Атлант расправил плечи

Дагни неторопливо сказала:
– Ну что ты, я не держу зла.
– Спасибо, – прошептала Черрил и повернулась, собираясь уйти.
– Присядь.
Она покачала головой:
– Это… это все, мисс Таггерт.
Дагни позволила себе, наконец, улыбнуться и сказала:
– Черрил, меня зовут Дагни.
Ответом Черрил было лишь легкое подрагивание губ; они вдвоем словно бы создали одну улыбку.
– Я… я не знала, позволительно ли…
– Мы ведь родня, не так ли?
– Нет! Не через Джима!
Этот вскрик вырвался у нее невольно.

– Нет, по нашему обоюдному желанию. Присаживайся, Черрил.
Та повиновалась, стараясь скрыть радость, не попросить помощи, не сломиться.
– Тебе пришлось очень тяжело, не так ли?
– Да… но это неважно… это моя проблема… и моя вина.
– Не думаю, что вина твоя.
Черрил не ответила, потом внезапно, с отчаянием сказала:
– Послушайте… меньше всего я хочу вашей благотворительности.
– Джим, должно быть, говорил тебе – и это правда, – что я никогда не занималась благотворительностью.

– Да, говорил… Но я хотела сказать…
– Я знаю, что ты хотела сказать.
– Но вам незачем принимать во мне участие. Я пришла не жаловаться… не взваливать еще одно бремя на ваши плечи… то, что я страдала, не дает мне права рассчитывать на ваше сочувствие.
– Это верно. Но то, что мы обе ценим одно и то же, дает.
– То есть… если вы хотите говорить со мной, это не милостыня? Не проявление жалости ко мне?

– Мне очень жаль тебя, Черрил, и я хочу тебе помочь, но не потому, что ты страдала, а потому, что не заслуживаешь страдания.
– То есть не будете добры к чему-то слабому, ноющему, дурному во мне? Только к тому, что находите хорошим?
– Конечно.
Черрил не шевельнулась, но казалось, будто она подняла голову, будто какой-то бодрящий ток расслабил черты ее лица, придав ему то редкое выражение, в котором сочетаются мука и достоинство.
– Это не милостыня, Черрил. Не бойся говорить со мной.

– Странно… Вы первая, с кем я могу беседовать… и это очень легко… однако я… я боялась заговорить с вами. Я давно хотела попросить у вас прощения… с тех пор, как узнала правду, я подходила к двери вашего кабинета, но останавливалась и стояла в коридоре, не имея мужества войти… я не собиралась приходить и сейчас. Вышла только, чтобы… обдумать кое-что, а потом вдруг поняла, что хочу видеть вас, что во всем городе это единственное место, куда мне можно пойти, и это единственный шаг, который я могла сделать.

– Я рада, что ты пришла.
– Знаете, мисс Таг… Дагни, – негромко заговорила она с робкой улыбкой, – вы совсем не такая, как я думала… Они – Джим и его друзья – говорили, что вы жесткая, холодная, бесчувственная…
– Черрил, но это правда. Я такая в том смысле, который
они
имели в виду, – только говорили ли они, что это за смысл?
– Нет. Ни разу. Только насмехались надо мной, когда я спрашивала, что они имеют в виду, говоря что-то… о чем-нибудь другом. Так что они имели в виду, говоря о вас?

– Всякий раз, когда кто-то обвиняет человека в «бесчувственности», имеется в виду, что этот человек справедлив. Что у этого человека нет спонтанных эмоций, и он не питает к обвинителю чувств, которых тот не заслуживает. Обвинитель имеет в виду, что «чувствовать» значит идти против рассудка, против моральных ценностей, против реальности. Имеет… в чем дело? – спросила она, заметив в лице Черрил странное напряжение.
– Это… это то, что я изо всех сил старалась понять… очень долгое время…

– Так вот, обрати внимание, что ты никогда не слышала этого обвинения в защиту невинности, но всегда в защиту вины. Ты никогда не слышала, чтобы хороший человек говорил так о тех, кто был к нему несправедлив. Но всегда слышала, что это говорил подлец о тех, кто обошелся с ним, как с подлецом, о тех, кто не питает никакого сочувствия к тому злу, которое совершил подлец, или к страданиям, которые из-за этого терпит. Что ж, тут все – правда, этого я не чувствую. Но те, кто это чувствует, не чувствуют ничего к любому проявлению истинного величия, к человеку или поступку, которые заслуживают восхищения, одобрения, уважения. Вот эти чувства у меня есть. Ты поймешь, что возможно либо одно, либо другое. Тот, кто питает сочувствие к вине, бесчувственно относится к невинности. Спроси себя, кто из этих двоих бесчувственный. И потом увидишь, какой мотив противоположен благотворительности.

– Какой? – прошептала она.
– Справедливость, Черрил.
Черрил вздрогнула и опустила голову.

– О господи, – простонала она. – Если б вы знали, какой ад устраивал мне Джим из-за того, что я верила именно в то, что вы сказали! – и снова вздрогнула, будто чувства, которые она пыталась сдержать, вырвались наружу; в глазах у нее был ужас. – Дагни, – зашептала она, – Дагни, я боюсь их… Джима и остальных… не того, что они сделают… в этом случае я бы могла убежать… но боюсь, потому что от этого нет спасения… боюсь того, что они такие, какие есть… и того, что они существуют.

Дагни быстро подошла, села на подлокотник ее кресла и крепко обняла Черрил за плечи.
– Успокойся, малышка. Ты ошибаешься. Не нужно бояться этого. Не нужно думать, что их существование является препоной твоему – однако ты думаешь именно так.

– Да… Да, я чувствую, что у меня нет никакой возможности существовать, раз существуют они… ни возможности, ни места, ни мира, с которым я могу совладать… я не хочу испытывать этого чувства, подавляю его, но оно все усиливается, и я знаю, что бежать мне некуда… я не могу объяснить его, не могу понять, и эта беспомощность усиливает ужас, кажется, что весь мир внезапно погиб, но не от взрыва – взрыв это нечто жесткое, конкретное – а от… какого-то жуткого размягчения… кажется, что ничего конкретного больше нет, ничто не сохраняет никакой формы: ты можешь сунуть пальцы в каменную стену, и камень поддастся, словно желе, гора расползется, здания будут менять очертания, как облака… и это станет концом мира – не огонь и сера, а утлость.

– Черрил… Черрил, бедная малышка, философы веками пытались сделать мир таким – сокрушить разум, заставив людей поверить, что он такой. Но ты не должна принимать этого. Не должна смотреть чужими глазами, смотри своими, держись своих убеждений, ты знаешь, что представляет собой мир, тверди это вслух, как самую благочестивую из молитв, и не позволяй никому внушать тебе другое.

– Но… но они уже ничего не представляют собой. Джим и его друзья определенно не представляют. Я не понимаю, что вижу, находясь среди них, не понимаю, что слышу, когда они говорят… все это нереально, они делают что-то страшное… и я не понимаю, какая у них цель… Дагни! Нам всегда говорили, что люди обладают громадной силой познания, гораздо более мощной, чем у животных, но я… я сейчас кажусь себе глупее любого животного, слепой и беспомощной. Животное знает, кто его друзья и кто враги, и когда нужно защищаться. Оно не ожидает, что друг набросится на него, вцепится ему в горло. Оно не ожидает внушений, что любовь – пережиток, что грабеж – это достижение, что бандиты – государственные мужи, и что сломать хребет Хэнку Риардену просто замечательно! Господи, что я говорю!..

– Я понимаю, что ты говоришь.
– Как мне иметь дело с людьми? Если ничто не может оставаться конкретным хотя бы в течение часа, то дальше жить нельзя, так ведь? Ладно, я знаю, что мир конкретен, а люди? Дагни! Они – ничто и все, что угодно, они – не существа, они – всего лишь подмены, вечные подмены без собственного облика. Но я вынуждена жить среди них. Как?

– Черрил, то, с чем ты ведешь борьбу, представляет собой величайшую проблему в истории, ту, которая служит причиной всех человеческих трагедий. Ты понимаешь гораздо больше большинства людей, которые страдают и гибнут, не сознавая, что убило их. Я помогу тебе понять. Это очень серьезная тема и суровая битва, но главное – не бойся.
На лице Черрил появилось странное мечтательное выражение, словно она видела Дагни с большого расстояния, силилась подойти к ней и не могла.

– Я хотела бы иметь желание бороться, – заговорила она, – но у меня его нет. Я даже победить больше не хочу. Кажется, я не в силах добиться ни одной перемены. Понимаете, я никогда не ожидала ничего подобного браку с Джимом. Потом, когда вышла за него, я стала думать, что жизнь гораздо чудеснее, чем мне представлялось. А теперь, когда свыклась с мыслью, что жизнь и люди гораздо страшнее, чем все, что могло прийти в голову, что мой брак – не великое чудо, а неописуемое зло, которое я до сих пор страшусь познать полностью, – вот этого я не могу заставить себя принять. И не могу от этого избавиться, – она подняла взгляд. – Дагни, как вам это удалось? Как вы смогли остаться… неисковерканной?

– Я держалась одного правила.
– Какого?
– Не ставить ничего – ничего! – выше суждений своего разума.
– На вашу долю выпали тяжкие испытания… может, более тяжкие, чем на мою… чем на чью бы то ни было… Что давало вам силы их вынести?
– Знание, что моя жизнь есть величайшая ценность, слишком великая, чтобы уступить ее без борьбы.
Она увидела на лице Черрил удивление и смятение, словно та пыталась вернуть что-то давно потерянное.

– Дагни, – зашептала она, – это… это то, что я чувствовала в детстве… то, что, как будто, лучше всего помню с тех пор… и, оказывается, я не утратила этого чувства, оно живо, оно всегда было живо, но, повзрослев, я подумала, что его нужно таить… у меня не было для него названия, но теперь, когда вы сказали, я внезапно поняла, что оно представляет собой… Дагни, это хорошо – так относиться к собственной жизни?

– Черрил, слушай внимательно: это чувство – вместе со всем, чего оно требует, и что предполагает – самое благородное, высшее и лучшее на свете.
– Я спрашиваю потому, что… что не смела так думать. Люди давали мне понять, что считают это грехом… что осуждают это мое чувство… и хотят его уничтожить.
– Это правда. Кое-кто хочет его уничтожить. А когда научишься понимать их мотивы, ты поймешь самое черное, отвратительное, худшее зло на свете, но будешь вне его досягаемости.

Улыбка Черрил походила на слабый огонек, стремящийся удержаться на нескольких каплях горючего, использовать их до конца и ярко вспыхнуть.
– Впервые за много месяцев, – прошептала она, – мне кажется, что… что у меня еще есть надежда, – увидела, что Дагни пристально смотрит на нее с озабоченностью и добавила: – У меня все будет хорошо… Дайте только мне привыкнуть к этому – к вам, к тому, что вы говорили. Думаю, я поверю в это… поверю, что это правда… и Джим ничего не значит.

Она поднялась, словно пытаясь придать себе еще больше уверенности.
Внезапно приняв совершенно неожиданное решение, Дагни твердо сказала:
– Черрил, я не хочу, чтобы ты шла домой.
– О! Я не боюсь возвращаться.
– Сегодня вечером ничего не произошло?
– Нет… ничего страшного, все как обычно… Просто я начала кое-что понимать яснее, вот и все… у меня все в порядке. Мне нужно думать, думать старательнее, чем раньше… а потом я решу, что надо делать. Можно…
Она заколебалась.
– Ну, ну?

– Можно, я еще приду поговорить с вами?
– Конечно.
– Спасибо. Я… я вам очень признательна.
– Обещаешь прийти еще?
– Обещаю.
Дагни видела, как Черрил, ссутулившись, идет к лифту, потом она расправила плечи, собрала все силы, чтобы держаться прямо. Она походила на растение со сломанным стеблем, половинки которого соединяет единственное волоконце, силящееся срастить перелом, растение, которое не выдержит еще одного порыва ветра.

Джеймс Таггерт видел в открытую дверь кабинета, как Черрил прошла по передней и вышла из квартиры. Захлопнул дверь и сел на кушетку; на брюках его темнели пятна от пролитого шампанского, и эта неприятность казалась ему местью жены и Вселенной, не дававшим ему желанного празднества.

Чуть погодя он поднялся, снял пиджак и кинул его на пол. Вынул сигарету, но сломал ее и бросил в картину над камином. Схватил вазу венецианского стекла – музейную вещь многовековой давности, с причудливой системой голубых и золотистых артерий, вьющихся по прозрачному телу, – и швырнул в стену; она разлетелась дождем осколков, тонких, как льдинки.

Он купил эту вазу, чтобы, глядя на нее, испытывать удовольствие при мысли о знатоках и ценителях, которые не могут позволить себе такой покупки. Теперь он испытал удовольствие при мысли о мести векам, придававшим ей ценность, и о миллионах отчаявшихся семей, каждая из которых могла бы прожить год на те деньги, что стоила ваза.
Джеймс сбросил туфли и снова лег на кушетку, вытянув ноги в носках.

Звонок в дверь заставил его вздрогнуть: этот бесцеремонный, требовательный, резкий звук как ничто другое соответствовал его настроению. Он и сам был бы сейчас не прочь кого-нибудь столь нагло потревожить.
Джеймс прислушивался к шагам дворецкого, намереваясь послать к черту любого, кто бы ни пришел по его душу. Через минуту в дверь кабинета раздался осторожный стук, дворецкий вошел и объявил:
– К вам миссис Риарден, сэр.
– Что?.. А… Хорошо. Пригласи ее!

