Архив памяти: 1944-1957
Побег
...Отца на рассвете вызвали в контору колхоза, я рано побежал в школу, чтобы до начала занятий покататься с мальчиками с горки.
Утро в нашем селе было туманное, холод, гололед. Учитель задержался (его, как и всех жителей мужского пола старше 16 лет, в клубе взяли под стражу). Прибежала моя сестра (она старшая в семье, ей было 13 лет), забрала меня домой. По дороге мы слышали плач женщин и детей во всех домах. У нас дома плакали бабушка и мать.
По поручению матери мы развязали скотину, двери сарая оставили без запора, все оделись тепло, закрыли дом, и нас под конвоем повели в центр села к клубу. Там выпустили всех мужчин — все жители села были собраны к полудню. Плакали женщины и дети, все мерзли, шел снег. Толпу окружили автоматчики. Их было столько, что я со своими одноклассником не смог их пересчитать. Рано стемнело, а мы стоим и мерзнем, снега навалило много. Люди жгли все, что разрешалось брать из ближайших домов, делали отчаянные попытки бороться с холодом. Так мы пробыли под открытым небом до следующего утра.
По глубокому следу мы двинулись в сторону Хасав-Юрта, на пути у нас с. Зандак и Банай-Юрт (аккинское село, в настоящее время — Новолакское, ДАССР). Плотная стена автоматчиков не позволяла никому сойти к ближайшим кустам по нужде. На глазах расстреливался каждый, кто делал шаг в сторону, а трупы оставались на съедение шакалам!
Через три-четыре километра пути с нами слилась вереница жителей соседнего села Чеччель-Хи. Моя мать из этого села. Отец нашел в этой толпе свою тещу, а от людей узнал, что час назад расстрелян её единственный сын комсомолец Хантемир Эдиев (моему отцу в сопровождении двух автоматчиков разрешили наскоро предать земле его труп). Бабушку наш отец посадил в сани, об убийстве сына промолчал. Объяснил, что Хантемир помогает солдатам в одном деле и скоро догонит нас.
Ночевали мы в Зандаке, следующую (уже третью) ночь — в Банай-Юрте. Все эти дни мы видели перевернутые повозки, слышали дикие крики женщин, у которых в повозках корчились в предсмертной судороге больные и дети (не бросишь же их на дороге). В середине четвертого дня мы добрели до места, которое чеченцы называют Гачалка-Аре. Здесь нас поджидали колонны автомашин. Солдаты подходили к повозкам и лихо бросали в кузова автомашин вещи, бабушек, дедушек, детишек. Их не волновало разъединение членов семьи, скудного скарба и его владельцев.
Уже темнело, когда нас (борт о борт) с машины перекинули в вагон-«телятник», снаружи замкнули. Везли, как скот.
...Древний узбекский город Наманган встретил нас в конце марта палящим зноем.
Когда автоматчики начали вытряхивать полуживых, больных брюшным тифом, вшивых, голодных стариков, детей, женщин, местная толпа зевак осмелела и ринулась на нас. В считанные минуты было вырвано из рук все жалкое имущество, женщины прижимали к груди младенцев, мужчины (старики и подростки) готовы были лечь костьми, лишь бы эта орда не тронула женщин.
Когда прошла паника, нас погрузили в бричку и повезли по пустынной дороге.
По прибытии в с. Падак (колхоз им. Сталина) нас поселили в сараях, на заброшенной мельнице, полевом стане, в пустых заброшенных домах. В этом селе умерли более ста человек моих близких родственников: отец, мать, две бабушки, тети, дяди, двоюродные и троюродные сестры и братья.
Мы, вездесущие мальчишки, ежедневно видели десятки и сотни распухших трупов (зачастую люди умирали целыми семьями). Ели лебеду, кислички, молочные колосья озимых. Люди умирали тихо, молча глядя на своих детей. Из наших родственников умерло более половины.
Это было весной и летом 1944 года.
Осенью нас осталось всего-то ничего: тринадцатилетняя сестра теперь была нам и матерью, и отцом, и кормилицей, и защитницей. Ни кола, ни двора, ни родной земли. Остались мы, босоногие оборванцы, в чужом краю без знания языка, без средств к существованию, на пыльных улицах.
Пришел как-то к нам посредник между чеченцами и властями — Мусхаб Хромой из с. Чеччель-Хи, в первые же дни мастерски прижившийся у вдовы узбечки, односельчанин нашей покойной матери, отлично знавший нас и наших покойных родителей.
От потребовал, чтобы сестра взяла с собой старшего из трех братьев и быстро пошла в центр села. Там ждет машина, их увезут в детский дом, а младших (меня и Умара) потом куда-нибудь отправят. Сестра взвилась, закричала и потребовала отправить всех вместе. Но Мусхаб был непоколебим. Он оттолкнул девочку, вырвал из ее руки руку Умара и повел их к машине. Мы все четверо громко плакали на всю улицу, сестра пыталась забрать и нас с собой, но не удалось. Их увезли (я и сейчас слышу надрывной крик сестры), мы с Умаром вернулись в наше жилище и, обнявшись, плакали.
Через пару недель тот же благодетель Мухсаб сдал меня и Умара какому-то представителю власти. Мы надеялись встретиться с братом и сестрой, давно были готовы: одно ватное одеяло, одна кошма (истанг), небольшой мешочек муки и немного денег. Все это связано у меня на спине, а рукой крепко держу маленькую ручонку Умара. Для него — я старший, для меня он — единственный близкий человек (куда отправлены сестра и брат, мы не знали, а они не знали нашу судьбу).
Дорога идет в с. Нанай, затем древний Заркент и через речку в с. Караван. Здесь в одном из корпусов школы нам (группе беспризорников в 50—70 человек: из села Бетти-Мохк Ахмаров Гелани, Висхаджи и Висангирей (братья), Мусаев Идрис из с. Мескеты, Татаев Камиль из с. Зандак, мы с Умаром, Данчаев Шарани и Анасов Крухман из с. Даттах и др.) велели вынести парты, помещения застелить соломой — так был создан детский дом № 7.
Вскоре нас умыли, одели, вместо соломы занесли невиданные ранее кровати. Началась учеба в школе. Мы все же продолжали оставаться вчерашними голодными сиротами: у каждого свое горе, своя боль. Подобно дикому зверьку, я готов был кинуться на любого, кто тронет Умара, кто-то беспрестанно плакал и звал мать, другие убегали совсем.
Несмотря на войну, голод, нас кормили хорошо: утром и вечером по 150 г. хлеба, в обед 200 г хлеба, первые и вторые блюда, сладкий чай, компоты, сгущенное молоко.
Директор этого детдома был очень злой, неуравновешенный, безжалостный человек по имени Аргымбай (Агаев или Атаев), но запомнились нам добрые воспитатели Мария Волошина, Алимгиреев Алимхан (демобилизованный воин из с. Зандак), Дубинина Нина, Шаипов Эли-Мухамед и его жена татарка Римма, благодаря заботе которых мы начали забывать пережитое.
Дежурные по столовой три раза ежедневно на весах развешивали хлебные пайки, раскладывали их на фанерные подносы, приносили в столовую и сами раздавали. Это была тяжелая работа: поднос надо было охранять от возможного нападения изголодавшихся детей (а такие случаи бывали). При взвешивании пайков приходилось делать маленькие аккуратные добавки. Дети-чеченцы на первых порах думали, что это халва, и просили с добавкой...
...Где же наши сестра и брат? Неужели мы остались вдвоем? Эти вопросы не давали покоя.
Накануне 26-й годовщины Октября в полночь произошло сильное землетрясение. Детдом развалился. Мы проснулись, выбежали. Никто из детдомовцев не погиб. Трое суток мы прожили в фруктовом саду, соорудив шалаш. Затем детей вывезли в соседний район в здание школы. И начали расформировывать по другим детским домам.
Группу детей сажали в полуторку вместе с сопровождающим воспитателем, который ездил по детским домам Намангана, Андижана, Ферганы и других городов и пытался сдать детей куда-нибудь. Детских домов было там очень много, но сирот было не десятки, а сотни тысячи, в том числе и дети из всех воюющих стран.
После долгих разъездов на полуторке в обнимку с Умаром (чтобы не потерять его), многочисленных ночевок в разных детдомах мне удалось узнать местонахождение сестры и брата. Воспитатель сказал, что это далеко, он должен возвращаться, а нас сдаст в первый встречный детдом; ведь другие дети безропотно шли в любой детдом, почему же я ухватился за борт машины, плачу и не хочу сойти на землю? Меня душили слезы, я еще и еще раз объяснял, что мы с Умаром хотим быть со старшими сестрой и братом. Тогда шофер полуторки — бывший фронтовик — не выдержал: он вырвал из рук воспитателя список и сказал, что сам нас повезет. Только тогда воспитатель согласился отвезти нас.
...Был яркий и теплый солнечный день, когда наша полуторка подкатила к детскому дому, сотни детей с криками «ура!» мчались к машине. Мы с Умаром сиротливо обнявшись, стояли наверху около кабины. Дети видели нас отлично, а у меня от волнения рябило в глазах.
Когда с радостным криком и рыданием к машине подбежала моя сестра Завхант (красивая девочка-подросток с развевающимся на бегу «конским хвостиком» на голове), за нею и брат Селе, я с трудом подал им Умара, а сам присел на корточки и долго-долго плакал навзрыд от радости. Нашлись через два года! Назло Мусхабу Хромому!
Детский дом этот был в селе Благовещенском. Детдомовцы учились в одной школе с сельскими ребятами, среди которых были мои близкие друзья Евгений Власенко, дети Савелия Липко — Анатолий и Надежда, Василий Борщов и другие.
Здесь в начале войны разместили эвакуированный с Украины Макеевский детский дом, который пополнялся затем сиротами всех наций и народностей. Здесь с нами были: Ольга Бакалейник и Петя Шевченко — украинцы, Люся Лунг — молдаванка, Рая Измайлова и Римма Агаева — татарка, Тоджихон Имонбаева — таджичка, Танас Атанасов — болгарин, Роза Моор — немка, Ежи Мильман — поляк, Миша Шемок, Анатолий Брайзман, Леша Хайнов — евреи, Айдар Металиев — киргиз, Мадмар Азаматов — уйгур, Сузаевы Тумшат и Рая — балкарцы.
Чеченцы в этом детском доме были в основном из Ножай-Юртовского и Гудермесского районов. Их было много. Только из села Даттах там было более десяти человек, в числе которых: нас четверо (сестра и три брата), Пашаевы Марем и Юля, Байсултанов Шиша, Бицилов Бексолта, Гайсумов Нурид, Гайсулаевы Далу и Падам и другие.
В детдоме было хорошее подсобное хозяйство, сапожная, столярная и другие мастерские. Нас учили тому, что понадобится в жизни. Главной нашей песней оставалась: «Спасибо дорогому Сталину за наше счастливое детство...»
Мы на всю жизнь запомнили учителей и воспитателей Елену Анатольевну Буртовую и ее мужа Тимофея Федоровича, брата и сестру Иващенко Андрея и Валентину Кирилловну, Анатолия Яковлевича Лилиенталь, преподавателя немецкого языка Яворскую Элеонору Алексеевну и других.
Сироты — чеченцы, ингуши, немцы, калмыки, балкарцы, курды (они в детдом начали поступать в 1947—1948 гг., когда по приказу Сталина их выловили в горах Кавказа: старших — в Сибирь, детей — к нам) - ничем не отличались от сирот русских, узбекских и других свободных народов.
Мы не подозревали, что с достижением совершеннолетия нас ожидает повторение февраля 1944 года, что нас зачислят в список врагов народа, возьмут на спецучет, выветрят из наших юных умов мечты стать летчиками, танкистами, моряками, что мы будем долго и долго помнить «счастье», данное нам Сталиным.
Повзрослевшую сестру забрали к себе отыскавшиеся родственники, брат Сёле в возрасте 16 лет, не желая жить в ссылке, тайно уехал в Солдатово-Александрово Ставропольского края, оттуда с другим Иваном Костенко — в ФЗУ города Гундоровка Ростовской области (ныне г. Донецк).
Спецкомендант выпытывал у меня адрес брата, но я не давал. Переписку мы вели через русских ребят и редко. На брата объявили всесоюзный розыск. Главное было в том, что мой брат избежал взятия на спецучет и может осуществить свою заветную мечту — пойти в армию и доказать, что чеченцы умеют служить Родине.
После окончания ФЗУ Сёле три года работал на шахте, считался лучшим комсомольцем, о нем писала областная молодежная газета, печатали его фотографии. Осенью 1952 года у проходной шахты мой брат был арестован лишь за то, что он чеченец. В кармане нашли вещественное доказательство совершенного им преступления — повестку райвоенкомата. Значит, против воли властей человек хотел пойти служить Родине.
Дождливым осенним днем 1952 года под дулом автомата я был доставлен в Джалал-Абадское областное управление МВД для опознания брата. Очная ставка не требовалась: мы были молоды, похожи друг на друга, надеялись на светлое будущее и не хныкали.
Следователь Канунников (муж нашей воспитательницы Надежды Олифиренко) очень сердечно воспринял наше горе, но помочь ничем не мог, он не мог даже выдать начальству свое отношение к свободолюбивым ребятам. Мы — чеченцы, за выезд с места ссылки по Указу нам грозили двадцать пять лет каторги. «Шли декабристы, пойдем и мы!»— гордо произносил брат.
...Следствие было недолгим. Собрали спецпереселенцев из нескольких районов, и моему брату суд определил двадцать пять лет каторжных работ. «Чтобы другим неповадно было!»— сказал комендант Арямов со злорадством, а его холуи-доносчики по закоулкам между собой шептали: «Попытался взлететь высоко, упал низко. Слушался бы коменданта, не загремел бы на каторгу!» Но большинство спецпереселенцев, сидевших в зале суда, были печальны, сочувствовали нам (чеченцы, балкарцы, калмыки).
На меня, 17-летнего паренька, свалилось огромное горе...
С помощью сверстников — русских ребят я срочно проехал по маршруту брата, собрал в Донбассе правдивые данные о работе там брата, собственноручно написал письмо на имя Ворошилова и передал его в приемную Президиума Верховного Совета в Москве.
Мне пришли ответы из приемной Президиума Верховного Совета СССР и Прокуратуры СССР, что жалоба рассматривается.
Среди спецпереселенцев было много «доносчиков». За донос на собрата они получали разовое разрешение на передвижение. Коменданту донесли, что я получил какие-то письма из Москвы. Меня — в комендатуру, где состоялся взаимно грубый разговор и арест на пять суток за дерзость и непочитание, но на второй день умер Сталин и меня отпустили.
...Через несколько месяцев моего брата оправдали и отпустили.
Комендант считал, что братьев Ильмиевых плохо воспитали и часто повторял: «Сколько бандитов не корми, они в лес смотрят».
Теперь очередь была за мной. Под благовидным предлогом мне удалось заполучить разовый пропуск для выезда из зоны спецпереселения чеченцев, со мной беседовал и мне подписал пропуск начальник отдела спецпоселения областного УВД подполковник Шимонаев. Он сказал, что старшего брата они пожалели, чтобы я вел себя хорошо.
Через Красноводск, Баку я прибыл в Грозный. Таксист помог мне ознакомиться с городом (я одинаково говорил на русском и узбекском языках, сам смуглый и мог выдавать себя за узбека, чтобы не сказать «чеченец», что тогда больше пугало, чем «Хиросима»).
Ни в гостиницах, ни в частном секторе мне не удавалось устроиться. На проходной нефтяного института мне дали адрес: прямо через площадь за кафе «Мороженое» тогда стоял добротный кирпичный особняк на три семьи. Одну из квартир занимала дородная властная женщина — пенсионерка Колесникова Анна Платоновна.
Она с соседкой сидела на крылечке, неприветливо ответила на мою просьбу приютить. Встала и пригласила в квартиру. Очень скромная обстановка, на стене портрет погибшего на фронте мужа, сын Володя и дочь Аня на другом фото.
Анна Платоновна по-матерински строго расспросила у меня все. Я рассказал, что детдомовец, чеченец, негде жить. Она не поверила.
— Врешь, уходи, ищи квартиру в другом месте!
— Вот мой паспорт со штампом спецпоселения.
Она надела очки, внимательно изучила документ. Присела и заплакала.
— Ты извини меня, сынок! Располагайся бездомный детдомовец, чеченец! Скоро прибежит и мой сорванец Володя, твой ровесник, он в военном оркестре играет.
Когда я познакомился с Володей, Аней и ее мужем Сергеем Атьясовым, узнал, что чеченцы для них были как родные братья. В голодном 1933 году, когда они впервые приехали из России, чеченцы их приютили и спасли от голодной смерти. Перед выселением чеченцев еще юная Аня была принята кассиром в национальный театр, прекрасно знала традиции и язык чеченцев, работники театра здорово помогли этой семье.
...Под нажимом спецорганов мне пришлось срочно оставить полюбившихся мне людей. Заметая следы, прежде чем меня постигнет участь старшего брата, мне пришлось покинуть Грозный, а затем из города Шахты Ростовской области удалось уйти в армию.
После армии я работал в г. Шахты, а когда чеченцы начали возвращаться, приехал в Грозный, нашел свою благодетельницу Анну Платоновну и оказывал ей содействие до конца ее дней...
Б. Ильмиев
("Белая книга", Грозный-Алма-Ата, 1991 г.)