про искусство и возвращает нас к истокам.

Полчаса говорили с Инной пятистопным ямбом, пытаясь перещеголять друг друга; победила она как автор строчки «батат батат батат батат батат».

— Видишь, там на горе... — говорит Оля.

— Видишь, там на горе... — немедленно начинаю петь я.

— ...что-то светится, — заканчивает она. — Не знаешь, что там?

— Возвышается друз, — пою я. И добавляю нормальным голосом:

— Там друзская деревня.

— На нем в гармошку штаны... — поет Оля.

— Чтоб мессию поймать! — довольно заканчиваю я.

Иннин бойфренд Таль, возвращаясь с работы, часто приносит разный вкусный хлеб из модной пекарни, где после десяти вечера ему отдают его бесплатно; как-то раз Гай в порыве благодарности назвал его bread angel, а вскоре после этого кто-то сказал bread angel and Inna, после чего мы несколько дней называли Таля и Инну не иначе как БРАНДЖЕЛИНА.

— Что происходит? Зачем на столе все эти вилки и ножи? 

— Оля объясняет нам теорему Фалеса. 

— Фа́леса, — поправляет нас однокурсница. — У нас в школе говорили «Фа́лес». 

— Теорему фаллоса я сама кому хочешь объясню.

— Можно, я тебя обниму? — деликатно спрашивает Инна.

— Конечно!

— Нам в колледже сказали все трогать, — объясняет Инна, которая начала изучать лечебный массаж. — Просто, знаешь... трогать как можно больше всего.

— И что ты уже успела потрогать?

— Ну, вообще нам сказали трогать в основном неживое...

— Тогда понятно, почему ты пришла обниматься ко мне.

Год назад мы с Олей ходили послушать баттл-рэп на русском в Хайфе; опыт был интересный, но из-за соотношения шуток про шаверму в Афуле и рифм «мивца — хуйца» с одной стороны и шуток про счетчик Млечного, маму Галата и рак Сина с другой очень сильно обострялось ощущение того, что ты не в метрополии, а на периферии, в колонии, в провинции у моря (в жопе мира, как сообщает каждому приехавшему огромными русскими буквами стена заброшенного здания напротив Хайфского железнодорожного вокзала), куда все модные темы доходят с опозданием на несколько лет.

Лучшим моментом вечера был тот, когда после очередного перерыва толпа начала собираться, чтобы послушать следующий баттл, и Оля с очень израильской претензией в голосе попросила стоящего перед ней высокого парня подвинуться, т.к. он загораживает ей вид, а парень растерянно сказал, что вообще-то сейчас будет тут баттлить. Но немного подвинулся. Оле пойди откажи.

Подарили Инне дизайнерский хипстерский эргономичный эко-френдли веган-френдли круэлти-фри кошелек; Олин бойфренд Дин покрутил его в руках и кратко резюмировал: «еш маком ле кондом» (ну, гондон есть куда положить).

Летом рассказала Инне, что на прошлой неделе, оставшись после учебы в универе, чтобы поработать, расплакалась от усталости и бессилия и вообще чувствовала себя не очень, и на следующий день, когда после окончания занятий я попыталась попрощаться с ней и снова остаться там поработать (учились мы так далеко от дома, что к моменту, когда я добиралась домой и слегка приходила в себя, звонить по рабочим вопросам было уже не очень прилично), она сказала, что не оставит тут больше меня одну и будет сидеть со мной, пока я работаю; и осталась, и сидела. Так что я чуть не расплакалась опять, на этот раз от счастья, потому что дружба, конечно, штука изумительная и громадная, и где бы я была, если бы не.

— У меня на лице нет пиццы? — спрашиваю я у Оли, закончив есть. 

— Нет, — внимательно оглядывает меня она. — Только удовлетворение от пиццы.

Наш любимый сосед Рома, переезжая в Тель-Авив из квартиры, где мы трое жили летом, уложил свои вещи в картонные коробки, чтобы вернуться за ними попозже. Коробки мы немедленно — чтобы как-то выразить все наше расстройство по поводу Роминого отъезда — подписали. На одной мы написали dildos, на другой — flying dildos, на третьей — sparkling dildos, на четвертой — demonic dildos, на пятой — definitely not dildos. Вскоре после этого в бывшей Роминой комнате поселилась Оля, и мы еще долго путались, говоря то про Olya's room, то про Roma's room; впрочем, в какой-то момент Инна вспомнила о коробках, которые так и стояли там до осени, и со свойственным ей восхитительным чувством языка переименовала комнату в THE DILDERY.

Как-то раз я поздно вечером приехала к Оле в Москве на такси; водитель заехал во двор, который был за шлагбаумом, шлагбаум открыла Оля через специальное приложение на телефоне. Я поднялась, втащила наверх чемодан, разделась, поздоровалась с собакой, умылась, и мы уже начали стелить мне постель, как вдруг водитель позвонил и очень жалобно спросил, не можем ли мы его выпустить, а то куда он ни поедет — всюду шлагбаумы. Велик был соблазн ответить, что так и задумано, потому что это метафора всей нашей жизни, но совесть не позволила. Мы выпустили водителя, достелили кровать, Оля подождала, пока я лягу и выключу свет, пожелала мне спокойной ночи, ушла в другую комнату и НАЧАЛА БОМБАРДИРОВАТЬ МЕНЯ В ТЕЛЕГРАМЕ СТИКЕРАМИ С КАРТОШКОЙ. Я не жалуюсь, потому что это тоже в каком-то смысле метафора всей нашей жизни, да и вообще, где еще мне окажут такое гостеприимство?

— Помните, я рассказывала, что со мной хотят встретиться двое бывших? Вот, это был первый акт.