Он опустил ноги на пол, что стало единственной уступкой приличиям, и с легкой улыбкой ждал появления Лилиан.

На ней был наряд темно-красного цвета, покрой которого имитировал дорожное платье с миниатюрным двубортным жакетом, подчеркивающим талию, и сдвинутая на ухо шляпка с пером, спускающимся к подбородку. Лилиан вошла резким, неровным шагом, разметав на ходу шлейф юбки и перо на шляпке, так что они закрутились, один – вокруг ног, другое – вокруг шеи, напоминая флажки, сигнализирующие о нервозности.
– Лилиан, дорогая, я должен радоваться или удивляться?

– Ой, перестань! Мне просто захотелось тебя повидать, вот и все.
Раздраженный тон, властный вид, с которым она села, говорили о слабости: по принятым между ними неписаным правилам подобное поведение было свойственно лишь тому, кто нуждался в услуге и при этом не мог быть ни полезен, ни опасен.

– Почему ты не остался у Гонсалесов? – спросила Лилиан; ее небрежная улыбка никак не вязалась с резкостью тона. – Я заглянула к ним после ужина, чтобы увидеть тебя, но они сказали, что ты неважно себя чувствовал и отправился домой.
Джеймс прошелся по комнате и взял сигарету, с удовольствием шлепая в одних носках перед элегантно разодетой гостьей.
– Мне стало скучно, – ответил он.

– Терпеть их не могу, – сказала Лилиан с легкой дрожью; Джеймс удивленно взглянул на нее: слова прозвучали совершенно искренне. – Терпеть не могу сеньора Гонсалеса и эту шлюху, которую он взял в жены. Отвратительно, что они в моде – они сами и их вечеринки. Мне больше никуда не хочется ходить. Пропал стиль, и даже больше – нет того духа. Я уже несколько месяцев не видела Бальфа Юбэнка, доктора Притчетта и других ребят. А все эти новые типы напоминают подручных мясника! Люди нашего круга как-никак были джентльменами.

– Да, – задумчиво произнес Джеймс. – Да, разница ощутимая. То же самое на железной дороге: я прекрасно ладил с Клемом Уизерби, он был культурным человеком, а Каффи Мейгс – совсем другое дело, тут…
Он внезапно умолк.
– Это совершенно нелепо! – произнесла Лилиан таким тоном, словно бросала вызов всему миру. – У них ничего не выйдет.
Она не объяснила, у кого «у них» и «что» не выйдет. Но Джеймс понял, о чем речь. Повисла пауза; казалось, они жмутся друг к другу, дабы обрести спокойствие.

В следующую минуту Джеймс с удовлетворением подумал, что возраст Лилиан начинает сказываться. Темно-красный цвет платья не шел ей, он словно лишал ее кожу природного оттенка, остающегося лишь в слегка обозначившихся морщинках, придавая лицу вялость, которая, в свою очередь, превращала улыбку в гримасу застарелой злобы.
Джеймс заметил, что Лилиан пристально разглядывает его; потом она резко сказала с интонацией, близкой к оскорблению:
– Ты нездоров, Джим? У тебя вид спившегося конюха.

Джеймс усмехнулся:
– Я могу себе это позволить.
– Знаю, дорогой. Ты один из самых могущественных людей Нью-Йорка. Что ж, поделом Нью-Йорку…
– Да.
– Полагаю, тебе все по силам. Потому ты мне и понадобился.
Чтобы ее слова не звучали слишком резко, она добавила легкий смешок.
– Понятно, – произнес он спокойным, ни к чему не обязывающим тоном.
– Пришлось самой сюда прийти – я подумала, лучше, чтобы нас не видели вместе.
– Это всегда разумно.
– Помнится, я когда-то была тебе полезна.
– Когда-то – да.

– Я уверена, что могу на тебя положиться.
– Конечно, только не слишком ли много ты от меня хочешь? Как мы можем быть уверены в чем бы то ни было?
– Джим! – вскричала вдруг она. – Ты должен мне помочь!

– Дорогая, я к твоим услугам. Сделаю для тебя все возможное, – ответил он; правила их языка требовали отвечать на любую откровенность заведомой ложью. «Лилиан совершает ошибку», – подумал он и порадовался, что имеет дело со слабеющим противником. Он заметил, что она даже за своей внешностью следит уже не столь тщательно, как раньше. Из прически выбилось несколько прядей, лак на ногтях, подобранный в тон платью, был оттенка запекшейся крови, но не составляло труда заметить, что в некоторых местах он потрескался и сошел, в прямоугольном вырезе платья блестела булавка, скрепляющая бретельку бюстгальтера.

– Ты должен помешать этому! – воинственно заявила она. – Его необходимо избежать!
– Вот как? Чего же?
– Моего развода.
– А!..
Он сразу посерьезнел.
– Ты знаешь, что он хочет развестись со мной, не так ли?
– До меня доходили такие слухи.

– Развод назначен на следующий месяц. Подчеркиваю: назначен. О, Хэнку это обошлось недешево, он купил судью, секретарей, судебных исполнителей, их покровителей, покровителей их покровителей, нескольких конгрессменов, с полдюжины клерков – короче, купил весь судебный процесс, будто частную дорогу, и нет ни единого перекрестка, куда я могла бы протиснуться и остановить движение.
– Понятно.
– Ты, конечно, знаешь, что заставило его начать бракоразводный процесс?
– Догадываюсь.

– А я сделала это из-за тебя! – она уже почти визжала. – Я сказала ему о твоей сестре, чтобы дать тебе возможность получить эту дарственную для твоих друзей, которые…
– Клянусь, я не знаю, кто разболтал! – торопливо выкрикнул Джеймс. – Очень немногие наверху знали, что мой осведомитель – ты, и я уверен, никто не посмел бы упомянуть…
– О, я-то знаю, что никто не посмел. Но у него достаточно ума, чтобы догадаться, разве не так?
– Да, надо полагать. Что ж, в таком случае ты понимала, что рискуешь.

– Я не думала, что он зайдет так далеко. Не думала, что станет со мной разводиться. Не думала…
Джеймс едко усмехнулся:
– Не думала, что на чувстве вины долго не поиграешь, а, Лилиан?
Она наградила его долгим пронизывающим взглядом, потом холодно ответила:
– И не думаю.
– С такими людьми, как твой муж, приходится.
– Я не хочу расторжения брака! – это был уже вопль. – Не хочу давать ему свободу! Не допущу этого! Не допущу, чтобы вся моя жизнь пошла под откос!

И внезапно умолкла, словно призналась слишком во многом.
Джеймс негромко засмеялся и неторопливо кивнул с умным, чуть ли не величественным видом, показывая, что полностью ее понимает.
– Я хочу сказать… как-никак, он мой муж, – словно оправдываясь, произнесла она.
– Да, Лилиан. Ясное дело.

– Знаешь, что у него на уме? Он хочет получить постановление суда о разводе и оставить меня без гроша – без недвижимости, без алиментов, ни с чем! Хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Неужели не понятно? Если ему это удастся, тогда… тогда эта дарственная для меня вовсе не победа!
– Да, дорогая, понимаю.

– Кроме того… нелепо, что приходится об этом думать, но на что я буду жить? Те небольшие средства, что у меня есть, сейчас ничего не значат. Это в основном акции заводов времен моего отца, давным-давно закрывшихся. Что я буду делать?
– Но, Лилиан, – негромко сказал Джеймс, – я думал, ты не заботишься о деньгах или каких-то компенсациях.

– Ты не понимаешь?!! Я веду речь не о деньгах, я говорю о нищете! Настоящей, отвратительной нищете в каком-нибудь заштатном, вонючем пансионе! Это немыслимо для любого цивилизованного человека! Я… я должна беспокоиться о плате за еду и жилье?
Джеймс наблюдал за ней с легкой улыбкой: впервые ее вялое, стареющее лицо, казалось, обрело осмысленное выражение, и он понимал его – впрочем, лишь настолько, насколько хотел. Не более.

– Джим, ты должен мне помочь! Мой адвокат бессилен. Я истратила те небольшие деньги, что были у меня, на него, на его частных детективов, друзей и посредников, но они смогли лишь сообщить, что бессильны. Сегодня адвокат дал мне окончательный отчет. Сказал напрямик, что у меня нет ни единого шанса. Я не знаю никого, кто способен помочь мне в таком положении. Рассчитывала на Бертрама Скаддера, но… сам знаешь, что с ним случилось. И тоже потому, что я старалась помочь тебе. Ты сумел вывернуться. Джим, ты единственный, кто теперь может спасти меня. У тебя есть кротовые ходы к самому верху. Ты можешь связаться с большими ребятами. Замолви словечко своим друзьям, чтобы те замолвили своим. Одного намека Уэсли будет достаточно. Пусть распорядится, чтобы в постановлении о разводе было отказано. Сделай это.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь