Архитектура как мысль, запечатленная в камне. Византия, Рим и Германия
«До сих пор архитектура была известна как значение элементов линий и тела. Статическая бесконечность пространства не нашла выражения ни в Египте ни в Греции. Этого удалось достигнуть лишь во времена раннего христианства на Востоке. Покорение бесконечности пространства через купольное сооружение стало решающим вкладом Востока в развитие западного искусства.
Идея бесконечности, выраженная в куполе, некоторым образом сообразуется с восточным гнозисом: купол это аллегория вечной тишины, Плерома, блаженство бесконечной полноты [наполненности: Fülle]. Источаемое ею очарование сродни тому, что исходит от собственного «я», которое сосредоточено на мистическом созерцании себя. Это бесконечность, лишенная всякой динамики. Непостижимым беззвучным образом, без усилий и внутреннего возбуждения, пространство помещения расширяется из вершины в осязаемую пустоту. Возникает ощущение ускользания вместе со взглядом вверх из положения на плоскости горизонта. Человек испытывает при этом необъяснимую возвышенность чувств, мистическую раскрепощенность. Теряется всякое чувство пропорции, становится невозможным любое телесно-пространственное определение. Эта бесконечность действует положительно, но бессодержательно.
С динамизмом и телесностью подобным же образом исключается возможность развития и смысловой наполненности. Отсутствие чувства телесности находит отражение в архитектурном недостатке каждый раз вновь переживаемой статики. Магическое воздействие основано на искусном приеме сокрытия структурно важных элементов. Ажурные и декорированные орнаментикой стены растворяются; взгляд ускользает в бесконечность, будто бы внешне поддерживаемой бескрайней сферы. На самом же деле, блаженно парящий купол подпирается стенами, роль которых никого не заботит. Магическое пространство с его отрешенностью остается связанным со статическими законами физического мира. Проблема притяжения эстетически отрицается, в то же время, оставаясь нерешенной. Идея бесконечного пространства обозначена, но она не согласуется с физическими законами. Византийское пространство в конечном итоге остается абстрактным, подобно египетской глубине бесконечности, отделенной от материального мира, и, следовательно, находится в некоем противоречии с законами архитектуры.
Прошли столетия до принятия христианства, пока нашлось решение этой проблемы: без отречения от органическо-физической статики бесконечности пространства стало возможным придать образ ее динамизма. Наконец из плодотворного древнего базилианского принципа, в сфере пространственной мысли купола, романская базилика получает дальнейшее развитие. Ни один элемент этого творения не является абсолютно новым; силы, которые в него заложены, прежде существовали по отдельности, теперь же получили чисто эстетическое совершенствование. Оригинальность романского стиля заключалась в грандиозном синтезе — не в синтезе исторического строительства и форм, но в плане развития всемирно-исторических архитектурных идей и совершенствования этих форм. Эстетическое слияние египетской динамики и византийской статики с греческой цельностью стало возможным на христианском Западе, так как его жизненные формы уже являли собой этот синтез. Грандиозное единство родилось из сплочения германства и христианства. В этом событии решилась дальнейшая судьба Запада, из этого же следует понимание романского стиля.
Проблематичным в отношениях германизма и христианства было то, что здесь бесконечное должно было быть ограничено другим бесконечным. В центре христианства находится безбрежная любовь; в центре же внимания германизма находится запредельное могущество. Что могло возникнуть из сплава не имеющей форм бесконечности и формирующего принципа бесконечности? Образ, характеру которого соответствовала необъятность этой формирующей бесконечности. В конце концов, это стало творением западного человечества. Их первое эстетическое произведение — романский стиль.
Проблема придания формы бесконечности сразу же предстает эстетически как проблема протяженности, а вовсе не как трудность исполнения физических форм. Тело в безграничном пространстве это то, что тевтонец видит первоначально, из этого прообраза возникают другие воображаемые формы. Пространство производящее, тело — производное. Неохотно германец ограничивает рождающую бесконечность, заключая ее в определенные формы. От любого произведения искусства он требует только сформированность эстетики необъятности (он готов следовать своему требованию), также понимая при этом, что бесконечное материально. Его амбиции проистекают не из законченности образа [— композиции. Как у греков.], а из порождающего принципа. Мы так же чувствуем в представлении отдельного тела то, что вмещает в себя все тела. Ощущать звук бесконечности для него не менее важно, чем молчаливое совершенство форм. В основе этих эстетических представлений германцев мы находим христианскую концепцию Бога.
Созидательная вечность, заботливо охватывающая предметы, которые она же породила, составляет сущность христианского Бога. Как Бог заключает в себе людей и мир, так помещение охватывает находящиеся в нем предметы. Германское воображение не могло бы найти более сильного образа для фундаментального христианского понятия любви. Это особенно важно, что тело посредством этой идеи может прийти к понятию бесконечности в позитивном отношении. Это обнаруживает огромное различие между египетским и германским представлением пространства.
Пространство египтян остается абстрактным; оно лишь многомерное развитие прямых линий, идущих в его глубину. Чтобы быть способным вобрать в себя тело, ему не хватает момента покоя. Германская жизненность напротив, заключает в себе элемент неподвижности; германское пространство покоится в движении Вселенной, как Бог среди бесконечной творческой энергии. Поэтому тело может быть вписано в пространство; движение в его глубину не уносит прочь, а вмещает это тело в себя, и это не абстрактная тенденция (функция), а исполненная смыслом и содержанием бесконечное бытие.»
Alfred Baeumler — «Studien zur deutsche Geistesgeschichte.», 1937.
(Перевод DA)