БУБЕН НЕУЕМНЫЙ

 ... И в самом деле: более странного, смешного и одновременно с этим трогательного человека ни я, ни вы и никто -- либо другой не мог бы встретить во всю свою жизнь. Это был человек маленького роста с рыжим клоком на лысой голове, с огненной острой бородкой, торчавшей к небу, и с горящими прекрасными глазами, немного болезненными.

   Это наша общая служанка чердачного этажа в номерах Шевалдышева, что на Бронной, дебелая, языкастая баба Пелагея, Гдовского уезда, так прозвала его однажды: Бубен Неуемный; так и осталась за ним навсегда кличка.

   Во всякое время дня и ночи весь он бывал полон, битком набит, напичкан, перегружен протестами, жалобами, изобретениями, разоблачениями, письмами в редакции, повестками от мирового или из полицейского участка и прочей бумажной рухлядью.

   Он врывался с грохотом в наше студенческое общежитие и, еще не поздоровавшись, начал кричать исступленно:

   -- Свинство! Безобразие! Грабеж среди бела дня! Как это никто не догадывается, что теперешние свечные заводы представляют собой нечто вроде самого мошеннического американского треста? Стеарин смешивают с керосином. Фитили насквозь пропитаны керосином. Свеча сгорает вчетверо скорее, чем сгорала раньше, а платить за нее я принужден столько же, сколько платил раньше. Таким образом, совершенно ясно, даже для пятилетнего младенца, совершенно ясно, что этот синдикат, или как его там, черт, называют, дерет с меня без зазрения совести ровно 400 процентов. И все это знают, и никто не протестует. Стоят, как глупые бараны, а их стригут догола. Нет! Дайте мне сейчас же перо, чернила и лист бумаги. Сяду писать доклад в министерство финансов! Не могу утерпеть. Через день он опять прибегал к нам и кричал в диком ужасе:

   -- Да, да. Вы здесь успокоились на розах и лаврах. А обратили ли вы внимание на то, что каждые десять лет меняются рисунки на государственных ассигнациях, то есть, вернее, на векселях государства? -- И, торопливо прожевывая кусок копченой кобыльей колбасы и обжигаясь чаем, он продолжал: -- И вот, какой-нибудь пензенский мужик, мордвин, чудь, весь или как там его, который не только что безграмотный, но он еще молится Велесу или Даждь богу, -- этот мужичонка пойман в злодейскую ловушку. Где-то в городе расклеили объявления, что бумажки принимаются и обмениваются лишь до такого-то числа, -- Бубен опять обжигается чаем,-- говорят об этом даже в церквах, с амвона. Но ведь мужик не несет свои сбережения в государственную кассу, а предпочитает их прятать в более верные места: в сараи, в лошадиные ясли, в детские люльки или зарывать под старой яблонькой.

   Наступает время смерти. Он или его сыновья вырывают свой клад из-под спуда и везут его для размена. Но чиновник, в прекрасном белье, в пуговицах и погонах, говорит им хладнокровно: "Эти билеты потеряли всякую стоимость и хождения не имеют". Что же мы из этого усмотрим? Не покушения ли на мошну нашего доброго, старого, преданного стапятидесятимилионного населения? Нет, об этом надо было осведомить графа Витте, а не подействует -- пущу в заграничные, нелегальные издания.

   Увлекшись этими финансовыми идеями, он прибежал к нам еще через четыре дня, усталый, измученный, голодный, как будто отдающий последние силы своему роковому призванию.

   -- Скажите мне, -- кричал он, -- почему теперь чеканятся такие скверные серебряные монеты. Поглядите: петровские, екатерининские, даже николаевские (Первого Николая) -- живут до сих пор крепко, хотя и прошли через миллионы рук, и, ударенные о мраморный пробник на прилавке трактира, звенят чисто. А теперешние монеты, даже самые настоящие, стираются через год так, что не разберешь, где орел, где решка. И подлец лавочник даже не пробует их, а просто бросает, швыряет обратно и говорит: "Неизвестно, какая монета! Стерлась! Приносите поновее". Также и с золотом. Припомните, дети мои, как почти три столетия тому назад на такой же штучке хотели обмануть народ русский, и как это темное дело дошло до высших властей, и как зачинщикам заливали рты расплавленным металлом. А? Или я говорю неправду? Так почему же вы гогочете, как жеребцы на овес? Смешно? Тьфу! Нет! Здесь надобно либо до царя дойти, либо расклеить прокламации по всем заборам Москвы и Питера! Прощайте, лежебоки!

   Он допил свой холодный чай, торопливо распрощался, протягивая нам всем поочередно маленькую сухую, горячую и чрезвычайно сильную руку, и помчался куда-то в пространство, точно неведомый осколок какой-то бродячей планеты.

   Никто из нас не знал, где он живет, спит или ест. Впрочем, мне однажды удалось посетить его временное жилище. До нас донесся слух, что он тяжело болен, и я разыскал его адрес через адресный стол. Пришлось мне поехать в Сокольники, чуть ли не самый край света, а это было глубокой зимой, примерно около рождества христова, во время неистовой метели. С трудом мне удалось разыскать его комнатушку... Впрочем, это была не комната, и даже не чердак, а что-то похожее скорее на голубятню или на скворешник, в щели которого свободно врывался ветер снаружи. Кухонный стол.... Одна деревянная табуретка... На полу разостлан войлок, а на войлоке лежит под старой драной шубой этот удивительный Бубен Неуемный, который трясется от лихорадочного озноба и временами бредит. От помощи доктора он отказался, также как и от малой денежной поддержки, которую мы кое-как сколотили в нашей богемской компании (надо сказать, что из всех виденных мною людей Бубен Неуемный был самым гордым, бескорыстным и самолюбивым человеком). Пришлось, когда он окончательно впал в забытье, отправить его в больницу, в карете скорой помощи. Должно быть, колоссальной силы организм был у нашего Бубна, которого не могли одолеть московские морозы.

   Кстати: замечательные вещи успел я усмотреть в этой нищенской дыре, называемой "комнатой от жильцов". На полу, на столе и на подоконнике были грудами навалено множество книг, некоторые из них были чрезвычайной редкости, иные -- в старинных тисненных золотом переплетах и телячьей и свиной кожи. Здесь были творения великих отцов церкви и учителей: Иоанна Златоуста, Василия Великого, Тертуллиана, Оригена Адамантового, Блаженного Августина и, особо, творения Эпиктета и Марка Аврелия. Неуемный Бубен изумлял меня на каждом шагу. Было в нем что-то от доброго, храброго рыцаря и, отчасти, от Дон-Кихота. На своем гербе ему следовало бы начертать девиз: "Без боязни стою за того, кто в меньшинстве". Без всякого ломания и позы, со скромной искренностью давал он помощь и опору всем униженным, обиженным, слабым, нищим, калекам, слепым, детям, женщинам, собакам, кошкам и лошадям. Где только начинался скандал и закипала драка, он уже стремился туда, точно влекомый невидимым мощным магнитом, чтобы разбирать, судить, защищать и сражаться. Мы ничуть не удивлялись и только почтительно молчали, когда он приходил в наши Шевалдыши с рукой на перевязи или с глазом, закрытым круглой черной тафтой. У нас мало было сведений из его биографии, да и те, которые имелись, не пахли большой достоверностью. Говорили, что он родом из старой и очень почтенной фамилии, но живет под псевдонимом Булаговича. В ранней молодости служил в одном из самых блестящих полков гвардейской кавалерии, но принужден был выйти из него вследствие грубого столкновения с одним из лиц императорской фамилии. Потом он, будто бы, служил жокеем в скаковой конюшне Лазаревой и прославился неустрашимостью, с которой брал все стипльчезные препятствия. Правда, как всякий смелый наездник, он часто падал. Почти все кости рук и ног у него были переломаны и грубо срощены.

   Прямо со скакового круга он перешел в университет, отлично сдав экзамен на аттестат зрелости и по латинскому языку... И затем сделался вечным студентом, вечно застревая на всех курсах и переходя на разные факультеты... Теперь его жизнь -- дело далекого прошлого, но я иногда ночью, во время бессонницы, с нежностью и с удивлением вспоминаю о том, куда только не бросала его жизнь, а может быть, любопытство этого несгораемого человека. Часто исчезал он на недели, месяцы и даже годы, из нашего поля зрения, как будто в воду проваливался, однако судьба нас неизбежно снова сталкивала. Доходили слухи, что он одно время служил в передвижном цирке, сначала в качестве арбитра и распорядителя при франко-римской борьбе, а потом в виде глотателя зажженной пакли, саламандр, ужей, лягушек, разрывателя живых кошек под именем американского капитана Джонни Грейга, с его неподражаемым и несгораемым желудком. Был он также садовником, редактором "Народной газеты", представителем Резиновой Мануфактуры, чиновником контроля, боцманом на парусном судне, архиерейским певчим. Многие из нас даже успели умереть за то время, а один даже был подвергнут смертной казни через повешение (правда, по недоразумению), но Бубен Неуемный возвращался из своих странствий все таким же, и даже как будто не изменялся в наружности, в своем неземной характере и в своей жажде гражданского правосудия. То он перевозил духоборов в Канаду, то сажал на коммунистических началах спаржу в горных областях крымского хребта Яйла, то делался режиссером модного декадентского театра (убей меня бог, если я понимаю, какое он отношение имел к драматическому искусству!) Когда в моду стал входить футуризм, он экспонировал в Москве на выставке "Червонного Валета" своих голых женщин ярко-зеленого цвета с фиолетовыми волосами и цветами нежно-канареечного тона. Словом, наш пострел везде поспел. Разгорелась японская война. Я был убежден, что услышу его имя с театра военных действий. И не ошибся: в самом начале бойни я с улыбкой и с гордостью в газетах, что корнет такой-то отличился при таком-то и таком-то отступлении, вызванном необходимою перегруппировкой армий, и награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами. Наконец, позорная война закончилась. Бубен Неуемный вернулся в Россию с двумя Георгиевскими крестами и с окончательной потерей левого глаза.

   -- Гадость! Безобразие! -- кричал он, все такой же взвихренный и бурливый, как и прежде, но уже сильно поседевший. -- Продали отечество, мерзавцы! Прос...ли его! Коров доили во время боя! Бегали с позиций, чтобы жаловаться в Питер! Гаремы держали! О, если бы мне дали этих подлецов в руки!

   И тут как раз подоспело 9-е января, семнадцатое октября, Гапон, Шмидт и, вообще, вся русская неразбериха. Конечно, он, как трубочист или как черт, выскакивающий из детской коробочки, должен был появиться на сцене. Где-то он говорил речи, которые никто не понимал, да вряд ли он и сам понимал хоть что-нибудь. Однако его носили на руках, подкидывали под потолок и слюнявили поцелуями. А между тем менялись времена и вместе с ними менялись и судьбы. Наше студенческое общество расползлось кто куда. Те -- умерли, другие стали знаменитыми врачами, известными адвокатами, великими учеными, недоступными банкирами... Но почему-то милый Неуемный Бубен был приговорен роком всегда со мной встречаться.

   -- Безобразие! -- кричал он, влетая, точно бомба, в мой кабинет, -- Провокация! Громадная система. Пропали страх и совесть. Ну, разве можно поручиться за то, что, неся в руках бомбу, человек не получил из полиции четырехмесячное жалованье? Я не могу более терпеть этого! Я разоблачу этих мерзавцев.

   Наступило время русского парламента, государственной думы. О Бубне ни слуху, ни духу. Гибнет первая дума, рухнула с треском вторая, наполнив воздух палью и мусором... Дрожит и колеблется третья. Бежит, бежит торопливое время. Но где же наш любимый Бубен Неуемный? Как будто жизнь без него не в жизнь; все чего-то не хватает. Да и самый срок его безвестной пропажи уже слишком длинен.

   ... И вдруг в середине июля -- бух, как с неба, объявление этой ужасной, дьявольской, никогда не воображаемой и ни с чем не сравнимой войны с немцами. Весь мир в потрясении! Пушки, танки, удушающие газы, газетный шум... и вдруг неожиданно появляется Бубен Неуемный. Воскресает в самом героическом виде. Сначала седой ротмистр-доброволец, потом полковник, гроза немецкой гвардии, кавалер всех, какие только есть, орденов, наконец, новая звезда войны, блестящий генерал, сын отваги, отец победы и удачи. Это все он, наш маленький Бубен. Мы ежедневно видим в журналах его портреты. Теперь он совсем облысел; осталась только задорная запятая белой бороды.... Храни его Господь... и вдруг горькое печатное известие: безумно дерзкая атака. Попал в предательский мешок. От дивизии ничего не осталось. Бубен Неуемный разрезан на мелкие куски гонведской кавалерией. Не нашли от него даже следа. Ну, думаю, упокой, господи, душу этого прекрасного человека. Кончилась в осиянии славой его тревожная жизнь <...>. Потянулись для меня, как фильм, эмигрантские дни. Образ Бубена, чем дальше уходил в глубь времен, тем становился мутнее, но прелестнее и вот...

   Третьего дня совсем внезапно получаю вдруг письмо с Афона. Развертываю. На первой странице, сверху, выведен чернилами похоронный крест. Ниже -- печатным почерком -- текст: "Завтра принимаю великую схиму с обетом вечного молчания и вечного одиночества. Благословляю тебя и всех. Молю бога, чтобы послал вам сердечное покаяние и милость. Смиренный иеромонах Агафангел".

   И сбоку мельчайшим шрифтом: "бывший ваш Бубен Неуемный".

Больше коротких рассказов