— Оооо, — отзывается Инна. — И в каком же выстрелит ружье?

Сидим на очень скучной паре, и каждый раз, когда препод произносит слово thesis, Оля наклоняется ко мне и очень тихо шепчет на ухо: feces

Инна делает домашнее задание по ивриту, я делаю домашнее задание по риторике, это длится очень долго, а когда очень долго учишься, неизбежно наступает тот момент, когда учиться больше ты уже не можешь, потому что очень устала, но не учиться ты тоже уже не можешь, потому что твой мозг не помнит, что еще он умеет делать; и вот в ночи Инна читает диалоги из учебника иврита, чередуя французский и русский акценты, а я лежу на кровати и кричу: GIVE ME SEMICOLON OR GIVE ME DEATH (но, к счастью, не получаю ни того, ни другого).

— I need a hug, — приходит ко мне утром Оля. 

— A hag is at your service, — раскрываю ей объятия я.

В начале нашего знакомства Инна долго думала, как ей меня называть (в группе было две Марии), и, выяснив, что мне не нравится ни одна производная от моего имени, решила, что будет обращаться ко мне «лейтенант Ухура», тем самым завладев моим сердцем навсегда. 

— И Стальгорн, — неразборчиво объясняю я, — город дворфов. 

— Город дворников? — растерянно переспрашивает Оля. — Там, наверное, очень чисто.

На одном из экзаменов нам надо было написать абзац о ком-нибудь, используя слова типа persistence, diligence и grit, и я писала про мистера Спока, а Инна ПРО МЕНЯ. Не знаю, что можно было написать про меня, кроме того что я лежу на диване with persistence, ем фалафель with diligence ну или display grit, играя в ведьмака до трех ночи, но больших комплиментов мне давно не делали! Оглядываясь назад, понимаю, конечно, что предложения со всеми тремя словами стоило бы писать скорее про Инну, чем про меня, но на экзаменах меня больше о таком не просят, просят только о всяких скучных вещах. Впрочем, конца экзаменам в моей жизни не видно, так что я надеюсь когда-нибудь взять реванш и написать про Инну; за неимением подходящих экзаменационных вопросов пишу про нее сюда.

Некоторые вещи сохраняются в памяти не как истории, а как картинки, или даже гифки, причем на камеру такое не снимешь, даже когда кажется, что нашла правильный ракурс и дождалась хорошего света, а если снимешь, все равно будет не то.

Вот мы выходим за город и идем к могиле арабского шейха, дорога вьется между холмами по полю, выстеленному сухой серебристой травой, солнце клонится к закату, воздух дрожит, Инна включает the disco dancer is dead (wake up sonny school is cancelled for the day); вот за несколько дней до отъезда из общаги мы сидим на кровати, глядя на почти опустевшую комнату, и я включаю jeff koons (he has come to bring you things that make you happy). Из этих двух треков и состоит мой внутренний плейлист к зиме 16-ого – весне 17-ого года, из этих двух и еще «Молоха», и Инниной песни про утку.  

Вот я ломаю руку, и Оля в восемь утра в выходной едет со мной в больницу; вот, ровно два года назад, у девочек день рождения, и я в ночи, безмолвно, как настоящий ниндзя, развешиваю над их кроватями гирлянды и воздушные шары; вот мы ждем Инну, когда она пишет экзамен дольше всех, вероятно, вставляя туда все возможные предложения про рыбу-пилу; вот мы возвращаемся с волонтерства в кибуце с трофейным кочаном капусты, и называем его сперва Джон, потом Джон Крув (כרוב — это капуста), потом, наконец, — Джон Ф. Крув; поздно ночью выгуливаем его по всему кампусу, танцуем с ним в каждом открытом здании, и на лужайке, и в амфитеатре, и в своей комнате, включая музыку с телефона. Плохо помню, какую именно, но «Молох» там точно был, потому что подо что еще танцевать с кочаном капусты? Потом мы его съедаем, хотя, конечно, не так-то просто съесть кочан капусты, которому ты была представлена. Но мы справляемся. Потому что женщинам, как известно, имя вероломство (а кочану капусты имя — Джон Ф. Крув).

Вот мы встречаем новый год в бункере, а вот следующий — на берегу штормового зимнего моря, а вот третий — в нашей новой квартире, ну то есть на самом деле и не новой, и не нашей, а съемной и очень древней, но все равно нашей, смотрим обращение Ельцина из 1999 года, достаем подарки из-под елки, сделанной из стремянки с помощью банки краски и мотка ниток, наряженной конфетами, и новыми игрушками, купленными в Хайфе, и старыми игрушками, которые моя мама передала в Израиль с Олиным папой; вот мы строим форт из одеял у Оли дома, вот мы строим форт из одеял в квартире, где жили летом, ну то есть не из одеял, а из простыней, — и он получается такой роскошный и вместе с тем настолько из говна и палок, что из sheet fort мы переименовываем его в Shitford, и рисуем герб, и проводим внутри все свободное время целых полгода крайне довольные, выдавая друг другу дипломы master of arts in not giving a shit.

Герб Шитфорда все еще с нами, и табличка с именем семьи, которую мы когда-то на израильский манер повесили на дверь нашей общаги, тоже все еще с нами. Правда, вместо фамилии над нашими именами там нарисован звездолет Энтерпрайз, — то есть, получается, мы сейчас примерно в середине свой пятилетней миссии. Но я очень надеюсь, что за этой пятилетней миссией будет другая, и третья, и так до ста двадцати, עד 120 (я пока не определилась, лет или пятилетних миссий, но заранее согласна и на то, и на другое, потому что команда у меня самая лучшая на свете, другой нельзя было и пожелать).