Атлант расправил плечи

– Если передумаешь, – заговорил Франсиско, – я тут же тебя найму или Мидас за пять минут выдаст тебе кредит на финансирование строительства, если хочешь сама быть владелицей дороги…
Она покачала головой и прошептала:
– Не могу… пока что…
И подняла глаза, понимая, что они и так знают причину ее отчаяния, что нет смысла скрывать внутреннюю борьбу.

– Я уже пыталась, – сказала она. – Пыталась оставить свою дорогу… Знаю, чем это станет для меня. Я буду думать о ней при взгляде на каждую уложенную здесь шпалу, на каждый вбитый костыль… буду думать о другом туннеле… о мосте Ната Таггерта… О, если б я могла о ней забыть! Если только можно было бы остаться здесь и не знать, что там делают с моей дорогой, не узнать, когда ей придет конец!

– Узнать придется, – сказал Голт; его обычный искренний тон, лишенный всяких эмоций, кроме внимания к фактам, на сей раз казался беспощадным. – Вы будете в курсе агонии
«Таггерт Трансконтинентал»

. Каждого крушения. Каждого остановившегося поезда. Каждой заброшенной линии. Падения моста Таггерта. Никто не остается в этой долине, не сделав окончательного, сознательного выбора, основанного на полном, безоговорочном знании всех фактов, связанных с его решением. Никто не остается здесь, делая вид, что реальность не такова, какой она на самом деле является.

Дагни вскинула голову и посмотрела на Голта, прекрасно понимая, какую возможность отвергает. Подумала о том, что во внешнем мире никто бы не сказал ей этого в такую минуту, – ей говорили бы о моральном кодексе мира, чтящем ложь во спасение как акт милосердия, почувствовала прилив отвращения к этому кодексу, впервые вдруг полностью осознав всю его мерзость и… ощутила бесконечную гордость за спокойное, честное лицо стоящего перед ней мужчины. Голт увидел, как ее губы плотно, решительно сжались, однако какое-то трепетное чувство слегка смягчило их, когда она негромко ответила:

– Вы правы. Спасибо.
– Сейчас отвечать не нужно, – сказал он. – Скажете, когда примете решение. Остается еще неделя.
– Да, – спокойно кивнула она, – всего одна неделя.
Голт повернулся, поднял ее скомканный набросок, аккуратно сложил и сунул в карман.

– Дагни, – заговорил Франсиско, – когда будешь обдумывать решение, вспомни, если захочешь, конечно, свой первый уход, но вспомни и обо всем том, что с ним связано. В этой долине тебе не придется мучить себя, кроя гонтом крыши и прокладывая дорожки, которые никуда не ведут.
– Скажи, – спросила она неожиданно, – как ты узнал тогда, где я?
Франсиско улыбнулся.
– Мне сказал Джон. Тот самый разрушитель, помнишь? Ты удивлялась, почему он никого не послал за тобой. Но он послал. Меня.
– Тебя послал он?

– Да.
– Что он сказал тебе?
– Ничего особенного. Почему ты спрашиваешь?
– Что он сказал? Точные слова помнишь?
– Да, помню. Он сказал: «Если хочешь получить свой шанс, получай. Ты его заслужил». Я запомнил, потому что… – он повернулся к Голту, чуть нахмурясь: – Джон, я так и не понял, почему ты выразился именно так. Почему «мой шанс»?
– Можно, сейчас я не отвечу?
– Да, но…
С уступов рудника кто-то окликнул Франсиско, и он быстро ушел, словно продолжать разговор на эту тему больше не было нужды.

Дагни выдержала долгую паузу, затем повернулась к Голту. Она знала, что он смотрит на нее. Прочла в его глазах лишь легкую насмешку, словно он знал, какой ответ она станет искать в его лице и не найдет.
– Вы дали ему шанс, который был нужен вам самому?
– У меня не могло быть никаких шансов, пока он не получит все возможные.
– Откуда вы знали, что он его заслужил?

– Я расспрашивал его о вас в течение десяти лет, при любой возможности, по-всякому, во всех аспектах. Нет, главное сказал мне не он – сказало то,
как

 он говорил. Франсиско часто пытался уйти от ответа, увильнуть, но когда начинал говорить, делал это очень пылко… и вместе с тем неохотно. И я понял, что вас связывает не просто детская дружба. Понял, от чего он отказался ради этой забастовки, и как отчаянно хочет вернуть утраченное. Я? Я просто расспрашивал его об одной из самых значительных будущих забастовщиц – впрочем, как и о многих других.
В глазах его сохранялось насмешливое выражение: он понимал, что Дагни
хотела

это услышать, но ответ на тот единственный вопрос, которого она страшилась, был совсем другим.
Дагни перевела взгляд на подходившего к ним Франсиско, больше не скрывая от себя очевидного: ее внезапное, сильное, отчаянное беспокойство вызвано страхом, что Голт может довести всех троих до бессмысленного самопожертвования.
Франсиско приближался, глядя на нее задумчиво, словно обдумывал вопрос, но такой, от которого глаза искрились бесшабашной веселостью.

– Дагни, – сказал он, – осталась лишь одна неделя. Если решишь вернуться, последней она останется надолго, – в его голосе не было ни печали, ни упрека, единственным проявлением чувства была какая-то мягкость. – Если уедешь теперь – о да, ты непременно вернешься – но это будет нескоро. А я – я через несколько месяцев стану жить здесь постоянно, и, если ты уедешь, возможно, пройдут годы, прежде чем снова увижу тебя. Мне хотелось бы, чтобы эту неделю ты провела со мной. Перебирайся в мой дом. Как гостья, не больше, только потому, что мне этого хочется.

Он сказал это простодушно, словно между ними троими ничего утаивать не требовалось. Дагни не увидела в лице Голта никаких признаков удивления. В груди у нее что-то резко напряглось, что-то жесткое, безрассудное и чуть ли не злобное, напоминающее мрачное возбуждение, слепо требовавшее выхода.
– Но ведь я нанялась на работу, – сказала она, глядя на Голта с какой-то странной улыбкой. – И должна доработать до конца.

– Я не стану удерживать вас на работе, – сказал Голт, и тон его голоса вызвал у нее гнев, в этом тоне не было никакого скрытого смысла, отвечал он только на буквальное значение ее слов. – Можете бросить работу, как только захотите. Решать вам.
– Нет. Я здесь под арестом. Забыли? Я должна повиноваться распоряжениям. Я не могу ни делать выбора, ни выражать желаний.

Я хочу, чтобы это решение было вашим.
– Хотите, чтобы оно было моим?
– Да!
– Это выражение желания.

Насмешка была в серьезности тона – и Дагни дерзко заявила ему, без улыбки, словно бросая вызов и дальше делать вид, будто не понимает:
– Хорошо. Я этого хочу!
Голт улыбнулся, словно какому-то хитрому детскому плану, который он давно понял.
– Отлично, – и без улыбки повернулся к Франсиско: – В таком случае – нет.
В лице Дагни Франсиско прочел только вызов некоему противнику, самому суровому из учителей. С сожалением, но без уныния он пожал плечами:

– Пожалуй, ты прав. Если ты не сможешь удержать ее от возвращения, не сможет никто.

Дагни не слышала слов Франсиско. Она была потрясена огромным облегчением, которое ощутила при ответе Голта, облегчением, показавшим ей громадность страха, который тут же исчез. И лишь теперь поняла, как много зависело для нее от его решения, поняла, что иной ответ обесценил бы долину в ее глазах. Ей хотелось засмеяться, обнять их обоих и смеяться вместе с ними от радости. Уже представлялось неважным, останется ли она здесь или вернется в мир, неделя казалась вечностью, и тот, и другой путь казались залитыми неизменным солнечным светом. «И никакая борьба не трудна, – подумала Дагни, – если она вызвана сущностью жизни». Облегчение исходило не из сознания, что Голт не отверг ее, не из уверенности, что она добьется победы – оно исходило из убежденности, что Голт всегда будет таким, как есть.

– Не знаю, вернусь я во внешний мир или нет, – рассудительно заговорила Дагни, но голос ее дрожал от подавляемого неистовства, представлявшего собой чистую радость. – Извините, что до сих пор не могу принять решения. Уверена я лишь в одном: я не побоюсь его принять.

По внезапной ясности ее лица Франсиско счел этот инцидент незначительным. Но Голт понял; взглянул на нее, и во взгляде были отчасти насмешка, отчасти презрительный упрек. Он ничего не говорил, пока они не оказались вдвоем, спускаясь по тропинке в долину. Тут он взглянул на нее снова с еще более явной насмешкой и спросил:
– Вы подвергли меня испытанию, чтобы узнать, унижусь ли я до последней стадии альтруизма?

Дагни не ответила; лишь посмотрела на него с откровенным, беззащитным признанием. Голт издал смешок, отвернулся и через несколько шагов произнес неторопливо, словно цитируя:
– Никто не остается здесь, подделывая реальность любым способом.

Сила моего облегчения, подумала Дагни, молча шагая рядом с ним, отчасти объясняется потрясающим контрастом. Она с внезапной четкостью увидела полную картину того, что было бы с ними, если б все трое поступили по кодексу самопожертвования. Голт, отказавшись от желанной женщины ради друга, исказил бы реальность тем, что подавил бы свое самое сильное чувство и изгнал бы ее из своей жизни, чего бы им обоим это ни стоило, потом влачил бы годы жизни в пустоте недостигнутого, несбывшегося. Она, обратясь за утешением к другому, сфальсифицировала бы реальность, изображая любовь, которой нет, изображая с готовностью, поскольку ее готовность к самообману была бы главным условием самопожертвования Голта, потом жила бы годы с безнадежной страстью, принимая, как бальзам на незаживающую рану, минуты притупившейся привязанности и расхожее мнение, что любовь тщетна, и на свете нет счастья. Франсиско бродил бы в мутном тумане искаженной реальности, его жизнь была бы обманом, устроенным теми, кого он любил и кому доверял больше всех, бродил бы, силясь понять, чего ему не хватает для счастья, бродил бы по хрупкому мостику лжи над бездной открытия, что он не предмет ее любви, а лишь нежеланная замена, наполовину объект благотворительности, наполовину опора. Проницательность стала бы его врагом, и лишь покорность мертвенной бездумности не давала бы рухнуть хрупкому зданию его радости. Вначале он боролся бы с собой, потом оставил бы эти усилия и пришел к унылому убеждению, что счастья достигнуть не

«Но это, – подумала Дагни, – и есть моральный кодекс людей во внешнем мире – кодекс, предписывающий им действовать, исходя из предпосылки, что другие слабые, тупые, лживые, поэтому строй их жизни – блуждание в тумане притворного и непризнанного, убеждения, что факты не являются твердыми и окончательными, состояние, в котором люди, не признавая ни одной из форм реальности, блуждают, оступаясь, по жизни нереальными, несформированными, и умирают, не родясь. А здесь, – думала она, глядя сквозь зелень ветвей на блестящие крыши домов в долине, – имеешь дело с людьми ясными и твердыми, как солнце и скалы, и радость моего облегчения исходит из знания, что ни одна битва не жестока, ни одно решение не опасно там, где нет ни вялой неуверенности, ни уклончивых отговорок».

– Приходило ли вам в голову, мисс Таггерт, – заговорил Голт равнодушным тоном дискуссии на отвлеченные темы, – что среди людей не существует конфликта интересов ни в делах, ни в торговле, ни в их сокровенных желаниях, если они устраняют неразумное из рассмотрения возможного и разрушение из рассмотрения практического? Нет ни конфликтов, ни призывов к жертвенности, никто не представляет угрозы целям других – если люди понимают, что реальность это абсолют, картину которого нельзя искажать, что ложь не приносит выгоды, что нельзя требовать незаработанное, что нельзя давать незаслуженного, что уничтожение подлинной ценности не сделает ценной мнимую. Бизнесмен, стремящийся обрести рынок, удавив более успешного конкурента, рабочий, желающий получать долю богатства работодателя, художник, завидующий более талантливому сопернику, – все они хотят устранения этих фактов, и единственное средство удовлетворить их желание – разрушение. Если они прибегнут к разрушению, то не добьются ни рынка, ни богатства, ни бессмертной славы – они лишь погубят производство, занятость и искусство. Желание неразумного недостижимо независимо от того, с готовностью люди идут на жертвы или нет. Но люди не перестанут желать невозможного и не утратят страсти к разрушению, пока саморазрушение и самопожертвование преподносятся им как практические средства достижения счастья.

Он взглянул на нее и неторопливо добавил с легким нажимом, чуть изменившим равнодушный тон его голоса:
– В моих силах построить или разрушить только свое счастье. Надо бы иметь больше уважения и к нему, и ко мне и не страшиться того, чего вы страшились.

Дагни не ответила, ей казалось, что одно лишь слово нарушит полноту этой минуты, она лишь повернулась к Голту и обратила на него согласный взгляд, обезоруживающий, по-детски застенчивый, он был бы извиняющимся, если б не сияющая в глазах радость. Голт улыбнулся – весело, понимающе, чуть ли не в признании ее союзницей и в оправдании ее чувств.

Они продолжали путь молча, и Дагни представлялось, что это летний день ее беззаботной юности, не прожитый в то время, что это обыкновенная прогулка на природе двух людей, вольных доставить себе такое удовольствие, потому что у них нет нерешенных проблем. Легкость на душе сочеталась с легкостью спуска, казалось, единственное усилие, какое ей требовалось, – это удерживаться от полета, и она шла, стараясь не побежать, откинувшись назад, и ветер надувал ей юбку, будто парус.

У конца тропы они расстались; Голт пошел на встречу с Мидасом Маллиганом, а Дагни на рынок Хэммонда, и список необходимых покупок к ужину был единственной ее заботой.

«Его жена», – подумала Дагни, позволив себе мысленно услышать то слово, какого не произнес доктор Экстон, слово, которое давно сознавала, но не употребляла. В течение трех недель она была женой Голта во всех смыслах, кроме одного, и это последнее предстояло еще заслужить, но все было реально, и сегодня она могла позволить себе осознать это, прочувствовать, прожить этот день с одной мыслью.

Продукты, которые Лоуренс Хэммонд выкладывал на блестящий прилавок по ее требованию, никогда не казались ей такими прекрасными, и, пристально глядя на них, она смутно ощущала какое-то беспокойство, что-то неладное, но разум ее был так переполнен, что не осознавала этого. Она поняла, только когда увидела, что Хэммонд оторвался от своего дела, нахмурился и поднял взгляд к небу за открытым фасадом.

Одновременно с его словами: «Похоже, кто-то пытается повторить ваш трюк, мисс Таггерт» она услышала шум самолета, раздающийся уже несколько минут, шум, который не тревожил долину после первого июня.
Они выбежали на улицу. Серебряный крестик самолета кружил над кольцом гор, словно блестящая стрекоза, которая вот-вот коснется вершин крыльями.
– Он соображает, что делает? – произнес Хэммонд.
Люди в дверях магазинов и на улице застыли, глядя в небо.

– Кого-то… кого-то ждут? – спросила Дагни и удивилась беспокойству в своем голосе.
– Нет, – ответил Хэммонд. – Все, кому нужно быть в долине, здесь.
В тоне его звучало не беспокойство, а недовольное любопытство.
Самолет превратился в черточку, похожую на серебристую сигарету, несущуюся вдоль склонов гор; он спустился ниже.
– Похоже, частный моноплан, – сказал Хэммонд, щурясь от солнца. – Тип самолета не военный.

– Лучевой экран не подведет? – напряженно спросила Дагни тоном негодования, вызванного приближением врага.
Он усмехнулся:
– Не подведет?
– Летчик нас увидит?
– Этот экран надежнее бомбоубежища, мисс Таггерт.
Самолет поднялся и на миг выглядел просто светлой точкой, унесенным ветром клочком бумаги, потом снова спирально пошел вниз.
– Черт возьми, что ему нужно? – произнес Хэммонд.
Дагни внезапно взглянула ему в лицо.
– Он что-то ищет, – сказал Хэммонд. – Что?
– Телескоп здесь где-нибудь есть?

– Да, конечно, на аэродроме, но…
Он хотел спросить, почему у нее такой голос, но Дагни уже бежала по тропинке к аэродрому, не сознавая, что бежит, влекомая причиной, назвать которую у нее не было ни времени, ни мужества.
Она обнаружила Дуайта Сэндерса у маленького телескопа на контрольно-диспетчерском пункте; недоуменно хмурясь, он внимательно наблюдал за самолетом.
– Дайте взглянуть! – отрывисто потребовала Дагни.

Она стиснула металлическую трубу, прильнула глазом к окуляру, рука ее медленно вела телескоп за самолетом – потом Сэндерс увидел, что рука замерла, но пальцы не разжались и лицо не оторвалось от телескопа, он нагнулся и обнаружил, что она прижимается к окуляру лбом.
– Что такое, мисс Таггерт?
Она медленно подняла голову.
– Это кто-нибудь из ваших знакомых?

Дагни не ответила. И поспешила прочь, поминутно меняя направление, потому что не знала, куда идти, – бежать она не осмеливалась, но ей нужно было исчезнуть, скрыться, она не знала, боится ли взглядов окружающих или взгляда с самолета, на серебристых крыльях которого был номер, принадлежащий Хэнку Риардену.

Дагни остановилась, когда споткнулась о камень, упала и поняла, что бежала. Она находилась на маленьком скальном уступе над аэродромом, скрытая от взглядов из города, открытая взгляду с неба. Поднялась, хватаясь за гранитную стену, ощущая ладонями тепло нагретой солнцем скалы. Она стояла, прижавшись спиной к скале, не способная пошевелиться или оторвать взгляд от самолета.

Самолет медленно кружил, то спускаясь, то взмывая снова. «Пытается, – подумала Дагни, – как пыталась я, увидеть обломки самолета в беспорядочном скоплении расселин и скальных глыб, скоплении, где не разобрать, есть ли смысл продолжать поиски. Он ищет обломки моего самолета, он не сдался, и чего ему стоили эти три недели, что он пережил, может сказать только ровный, назойливый, монотонный гул мотора, несущего хрупкий самолет над смертельно опасной, недоступной цепью гор».

В хрустальной прозрачности летнего воздуха самолет казался очень близким, Дагни видела, как он покачивается на случайных воздушных потоках и кренится под порывами ветра. Внизу лежала залитая солнцем долина, сверкающая оконными стеклами, зеленеющая лужайками – конец его мучительных поисков, больше чем исполнение желаний. Не обломки самолета и не ее бездыханное тело, а она живая, и его свобода – все, что он искал и сейчас, и раньше, теперь расстилалось перед ним, открытое, ждущее, достижимое пикированием сквозь чистый, ясный воздух и требующее от него только способности видеть.

– Хэнк! – закричала Дагни, отчаянно размахивая руками. – Хэнк!
И вновь прижалась спиной к стене, понимая, что никак не может связаться с ним, что у нее нет силы открыть ему зрелище внизу, что никакая сила не способна пробить этот экран, кроме его разума и воображения.

Внезапно и впервые лучевой экран представился ей не самым неосязаемым, а самым стойким, неодолимым барьером на свете. Бессильно привалившись к скале, она наблюдала в безмолвном смирении за безнадежным кружением самолета, слушала терпеливую просьбу мотора о помощи, просьбу, на которую никак не могла ответить. Самолет круто пошел вниз, но это было лишь началом последнего подъема. Он прочертил быструю диагональ на фоне гор и устремился в открытое небо. Потом, словно погружаясь в безбрежное озеро, все уменьшался и с негромким жужжанием скрылся из виду.

Дагни с горьким сочувствием подумала о том, сколького же Риарден не смог увидеть. «А я? Если покину эту долину, экран сомкнется за мной так же плотно, Атлантида опустится под завесу лучей, станет более недоступной, чем океанское дно, и я тоже буду силиться увидеть то, что хочу, не зная, как, буду сражаться с миражом первозданной нетронутости, и реальность всего желанного навсегда останется недосягаемой». Однако тягой внешнего мира, тягой, влекущей ее последовать за самолетом, служил не образ Хэнка Риардена – она знала, что не сможет вернуться к нему, даже если вернется в мир – это притяжение имело облик мужества Хэнка Риардена и мужества всех тех, кто все еще сражается за жизнь. Он не оставит поиски ее самолета, когда все остальные давно уже отчаются, как не оставит свои заводы, не оставит никакой избранной цели, если будет существовать хотя бы один-единственный шанс ее достичь. Уверена ли она, что у «

Таггерт Трансконтинентал
» не осталось ни единого шанса? Уверена ли, что условия битвы не оставляют ей надежд на победу? Люди Атлантиды были правы, они правильно сделали, что скрылись, если знали, что не оставляют в мире никакой ценности, но пока она не увидит, что не осталось неиспробованного шанса, непроведенной битвы, оставаться среди них она не имеет права. Этот вопрос мучил ее несколько недель, но не привел хотя бы к проблеску ответа.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь