Avercamp

Год за годом, поднимая голову от книжки ли, от уроков ли, я упиралась взглядом в голландский каток начала XVII века, взрослела с ним, выстраивала по нему собственную оптику. Наверное, будь способ проанализировать голову, как зубную эмаль и костную ткань на преобладание элементов, чтобы узнать, где человек жил, пока рос, у меня в устройстве зрения обнаружился бы отчётливый след Аверкампа — я продолжаю видеть мир отчасти сквозь рамку этого приподнятого для простора горизонта, замечать одновременно совокупность и самоценность мелких деталей, уходить вглубь всего, что вижу, до структуры мазка и трещин, рифмующихся с зимними ветвями.

Сказать, что я знала "Пейзаж с катающимися" наизусть — не сказать ничего. Я обошла его весь, осторожно ступая по льду среди конькобежцев, я могла, стоя у вмёрзшей в лёд лодки, от которой, красуясь, катит прочь господин с тростью, показать пальцем, не озираясь, где любезничают кавалер в красных штанах, с красным султаном на шляпе, и дама, похожая на кошку; где нищий просит грошик у нарядной компании; где скользит и падает, весёлый, разный голландский народ; где собаки и вороны доедают павшую лошадь, где сортир, где ловушка на птиц, где поджимает озябшую лапу мой любимый пёс, намеченный лишь разбегом белил... я так люблю эти свободные белые контуры на картинах XVI-XVII веков. Оно всё давно стало частью меня: розовый от инея кирпич, глухая синева на ветках, морозные серебро и медь в небесах — и тишина, это особое качество зимней тишины, которую только оттеняет, не нарушая, что скрежет металла по льду, что смех, что карканье ворон.

Тишину Аверкампа, хрустальную, замкнутую тишину, я слышала ещё до того, как узнала, что он был глухонемым.

И, когда, намотав уже сколько-то тысяч шагов по Рийксмюсеуму, в январе 2020, незадолго до того, как мир сорвался с орбиты и полетел прочь к чертям, как говаривал принц Гамлет, мы вошли в небольшой зал, где висит "Зимний пейзаж с катающимися на коньках", я сперва остановилась, словно воткнулась в невидимую стену, а потом села на музейный зелёный диванчик; вернее, упала, потому что у меня по-настоящему, без гипербол и фигур речи, подкосились ноги.

Оказалось, что эта деловитая, неуклюжая и прекрасная в наивной своей подробности, в самом обыденном, жизнь — светится. Ничего нового ни в тонах, ни в рисунке зимнего неба и воздуха не обнаружилось, но свет — мягкий, перламутровый, ниоткуда — шёл от них так безошибочно, так щедро, что устоять не получалось физически. И в этом свете всё останавливалось, затихало и переставало... нет, слов для этого у меня было не больше, чем у глухонемого Хендрика Аверкампа.

Набежали французские туристы, столпились перед картиной, застрекотали, защёлкали телефонами спиной к холсту, а я так и сидела, не пытаясь ни найти слова, ни понять, как же оно всё вышло.

И теперь я смотрю на своего Аверкампа, которого скачала в хорошем разрешении с сайта любимого Рийксмюсеума, и понимаю, что свет, увиденный вживе, из него не изъять, хотя любила я его ещё до встречи и до точного знания.

Всякая любовь — обещание; дальше — сами.