Б.Н. Миронов "Социальная история России периода империи (ХVIII - начало ХХ в.): генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства" - История и исторические личности конспект произведения

Главная

История и исторические личности
Б.Н. Миронов "Социальная история России периода империи (ХVIII - начало ХХ в.): генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства"

Концепция тотального закрепощения российского общества, сближающая образ самодержавия и восточной деспотии. Внушение обществу исторического оптимизма. Цивилизационная специфика развития России. Познание динамики российского общества.


посмотреть текст работы


скачать работу можно здесь


полная информация о работе


весь список подобных работ


Нужна помощь с учёбой? Наши эксперты готовы помочь!
Нажимая на кнопку, вы соглашаетесь с
политикой обработки персональных данных

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Двухтомник Бориса Миронова «Социальная история России» за последние шесть лет вышел третьим изданием. Первое было совсем недавно - в 1999 г., а уже через год книгу перевели и издали в США.
В статье В. В. Согрина Согрин В. В. Клиотерапия и историческая реальность: тест на совместимость (Размышление над монографией Б.Н.Миронова «Социальная история России периода империи») // Общественные науки и современность. 2002.  N 1. С. 144-160.  дается высокая оценка фундаментальной монографии Б. Н. Миронова, рассматривающей историю имперского периода отечественной истории в междисциплинарном научном контексте, используя элементы «новой социальной истории». Критически переосмыслена его философия истории. Показано, что конкретно-исторические исследования ученого, представленные в основном в первом томе труда, в частности, концепция тотального закрепощения российского общества, сближающая образ самодержавия и восточной деспотии, вступают в противоречие с поставленной им идеологической задачей внушения обществу исторического оптимизма (клиотерапия), реализуемой в основном во втором томе. Попытка историка представить цивилизационную специфику развития России как часть пессимистического исторического мифа опровергается при помощи собранного им материала. Продемонстрировано, что вместо пессимистического мифа историк пытается создать новый, оптимистический миф о существовании «народной» или «патриархальной» монархии в Московской Руси XV--XVII веков и общей прогрессивности истории имперской России. В частности, неудовлетворительными представляются игнорирование восточно-христианских и золотоордынских корней российской цивилизации; формально-правовая концепция правомерного государства, затушевывающая разницу между правом как формой проявления властной воли и как формой общественного компромисса; попытка наделения самодержавия статусом лидера модернизации, что ведет к игнорированию социально-политической стороны этого процесса.
Новым фактором в развитии фундаментальных дискуссий о российской/советской истории является участие в них собственно российских историков, транслирующих или творчески развивающих концепты западной русистики. Двухтомник Б. Н. Миронова "Социальная история России" является ярким примером применения немарксистской теории модернизации и подходов социальной истории для решения вопроса о "нормальности" российского исторического развития. Наряду с собственно исследовательскими задачами, Миронов, будучи российским историком, также формулирует общественную значимость своей работы, которая, по его мнению, заключается в клиотерапии российского исторического сознания, т.е. в коррекции стигматизированного образа российской истории как девиантной или непоправимо отстающей от европейского развития. Такая постановка вопроса показывает, насколько плотно исторические вопросы переплетаются с вопросами политики и - шире - с проблемами понимания постсоветской реальности. Проблема нормальности/девиантности истории России напрямую связана с дискуссией о возможности постсоветской России интегрироваться в современное мировое сообщество на правах демократического общества и правового государства. Процесс интеграции, в свою очередь, основан на процессе реформ, история которых в современной России знала как радикальную фазу кардинальной ломки доставшихся от советского периода институтов, социальных отношений и ментальностей, так и эволюционистско-синтетическую фазу сочетания экономических преобразований с консервативными тенденциями в государственно-политической сфере, частью которых является ретро-стиль новой государственной символики. Несложно рассмотреть за этими разными стратегиями реформ логику "тоталитарной" и "модернизационной" парадигм. Реформаторский радикализм исходил из посылки несовместимости советского наследия с демократическим будущим новой России. Парадоксальным образом, именно эта логика разрушала предпосылки для складывания гражданского общества (противоядия от тоталитаризма), которое нуждается в "густоте" социальных отношений, традициях и символах. С другой стороны, формула "реформы в экономике - авторитарный технократизм в политике" определенно отсылает к модернизационной логике, в силу которой успешность преобразований измеряется общими социально-экономическими показателями, а экономические реформы мыслятся как предварительный базис для построения демократии. Подобное нормативное понимание модернизации может быть опасно для стратегии демократических реформ, так как авторитарный политический режим в XX веке оказался вполне совместимым с рыночными формами хозяйствования. По мнению А. Ахизера, Борис Миронов видит в историческом развитии России эволюцию от общности к обществу (по Фердинанду Теннису), трудную и противоречивую, но неизбежно ведущую к гражданскому обществу, правовому государству и т. д., то есть повторение пути, которым давно идут западные страны. Ахиезер А. Специфика исторического опыта России: трудности обобщения (Размышления над книгой Бориса Миронова) // Pro et Contra. Т. 5. Осень 2000.
Уже на первых страницах он постулирует "нормальность российского исторического процесса" (т. 1, с. 17). Однако об эталоне этой "нормальности" и о том, как ее определить, ученый умалчивает. Между тем в книге можно найти целый реестр отклонений от нормы в развитии России: признается трагичность российской истории, ее кровавый драматизм, цикличность, маятниковость и инверсионные повороты. Но все это, как бы не выходя за рамки "нормальности", гарантирующей России, по мысли автора, достижение благосостояния, правового государства, гражданского общества "и все другие блага цивилизации, которых так жаждет современный россиянин" (там же). Миронов составил и список несогласных с идеей "нормальности" российского развития. Трудно отделаться от ощущения, что в обнародовании этого списка присутствует элемент бестактности, поскольку тем самым автор как бы выводит за рамки научной дискуссии любую попытку обсудить подобную "нормальность". По существу, перед нами априорное принятие концепта вестернизации, никак не доказывающего "жажду" россиян иметь гражданское общество и т. п. Эта предвзятость, как я постараюсь показать, мешает автору в полной мере осмыслить свои собственные исследовательские достижения.
Богатство разнообразного материала, представленного в книге, позволяет, на мой взгляд, сосредоточив внимание - вопреки установке автора - в первую очередь на реальной специфике опыта российской истории, попытаться ухватить целое, движение целого. Решить эту сложную задачу можно, лишь все глубже проникая в механизмы истории, совершенствуя методологию исторического исследования.
Миронов расщепляет историю на конкретные социальные процессы, изучение каждого из которых может внести свой вклад в целостное познание динамики российского общества. Вот над этой проблемой и хотелось бы поразмышлять вместе с автором. Тем более что он собрал множество новых источников и ввел их в научный оборот; благодаря этому рецензируемую книгу можно использовать и как своего рода справочник по российской истории.
Важнейшая составляющая социальной истории - это процесс колонизации, расширение территории российского государства, с 1462 по 1987 годы увеличившейся более чем в 50 раз (см. т. 2, с. 380). Ряд ведущих историков досоветского времени считали территориальную экспансию ключевым фактором в истории нашей страны. Сравнение с аналогичным явлением в США показывает, что там колонизация изначально имела экономическое измерение, в конечном итоге слившись с процессом интенсификации хозяйства. В России же территориальное расширение исходило из стратегических соображений (т. 1, с. 51). Освоение новых земель носило экстенсивный характер и, в свою очередь, способствовало воспроизводству экстенсивной культуры. Перед нами существенное различие, проливающее свет на особенности динамики российского общества.
Автор перечисляет негативные аспекты российской колонизации: закрепление экстенсивной формы развития, ведущее к отставанию; затрудненность формирования хорошо структурированной системы городов; истощение ресурсов Центра; замедленное развитие единой русской нации (т. 1, с. 46-47). Отсюда следует вывод: победа этого пути над тенденцией к интенсификации создала серьезные проблемы, нараставшие по мере усложнения общества. Что касается глубоко лежащих причин такого исторического выбора, неспособности найти ему альтернативу, то их можно усмотреть в мифологической основе культуры миллионов русских людей. Народ рассматривал экстенсивный путь "как уход от неоправданной "новизны" и перенесение на новое место справедливой "старины", как поиск рая на земле…" (т. 1, с. 28).
Таким образом, Миронов обратил внимание на иррациональные мотивы миграции, проистекающие из господства мифологического мышления. Гигантские просторы, низкая плотность населения, недостаточная эффективность средств сообщения создавали повышенную опасность дезинтеграции, доходившей подчас до критической точки. Нельзя не согласиться с автором, когда он говорит об объективной обусловленности экстенсивного выбора на определенном историческом этапе (т. 1, с. 46). Но, опираясь на материалы книги, можно сделать более общий вывод: закрепление экстенсивной альтернативы было непосредственным результатом тяготения к архаичной массовой культуре, нацеленной на сохранение статики. В обществе были слабы аспекты культуры, ориентирующие человека на интенсивный тип развития, что связано с отставанием массовой интеллектуализации от постоянного усложнения проблем, подлежащих формулировке и разрешению. Здесь возникает вопрос: каким образом такое состояние народной культуры согласуется с представлением о "нормативности" российской истории? Последуем, однако, за автором.
В книге много места отведено развитию сословий. Миронов полагает, что их динамику в российских условиях лучше объясняет не хозяйственно-экономическая деятельность, а развитие их социокультурных функций. В процессе дифференциации сложилось примерно семь десятков сословных групп (т. 2, с. 265). Развитие сословий - один из тех процессов, которые можно рассматривать как результат дифференциации общества, роста его внутреннего разнообразия, как отход от первобытного синкретизма, то есть от исходной нерасчлененности общества. О месте сословий в социуме велись длительные споры, высказывались самые разные точки зрения вплоть до полного отрицания самих сословий. Автор пишет о некоторой мере взаимопроникновения сословий, о межсословной мобильности. Например, численность дворянского сословия и чиновничества росла за счет выходцев из духовенства и крестьянства. К середине ХIХ века "новое дворянство", получившее этот статус за службу, составляло около 59 проц. дворянского сословия, на рубеже ХIХ-ХХ столетий - 66 процентов (т. 1, с. 133). До 1830-х годов широко практиковалось производство в офицеры (а значит, и в дворяне) из военных низших чинов и недворянского происхождения, что открывало путь наверх малограмотным людям.
А это значит, что дворянство, которое могло претендовать на роль массовой опоры государства, на роль сословия, способного быть своего рода медиатором между крестьянским населением и властью, персонифицировать "народ" (высшая точка в расцвете этой функции пришлась на правление Екатерины II), постоянно разбавлялось, размывалось низшими сословиями. В результате основная масса помещиков, несмотря на существование помещичьей культурной элиты, не смогла порвать с архаичным мировосприятием. Автор не оценил должным образом эту сторону дела, не оценил то, что в России не сложилась достаточно сильная и авторитетная основа воспроизводства правящей элиты, что, в свою очередь, препятствовало диалогу сословий, общества и власти.
Сословия никак не могли достичь завершенных форм. Автор называет их "полусословиями", "квазисословиями" (т. 1, с. 123). У него можно встретить даже такую формулировку (применительно к ХVII веку): "в обществе не существовало истинных сословий и сословных организаций" (т. 2, с. 134). Тем самым в книге, по сути дела, показано, что сословия обособлялись от нерасчлененного синкретического целого очень медленно, не достигая завершенных форм и исторически оставаясь "полуфабрикатами". Это "затрудняло формирование не только среднего класса и гражданского общества, но также и единой российской нации с единой культурой, единой системой ценностей, единым законом" (т. 1, с. 147). От признания столь постоянной незавершенности логически должен был бы следовать вывод, что российское общество с трудом расстается с синкретизмом, более того, в ответ на кризисы периодически пытается вернуться в его лоно. Эти попытки и образуют важнейшую предпосылку специфических циклов в истории российского общества, которые Миронов отрицает.
Поворот к культуре, к ее логике и содержанию как объяснительному принципу общественных явлений - важнейшее изменение в развитии методологии общественных наук. Этот подход не исключает обращения к другим факторам, например экономическим, но лишь в той степени, в какой подобные факторы выступают в роли элементов культуры, становятся содержанием культурных программ тех или иных групп населения. Эту возрастающую роль культуры можно видеть и в анализе семьи, предпринятом в книге.
Автор указывает, что понятия "семья", или "семейство", и "двор", или "домохозяйство", прежде были тождественными, иными словами, представляли собой синкретическое, нерасчлененное целое. Требовалось время для большой работы по расщеплению первоначального синкретизма. Этот процесс открывает путь к типологии семьи, в рамках которой, в частности, выделяется отцовский тип, построенный на "монархической модели" (т. 1, с. 241). Данный тип семьи, точнее, ее культурная модель служит социокультурной основой формирования авторитарной государственности в России (точно так же, как братская семья представляет собой культурную основу соборной государственности). Поэтому сложившаяся в культуре модель авторитарной семьи исключительно важна для анализа специфики российской государственности. "Составная отцовская семья - это маленькое абсолютистское государство. Большак - обычно отец или дед домочадцев, самый опытный и старший по возрасту мужчина - осуществлял в своей семье, до некоторой степени подобно царю в ХVII в. в государстве, патриархальное управление и традиционное господство, основанное на вере в законность и священность отцовской власти. Он распоряжался трудом членов семьи, распределял работу, руководил ею и наблюдал за ней, разбирал внутрисемейные споры, наказывал провинившихся, следил за нравственностью, делал покупки, заключал сделки, платил налоги, являлся главой семейного культа и ответственным перед деревней и помещиком... и администрацией за поведение членов семьи" (т. 1, с. 237). Точнее было бы сказать, что не большак подражал царю, а царь осуществлял в государстве свои функции подобно большаку в семье и т. д. Это следует понимать и в историческом, и в логическом аспектах: исторически семья задавала социокультурный образец для государства, а не наоборот. Анализ форм архаичной семьи важен по той причине, что возникновение государства опиралось на реальное содержание сложившейся культуры как возможной основы для интеграции большого общества. Образ отцовской семьи выступает в русской культуре проектом целостности, реализуемым в форме государства и общества.
Отсюда вопрос: как в России могли сформироваться большое общество и государство, если логически и исторически исходной точкой был локальный мир с его культурой инверсионно-эмоционального типа, враждебной всему, что лежит за его границами, не знающей непременного для большого общества и государственности господства абстрактного мышления? В этом - некая историческая загадка русской истории. Ее сформулировал Николай Бердяев в форме антиномии. С одной стороны, "Россия - самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ - самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю". С другой стороны, "Россия - самая государственная и самая бюрократическая страна в мире". Бердяев Н . Судьба России. М., 1990. С. 4, 6 Другими словами, требуется объяснить, каким образом могло образоваться государство на неадекватной культурной основе. Миронов не рассматривает данную проблему, хотя это помогло бы понять, каким образом мощные пласты традиционной культуры способны сочетаться с движением к гражданскому обществу и т. д. Но важно уже то, что книга, содержащийся в ней материал дают возможность приблизиться к решению антиномии Бердяева.
Сложность проблемы заключается не только в том, что российское крестьянство, прежде всего по своей культуре, было носителем ценностей догосударственных локальных миров, в которых господствовали ритмы мифологического эмоционального мышления, но и в том, что носители этой культуры составляли подавляющее большинство общества. Достаточно сказать, что на дворянство и духовенство в начале ХХ века приходилось всего 2 процента населения. Читательская аудитория, то есть люди, претендовавшие на овладение абстрактным мышлением, в конце ХIХ столетия составили всего лишь 3-4 проц. населения (т. 1, с. 264-265). На какую же социокультурную базу в таком случае опирался интересующий автора, как и всех нас, "генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства"?
Миронов делает усилия понять, как этот процесс прокладывал себе путь в обществе. Он прослеживает постепенную гуманизацию законодательства, означавшую, что общество начало считать опасным произвол патриархального главы семьи над ее членами, что ценность индивида, личности росла. По Уложению 1649 года вводилась смертная казнь для родителей за убийство собственных детей. Под воздействием частных законодательных актов ХVIII-первой половины ХIХ века постепенно ослабевала власть главы семьи над домочадцами. Например, если в ХVI столетии отец мог продать детей в рабство, то в ХVII - только отдавать в кабалу до смерти господина, а в начале ХVIII - лишь в услужение господину или в заклад за долги не более чем на пять лет (т. 1, с. 252). С 1845 года муж за нанесение побоев жене привлекался к уголовной ответственности (там же). В 1863-м были отменены телесные наказания для женщин. Автор пишет о "некотором прогрессе в гуманизации отношений между супругами и между родителями и детьми". Прогресс был достигнут в городах и промышленных губерниях. Он "выражался в смягчении насилия над слабыми в семье и в установлении известного контроля со стороны общества и закона за соблюдением интересов женщин и детей. Абсолютизм внутри семьи был в большей или меньшей степени поставлен в рамки закона" (т. 1, с. 266-267). Этот процесс усиливался нараставшей способностью черпать информацию в печатном слове, что снижало общесоциальную значимость для реального поведения исходных моделей семьи (т. 1, с. 265). Законодательное ограничение внутрисемейного авторитаризма, сдвиги в культуре не могли не влиять на авторитаризм в масштабе большого общества и государства, хотя размеры, условия и скорость этого влияния пока еще не исследованы. Тем не менее очевидно, что исходная архаичная модель культуры, послужившая исторической матрицей возникновения государства, постоянно корректировалась, подвергалась критике. Ахиезер А. Специфика исторического опыта России: трудности обобщения (Размышления над книгой Бориса Миронова) // Pro et Contra. Т. 5. Осень 2000.
Динамика урбанизации - одна из форм преодоления синкретизма. Автор показывает, что отделение города от деревни происходило вяло и непоследовательно. "До середины ХVII в. город и деревня представляли собой в социальном, экономическом и культурном отношениях единое пространство... Между городом и деревней не было четкой правовой, культурной, социальной, административной и экономической границы... различия в экономическом, общественном и домашнем быту горожан и сельских жителей были несущественными… массовое сознание и менталитет всех социальных групп являлись достаточно едиными" (т. 1, с. 345). Окончательное размежевание города и деревни произошло лишь в 1775-1785 годах. До последней трети ХIХ века "можно говорить скорее о влиянии города на деревню, чем деревни на город" (т. 1, с. 348). Это спровоцировало Миронова даже резюмировать, что в России не было противоположности между городом и деревней (т. 1, с. 349).
Миронов обращает также внимание на активизацию деревни, на влияние деревенской культуры на город вплоть до окрестьянивания горожан, то есть на "реанимацию в среде городского населения стандартов и стереотипов крестьянского сознания" (т. 1, с. 349). Перед нами, по сути дела, процесс архаизации. Очаги развития, интеллектуализации, всех форм прогресса оказались недостаточно мощными, чтобы поднять уровень интеллектуализации в масштабах всего общества, более того, они сами становились жертвой аграризации.
Это обстоятельство поднимает проблему не менее сложную, чем та, которую поставил Бердяев. Как возможно в России развитие гражданского общества, правового государства и т. п., если в ней мала степень интеллектуализации, крайне неразвита способность формировать и наращивать знания об обществе на основе абстракций, слабы очаги развития и, напротив, сильны традиционные институты? Все, что автор пишет об урбанизации, не может нас убедить в том, будто этот процесс привел в России к решающему результату - массовому господству в обществе городской, в конечном итоге либерально-модернистской, культуры. Динамика урбанизации, развития городов у нас неоднозначна, двусмысленна.
Социальная история России невозможна без анализа того, что называют крепостным правом. Автор начинает свое исследование с констатации известного факта: крепостничество на Западе существовало в ХI-ХV веках и было лишено наиболее стеснительных и грубых аспектов - запретов на приобретение недвижимости, на участие в гражданских сделках и пр. Оно сводилось к той или иной форме личной и поземельной зависимости. Крепостничество в России, напротив, означало полную личную зависимость от господина, прикрепление к месту жительства и сословию, социальную незащищенность (т. 1, с. 361). Тем самым налицо глубокое, качественное различие России и Запада. В связи с исключительной важностью феномена крепостничества для понимания специфики российского общества уже само существование различия ставит под сомнение правомерность исходного методологического принципа автора. Это различие носит качественный характер и требует объяснения. Можно предположить, что оно связано с разницей в степени натурализации хозяйства. Специфика крепостничества в России связана, по всей видимости, со стремлением общества оградить натуральное хозяйство от товарно-денежных отношений, сделать его единственной формой хозяйства. Сила закрепощения на определенной стадии развития большого общества зависела от масштабов и степени натурализации общества, от меры превращения человека в винтик нацеленного на собственную неподвижность натурального механизма.
Автор справедливо считает, что крепостничество в России выступало в государственной, корпоративной и частной формах (т. 1, с. 361). Все общество, все сословия были закрепощены, люди становились собственностью государства, общины, помещика.
Так, в начале ХVIII века дворяне в своих отношениях с государством обнаруживали все признаки крепостных. По указу 1720 года за уклонение от службы дворянину грозили кнут, вечная каторга, вырывание ноздрей (т. 1, с. 362-363). Положение духовенства было еще тяжелее (т. 1, с. 363). Податные жители городов (посадские) были прикреплены к городу, к посадской общине. Самовольное переселение и переход в другие состояния считались преступлением (т. 1, с. 365). Крестьянство всех разрядов было прикреплено к землевладельцам - помещикам, церкви, казне, царю. Зависимость казенных крестьян от казны также была формой крепостничества (т. 1, с. 366-367).
Заслуга автора в том, что он, вопреки большевистско-манихейским бредням о крепостничестве как следствии определенной расстановки классовых сил, вернулся к старой точке зрения, согласно которой это было всеобщее состояние российского общества на конкретном историческом этапе. Социокультурная клеточка, из которой выросло крепостничество, охватившее всех поголовно, - локальное сообщество, патриархальная семья, базировавшиеся на натуральном хозяйстве, та самая семья, модель которой лежала в основе формирования государства и общества в России.
Каким же видит автор путь из этих дебрей крепостничества к гражданскому обществу и правовому государству? Отход от представления, будто насилие служит необходимым инструментом поддержания общественного порядка, Миронов связывает с Екатериной II, когда просвещенная часть общества мало-помалу стала относиться к насилию отрицательно. В начале ХIХ века получила признание индивидуальная вина при совершении коллективного преступления, например в суде над декабристами (т. 2, с. 18). В книге довольно подробно прослежено совершенствование законодательства, свидетельствовавшее о сдвигах в сторону правового государства.
Обращает на себя внимание напряженный поиск автором причин исторически длительного сохранения крепостничества. Вывод, к которому он приходит, отнюдь не тривиален: причина в том, что крепостничество не изжило себя экономически . "Всестороннее закрепощение производителя - это оборотная сторона и следствие потребительского менталитета крестьянства… Крестьяне работали ровно столько, чтобы удовлетворить свои минимальные потребности" (т. 1, с. 401). По-видимому, автор имеет в виду описанное Александром Чаяновым натуральное крестьянское хозяйство, ориентированное не на развитие и достижительность, а на то, чтобы обеспечить выживание на основе натурального производства.
Автор высказал криминальную для советской исторической науки мысль, что "освобождение крестьянства, начавшееся с конца ХVIII века, проходило такими темпами, которые соответствовали, с одной стороны, потребностям общества и государства, с другой стороны, стремлениям и возможностям самого крестьянства, может быть даже обгоняя их" (т. 1, с. 402). Эта идея в свете дальнейших событий, прежде всего согласия советского народа на свое новое закрепощение, выглядит весьма убедительной. Не менее интересны идущие в том же методологическом русле соображения Миронова о том, почему было отменено крепостничество. Он полагает, что "крепостная система хозяйства заходила в тупик не из-за ее малой доходности, а по причине невозможности сохранения прежнего уровня насилия, тем более его усиления, без чего система переставала быть эффективной" (т. 1, с. 407).
Таким образом, на первый план выходят перемены в культуре. Крайне важно, что автор ищет причины возникновения крепостничества, как и его отмены в 1861 году, в культуре, в массовых сдвигах в ней. Именно они, а не экономические факторы привели к реформе. Последовательное развитие этой точки зрения требует пересмотра всей истории хозяйства России, что, возможно, пролило бы свет и на загадочный упадок нашего современного сельского производства, а с ним и всего народного хозяйства.
Предпринятый в книге анализ крепостничества показывает, что его господство было крайне неблагоприятно для движения России в сторону гражданского общества. Но вместе с тем автор показал, что твердыню крепостничества сокрушили именно культурные процессы, сдвиги в сфере нравственности: "…частное крепостное право было отменено благодаря отрицательному отношению к нему со стороны верховной власти, церкви и прогрессивной части общества, смягчению нравов, повышению образовательного и культурного уровня населения, пробуждению самосознания у крестьянства и его настойчивой борьбе за свое освобождение, коммерциализации экономики" (т. 1, с. 408). Это говорит о мощном потенциале прогрессивного развития в форме сдвигов в культуре, что должно стать предметом самого тщательного изучения.
Из исследования прямо напрашивается вывод, которого, правда, автор не делает: история России не сводится ни к истории крепостничества, ни к истории его преодоления - ее фокус следует искать между этими процессами. Перед нами расколотый процесс, постоянное метание от одной крайности к другой.
В центре интересов автора находится теория модернизации. Суть социальной модернизации, по Миронову, состоит в том, что происходит "генезис личности, малой демократической семьи, гражданского общества и правового государства", в результате чего "люди превращаются из верноподданных его величества в граждан" (т. 2, с. 289). Очевидно, что автор придерживается чисто прогрессистской концепции: "Россия в принципе изменялась в тех же направлениях, что и другие европейские страны" (т. 2, с. 291). Однако эти выводы заслоняют ту глубинную реальность страны, которой наполнена вся книга. Читая ее, постоянно ощущаешь двойственность происходящих процессов,
У автора есть еще один пласт выводов, требующий особого внимания. "Формула советской модернизации, - пишет он, - сводилась к технологическому и материальному прогрессу на основе традиционных социальных институтов... Вся страна превратилась в большую общину и действовала на ее принципах. Если мы сравним основополагающие принципы, на которых строилась жизнь общинной русской деревни до 1917 года и советского общества в сталинское время, то обнаружим между ними большое сходство" (т. 2, с. 333-334). Затем автор подробно обосновывает свой вывод.
Что скрывается за неясным словом "сходство"? Здесь читатель улавливает причину двойственной оценки автором модернизации, а по сути, и двойственности всей книги. Определение советской модернизации, предложенное Мироновым, несет в себе самоотрицание. Модернизация есть исторически конкретный процесс интенсификации массовых способностей людей обеспечивать в конечном итоге выживаемость на основе собственных и мировых достижений. Это предполагает изменение целей общества, целей саморазвития, а также средств, прежде всего формирование институтов с более эффективными возможностями, создание стимулирующих условий для этого. Определив, что советская модернизация основана на сочетании целей прогресса (хочется добавить - либерально-модернистских, но сильно усеченных) и традиционных средств-институтов, автор
Б.Н. Миронов "Социальная история России периода империи (ХVIII - начало ХХ в.): генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства" конспект произведения. История и исторические личности.
Культура Японии Реферат Скачать
Дипломная работа: Структурно-семантические особенности пословиц и поговорок, отражающих межличностные отношения
Дипломная работа по теме Эффективность применения тотальной гипотермии у новорожденных с гипоксически-ишемической энцефалопатией
Контрольная работа по теме Содержание правоотношений
Реферат: Составление проекта федерального бюджета в РФ
Основные Устройства Компьютера Реферат
Защита Авторских Прав В Сети Интернет Курсовая
Контрольная работа по теме Человек в информационном обществе
Реферат: Feminist Care Ethics Essay Research Paper While
Курсовая работа по теме Разработка плана производства продукции
Навык Написания Сочинения
Реферат: К постановлению Правительства Москвы
Реферат по теме История болезни - травматология (закрытый медиальный перелом шейки левого бедра)
Контрольная работа: Доказательство бесконечности некоторых видов простых чисел
Курсовая работа по теме Учет арендованного имущества
Сочинение 5 Класс Конспект Урока
Учебное пособие: Методические указания и контрольные задания для студентов заочного отделения Алтайского политехнического колледжа специальности 1705
Доклад по теме Усадьба Архангельское
Курсовая Работа На Тему Атомна Енергетика України І Рпс
Курсовая Работа На Тему Разработка Магнитодиода
Понятие и государственное регулирование конкуренции - Государство и право контрольная работа
Недвижимое имущество как объект гражданского права - Государство и право дипломная работа
Трудовой договор (контракт) - Государство и право реферат