Бабенкам не стыдно показать что у них под юбкой
Бабенкам не стыдно показать что у них под юбкой
Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Если произведение является переводом, или иным производным произведением , или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
Источник: П. Д. Бобрыкин. Сочинения в 3-х томах. Том 1.
Оригинал здесь: Машинный фонд русского языка ( http://cfrl.ru/prose/boborykin/boborykin.shtm )
Засвежело на палубе после жаркого июльского дня.
Пароход «Бирюч» опасливо пробирался по узкому
фарватеру между значками и шестами, вымазанными
На верху рубки, под навесом, лоцман и его подручный
вглядывались в извороты фарватера и то и дело
вертели колесо руля. Справа и слева шли невысокие
берега верховьев Волги пред впадением в нее Оки.
Было это за несколько верст до города Балахны, где
правый берег начинает подниматься, но не доходит
и до одной трети крутизны прибрежных высот Оки под
Лоцман сделал знак матросу, стоявшему по левую
руку, у завозного якоря, на носовой палубе. Спина
матроса, в пестрой вязаной фуфайке, резко выделялась
— Пять с половино-ой! — уныло раздалось с носа,
и шест замахал в руках широкоплечего парня.
Помощник капитана, сухощавый брюнетик, в кожаном
картузе, приложился губами к отверстию звуковой трубы и
Пароход стал ползти. Замедленные колеса шлепали
по воде, и их шум гулко отдавался во всем корпусе,
производя легкий трепет, ощутимый и пассажирами.
Пассажиров было много, — все больше промысловый
народ, стекавшийся к Макарию, на ярмарку.
Обе половины палубы, и передняя и задняя, ломились
под грузом всякого товара. Разнообразные
запахи издавал он. Но все покрывалось запахом
кожевенных изделий со смесью чего-то сладкого, в
больших ящиках с клеймами. Отдавало и горячим салом.
Пассажиры второго класса давно уже чайничали у
столиков, на скамейках, даже на полу, около самой
машины. Волжский звонкий говор, с ударением на «о»,
ходил по всему пароходу, и женские голоса переплетались
с мужскими, еще певучее, с более характерным
крестьянским /оканьем. «Чистая» публика разбрелась по
разным углам. Два барина, пожилые, франтоватые, в
светлых пиджаках, расселись наверху, с боку от рулевого
колеса. Там же, подставляя под ветерок овал
побледневшего лица, пепельная блондинка куталась
в оренбургский платок и бойко разговаривала с хмурым
офицером-армейцем. В рубке купец, совсем желтый в
лице, тихо и томительно пил чай с обрюзглой,
еще молодой женой; на кормовой палубе первого класса,
вдоль скамеек борта, размещалось человек больше
двадцати, почти все мужчины. Подросток гимназист,
в фуражке реалиста и в темной блузе, ходил взад
и вперед возбужденной широкой походкой и курил,
— Пя-я-ть! — протянулся опять заунывный крик
матроса, и пароход еще убавил ходу, но не остановился.
«Бирюч» сидел в воде всего четыре фута; ему оставался
еще один, чтобы не застрять на перекате. Это не
вызывало особого беспокойства ни в пассажирах, ни
Капитан только что собрался пить чай и сдал команду
помощнику. Он поднялся из общей каюты первого
класса, постоял в дверях рубки и потом оглянулся
вправо на пассажиров, ища кого-то глазами.
Плечистый, рослый, краснощекий, ярко-русый, немного
веснушчатый, он смотрел истым волжским
судопромышленником, носил фуражку из синего сукна
с ремнем, без всякого галуна, большие смазные сапоги
и короткую коричневую визитку. Широкое, сочное,
точно наливное лицо его почти всегда улыбалось спокойно
и чуточку насмешливо. Эта улыбка проглядывала и в
желто-карих, небольших, простонародных глазах.
— Борис Петрович! — крикнул он с порога двери.
Откликнулся грудной нотой пассажир, старше его,
лет за сорок, в люстриновом балахоне и мягкой шляпе,
худощавый, с седеющей бородкой и утомленным лицом.
Его можно было принять за кого угодно — за
мелкого чиновника, торговца или небогатого помещика.
Что-то, однако, в манере вглядываться и в общей посадке
— Так я сейчас велю заварить. Илья! — остановил
он проходившего мимо лакея. — Собери-ка чаю!.. Ко
мне!.. Борис Петрович, вы как прикажете, с архиерейскими
Пассажир в балахоне поморщился, точно его что
— Нет, голубчик, спиртного не нужно.
Они проходили по узкому месту палубы, между
рубкой и левым кожухом. Колеса шлепали все реже,
и с носа раздавалось без перерыва выкрикивание футов.
В рубке первого класса, кроме комнатки, где купец
с женой пили чай, помещалась довольно просторная
каюта, откуда вышел еще пассажир и окликнул тотчас
же капитана, но тот не услыхал сразу своего имени.
— Андрей Фомич! — повторил пассажир и пошел
Слово «Андрей» выговорил он чуть-чуть звуком
о вместо а. И слово «Фомич» отзывалось волжским
Он был такого же видного роста, как и капитан
Кузьмичев, но гораздо тоньше в стане и помоложе
в лице. Смотрел он скорее богатым купцом, чем барином, а
то так хозяином парохода, инженером, фабрикантом,
вообще деловым человеком, хорошо одевался и держал
голову немного назад, что делало его
выше ростом. На клетчатом темном пиджаке, застегнутом
доверху, лежала толстая золотая цепь от бокового кармана
поярковая шапочка вроде венгерской. Из-под нее темно-
русые волосы вились на висках; борода была белокурее, с
рыжиной, двумя клиньями, старательно подстриженная. В
крупных чертах привлекательного крестьянского лица
с широким разрезом, совсем темные, уходили в
толстоватые веки, брови легли правильной и густой дугой,
нос утолщался книзу, и из-под усов глядел красный,
сочный рот с чувственной линией нижней губы.
Во второй раз он окликнул капитана звучным голосом, в
котором было гораздо больше чего-то юношеского, чем в
фигуре и лице мужчины лет тридцати.
— А! Василий Иванович! Что прикажете?
Капитан оставил тотчас же руку того, кого он звал
Борисом Петровичем, и подошел, приложившись рукой к
В этом поклоне, сквозь усмешку глаз, проходило
нечто особенное. В красивом пассажире чувствовался
если не начальник, то кто-то с влиянием по пароходному
— Как бы нам не сесть? — сказал он вполголоса.
— Бог милует! — вслух ответил капитан.
— Вы что же? За чаек приниматься думаете, а потом
В вопросах не слышалось начальнического тона;
Большие глаза Василия Ивановича остановились
на пассажире в люстриновом балахоне.
— С кем вы это? — еще тише спросил он капитана.
И он назвал имя известного писателя.
Василий Иванович снял шляпу и весь встрепенулся.
— Мы с ним давно хлеб-соль водили. Он меня еще
— Как же это вы, батенька, ничего не скажете!..
Я валяюсь в каюте… и не знаю, что едет с нами Борис
— Да ведь вы и на пароход-то сели, Василий Иванович,
перед самым обедом. Мне невдомек. Желаете
— Еще бы! Он — мой любимый! Я им, можно сказать,
зачитывался еще с третьего класса гимназии.
Глаза красивого пассажира все темнели. У него
была необычная подвижность зрачков. Весь он пришел
в возбуждение от встречи со своим любимым писателем и
от возможности побеседовать с ним вдосталь.
— Василий Иванович Теркин, — назвал его капитан,
подводя к Борису Петровичу, — на линии пайщика
Они сели поодаль от других, ближе к корме; капитан
— Борис Петрович, — говорил минут через пять
Теркин, с ласкою в звуках голоса. — За что я вас люблю
и почитаю, это за то, что вы не боитесь правду показывать
Он все еще волновался и, обыкновенно очень речистый,
искал слов. Его не смущало то, что он беседует
с таким известным человеком; да и весь тон, все
обращение Бориса Петровича были донельзя просты
и скромны. Волнение его шло совсем из другого
источника. Ему страстно захотелось излиться.
— Ведь я сам крестьянский сын, — сказал он без
рисовки, даже опустил ресницы, — приемыш. Отец-то
мой, Иван Прокофьев Теркин, — из села Кладенец. Мы
стояли там, так около вечерен. Изволите помнить?
— Как же, как же! Старинное село. И раскольничья
— То самое… Может, и отца моего встречали. Он
с господами литераторами водился. О нем и
корреспонденции бывали в газетах. Ответил-таки старина
за свою правоту. Смутьяном прославили. По седьмому
десятку в ссылку угодил по приговору сельского общества.
Добрые и утомленные глаза писателя оживились.
— Теперь он около Нижнего на погосте лежит.
Потому-то вот, Борис Петрович, и радуюсь я, когда
такой человек, как вы, правду говорит про мужицкую
душу и про все, во что теперь народ ударился. Я ведь
довольно с ним вожжался и всякую его тяготу знаю и,
должно полагать, весь свой век скоротаю вокруг него.
И все-таки я не согласен медом его обмазывать. Точно
так же и всякие эти барские затеи… себя на мужицкий
лад переделывать — считаю вредным вздором.
Лицо Теркина сразу стало жестче, и углы рта сложились
— Затеи эти все лучше кулачества, — уныло выговорил
— Этим ни себя, ни мужика не подымешь, Борис
Петрович, вы это прекрасно должны понимать. Позвольте
к вашим сочинениям обратиться. Всюду осатанелость
забралась в мужика, распутство, алчность,
измена земле, пашне, лесу, лугу, реке, всему, чем душа
крестьянская жива есть. И сколько я ни перебирал
моим убогим умишком, просто не вижу спасения ни
Он не договорил, оглянулся на плес реки, на засиневшие
в вечерней заре берега и продолжал еще горячее:
— Вот она. Волга-то матушка! Порадуйтесь! До
чего мы ее довели!.. По такому-то месту… сорока верст
не будет до устья… По-моему, — сказал он в скобках, не
Ока впадает в Волгу, а наоборот. И слышите, пять
футов, а то и три с четвертью, не угодно ли? Может,
через десять минут и совсем сядем на перекате. Я ведь
сам коренной волжанин. С детства у меня к воде,
к разливам влечение. К лесу тоже. А что мы из того
и из другого сделали? И мужицкое-то сердце одеревенело.
Жги, вырубай, мелей… ни на что отклика нет
в нем. Да и сам-то, против воли, помогаешь хищению.
Писатель поднял на него глаза и усмехнулся.
— Андрей Фомич вам меня кандидатом в пайщики
отрекомендовал. Это точно. Собираюсь судохозяином
быть. Значит, буду, хоть и косвенно, помогать
лесоистреблению. Ха-ха!.. Такая линия вышла. Нашему
брату, промысловому человеку, нельзя себе карьеру
выбирать, как папенька с маменькой для гоголевского
Фемистоклюса. Дипломатом, мол, будет!..
— Вы в товарищество поступаете… вот в это самое? —
— В это самое, только еще деньжат надо некоторое
Разговор влек его в разные стороны. В свои денежные
дела и расчеты он не хотел входить. Но не мог
все-таки не вернуться к Волге, к самому родному, что
— Судохозяином заправским станешь, Борис Петрович, —
продолжал он так же возбужденно, — и начнутся муки
мученские. Вот в Нижний коли придем не
больно поздно, увидите — целый флот выстроился
у Телячьего Брода. Ходу нет этим пароходам, вверх-то
по реке. И с каждым летом все горше и горше. А господа
набольшие… ученые путейцы… только государственные
ассигнации всаживают в зыбучие перекаты.
Будем вечерком подходить к Нижнему, извольте
полюбоваться на путейскую «плешь» — так ведь их
запруду зовут здесь. Перегородили без ума, без разума
реку — и порог днепровский устроили; через него ни
одна расшива перескочить не может. А ухлопали,
И, точно испугавшись, что его главная мысль улетит, он
подсел ближе к своему собеседнику, даже взялся рукой за
полу его люстринового балахона и заговорил тише звуком,
— Где спасенье мужика? Коли не в какой-нибудь
особой вере… знаете, такой, чтобы самую-то суть его
забирала, — так я и ума не приложу, в чем? Только ведь
у сектантов и есть еще мирская правда, крепость слову,
стоят друг за друга. И в евангельских толках то же
самое, и даже у изуверов раскольников, хотя и у них уже
многое дрогнуло, особливо по здешним местам. Без
запрета, без правила… знаете, вот как у татар, в алкоране, —
не будет ничего держаться. А с нищетой да с пропойством
что вы устроите? Сначала надо, чтобы копейка была на
черный день, для своего и для мирского дела; а накопить
ее можно только, когда закон есть твердый во всяком
— Копейка! — повторил со вздохом Борис Петрович,
характерно наморщив одну бровь, и дернул бородку. —
Насмотрелся я, голубчик, на юге, в новороссийских
степях, на скопидомство. И у сектантов,
и у православных. Ломятся скирды, гумны-то — на целой
десятине, везде паровые молотилки, жнеи! Хозяева-то
идолы какие-то. Деньжищ! Хлеба! Овец!.. И все
это мертвечина! — Глаза писателя уныло и мечтательно
смотрели вдаль, ища волнистого следа, который
шел от парохода. — У наших, у здешних, по крайней
мере, на душе-то нет-нет да и заиграет что-то. Церквушку
поставить. Лампадку засветить. Не зарылся, как
Голос его упал, и он, нагнувши голову, стал искать
Теркину сначала не хотелось возражать. Он уже
чувствовал себя под обаянием этого милого человека
с его задушевным голосом и страдательным выражением
худого лица. Еще немного, и он сам впадет,
пожалуй, в другой тон, размякнет на особый лад,
будет жалеть мужика не так, как следует.
— Церквушка! Лампадка! — вырвалось у него. Эх, Борис
Петрович! Нет у него никакой веры. А о пастырях лучше
— Да у него своя вера. Поп сам по себе, а народ
— В том-то и беда, Борис Петрович, что православное-то
хрестьянство в каком-то двоеверии обретается. И каждый
насмотрелся на все, ежели он только не олух был,
ничего кроме скверных чувств не вынес. Где же тут
о каком-нибудь руководстве совести толковать?
— Все это верно, голубчик, — еще тише сказал писатель. —
И осатанелость крестьянской души, как вы
отлично назвали, пойдет все дальше. Купон выел душу
нашего городского обывателя, и зараза эта расползется по
всей земле. Должно быть, таков ход истории.
— Читывал и я, Борис Петрович, про эту самую
дифференциацию. Но до купона-то мужику — ох, как
далеко! От нищенства и пропойства надо ему уйти
первым делом, и не встанет он нигде на ноги, коли не
будет у него своего закона, который бы все его
— Вы и тут правы, — выговорил писатель, и обе
брови его поднялись и придали лицу еще более нервное
— Борис Петрович! — раздался громкий голос капитана
из-за рубки. — Чай простынет, пожалуйте!
— Заговорились? А вы, Василий Иванович, не откушаете?
— Пожалуйте, Борис Петрович! Мне, грешным делом,
соснуть маленько хочется. В Нижнем-то надо на
ногах быть до поздней ночи. Вы ведь до Нижнего?
— Да, голубчик, там погощу денька два-три у одного
— Сейчас, Андрей Фомич, — отозвался Теркин. — Эк,
приспичило. В кои-то веки привелось мне встретить
Бориса Петровича, и разговор у нас такой зашел,
— Сию минутку, — просительно выговорил писатель. —
Налейте мне стаканчик. Я люблю холодный.
Капитан скрылся за рубкой. Они немного помолчали, и
— Хороший парень Андрей-то Фомич! Жаль, что
на таком дрянном суденышке ходит, как этот «Бирюч». И
глянь-ка, сколько товару наворотил. Хорошая
искра попади вон в те тюки — из нас одно жаркое
— Что вы? — тревожнее спросил Борис Петрович.
— Обязательно! Немножко с ленцой, Кузьмичев-то, а
толковый. Ежели я, со своим пароходом,
в их товарищество поступлю, он может ко мне угодить.
Мы его тогда маленько подтянем, — прибавил Теркин и
подмигнул. — Вам его история известна?
— Где-то я читал, что московский старец, Михаил
Петрович Погодин, любил говорить и писать: «так,
мол, русская печь печет». Студент медицины… потом
угодил как-то в не столь отдаленные места, затем
сделался аптекарским гез/елем. А потом глядь — и капитан,
Он подметил взгляд писателя, когда произносил
имя Погодина и делал цитату из его изречений. В этом
взгляде был вопрос: какого, в сущности, образования
— Вот ведь и ваш покорный слуга — на линии теперь
судохозяина, а чем не перебывал? И к чему готовился?
Попал в словесники, классическую муштру проходил.
— А то как же! Приемный-то отец мой от своих
скудных достатков в гимназии меня держал. Ну, урочишки
были. И всю греческую и латинскую премудрость прошел
я до шестого класса, откуда и был выключен…
— Долго рассказывать. А для вас, как для изобразителя
правды… занятно было бы. Да Андрей Фомич, поди,
— Каютишка-то у него всего на полтора человека.
А я — мужик крупный. Я подожду здесь, на прохладе.
И без того безмерно доволен, Борис Петрович, что
Из-за рубки показалась опять дюжая фигура капитана.
Писатель заторопился, но успел подать Теркину
— Нет, уж вы там вдвоем благодушествуйте. Места нет,
да я и плохой чаепийца, даром что нас водохлебами зовут.
Его тянуло за Борисом Петровичем, но он счел
бестактным нарушать их беседу вдвоем. Ни за что не
хотел бы он показаться навязчивым. В нем всегда
говорило горделивое чувство. Этого пистоля он сердечно
любил и увлекался им долго, но «лебезить» ни
перед кем не желал, особливо при третьем лице, хотя
бы и при таком хорошем малом, как Кузьмичев. Через
несколько недель капитан мог стать его подчиненным.
Теркин прошелся по палубе и сел у другого борта,
откуда ему видна была группа из красивой блондинки
и офицера, сбоку от рулевого. Пароход шел поскорее.
Крики матроса прекратились, на мачту подняли цветной
фонарь, разговоры стали гудеть явственнее в тишине
вечернего воздуха. Больше версты «Бирюч» не
встречал и не обгонял ни одного парохода.
Все та же родная река тянулась перед ним, как
будто и богатая водой, а на деле с каждым днем
страшно мелеющая, Теркин не рисовался в разговоре
с Борисом Петровичем. У него щемит в груди, когда
он думает о том, что может статься с великой русской
рекой через десять, много двадцать лет. Это чувство,
как и жалость к лесу, даже растет в нем, — нужды нет,
что он «на линии» пароходчика. Отопление мечтает он
завести у себя нефтяное. Нефти еще целая уйма, хоть
и с ней обходятся хищнически, как со всем, что только
И досада начала разбирать его на то, что капитан
помешал их разговору, да и сам он не так направил
беседу с Борисом Петровичем. Ему хотелось
поисповедоваться, раскрыть душу не по одному вопросу
о крестьянстве, показать себя в настоящем свете, без
прикрасы, выслушать, быть может, и приговор себе.
А так он мог показаться хвастуном, «рисовальщиком»,
как он называл всех, кто чем-нибудь рисуется. Все, что
он про себя сказал, была правда. Да, он мужицкого
рода, настоящий крестьянский сын, подкидыш, взятый
в дом к «смутьяну», Ивану Прокофьеву Теркину, бывшему
крепостному графов Рощиных, владельцев половины села
А почему же он, три часа назад, когда останавливались у
Кладенца, даже и с палубы не сошел?
Должно быть, сердце-то у него не екнуло при виде
красивого села, на нескольких холмах, с его церквами
и монастырем, с древним валом, где когда-то, еще
при татарах, был княжеский стол? Он в это время
лежал на диване своей каюты, предоставленной ему от
товарищества, как будущему пайщику, и только сквозь
узкие окна видел полосу берега, народ на пристани,
два-три дома на подъеме в гору, часть рядов с
«галдарейками», все — знакомое ему больше двадцати пяти
Да, его не потянуло и на палубу. Он не любит
своего села и давно не любил, с той самой поры, как
стал понимать, что вокруг него делается. Своего названого
отца он считал «праведником», — нужды нет,
что местные вожаки, которые потрафляли неосмысленной
«голытьбе» и спаивали ее, обзывали Ивана Теркина
кулаком, сторонником скупщиков и врагом мира. Он до
сих пор не может простить этому миру ссылки своего отца,
— тому стукнуло тогда шестьдесят два года, — по
приговору сельского общества, самого гнусного дела,
какое только он видел на своем веку; и на него пошли
небось не раскольники, живущие в Кладенце особым
обществом, также бывшие крепостные другого барина,
а православные хресьяне, те самые, что ставят пудовые
свечи и певчих содержат на мирски
Худая брюнетка в разных позах отдается партнеру в кровати | порно видео
Озабоченная Инга показывает прелести прямо на террасе порно фото
Безотказная брюнетка показывает письку в ресторане порно фото