Анечка поднимает ножку возле двери
⚡ ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻
Анечка поднимает ножку возле двери
Если рассматривать Хромого Беса не в качестве литературного героя – на современном жаргоне ЛГ (не путать с омонимичной аббревиатурой от термина «Лирический герой»), – который создан Рене Лесажем, а как метафору, этот образ осмыслится неожиданно ёмко: вплоть до олицетворения движущей силы, формирующей культурно-информационное пространство и рождающей радужные пузыри, именуемые на современном жаргоне КМ, то есть картина мира. Пузыри эти подобны мыльным, они многократно варьируют, прежде чем лопнуть, свою переливающуюся окраску и немедленно заменяются новыми. Любимое развлечение современного цивилизованного дикаря-интеллектуала – стрелять по таким мыльным пузырям и заменять истинную жизнь души и ума пребыванием в тире, где всегда полно разноцветного мыла. Если бы мудрый циник, герой Лесажа, посмотрел сегодня сквозь стеклянные стены (вместе с Замятиным) или кинул с неба взгляд в чужие окна и под чужие крыши (вместе с булгаковской Маргаритой), он преисполнился бы сентиментальным сожалением о прошлом и предался щемящим ностальгическим настроениям. Ведь хотя то, что составляет смысл и цель индивидуальных человеческих исканий, не умерло, не растворилось, превратившись в мыло, и даже не деградировало, все личное и сокровенное капсулировано и затаилось. Поэтому в современной реальности ХБ (Хромой Бес) должен был бы, подобно БиоХимику, изучать робкие попытки духовной жизни на клеточном уровне – через мощные линзы электронного микроскопа.
Сказка первая
ИСКУССТВЕННЫЕ ЦВЕТЫ
АНЕЧКА, ЖЕНА ОЛИГАРХА
Он имел одно виденье,
Непостижное уму…
1
«Где достать денег?» – меланхолически и безнадежно поинтересовался внутренний голос, когда Анечка утром открыла глаза после бессонной ночи. Анечка немедленно закрыла глаза снова, и, пьяно покачиваясь, закружились в её мыслях вчерашние впечатления и недосмотренные сны. «Не расслабляйся!», – продолжил требовательный внутренний голос почти злобно. Анечка послушно открыла глаза, увидела белоснежный, идеально ровный и чистый потолок на высоте четырех метров от пола и с привычным отвращением остановилась взглядом на лепной гирлянде, украшавшей потолок по всему периметру. Гирлянда состояла из цветов, плодов в окружении листьев и арабесок и львиных морд с открытыми пастями. В центре потолка, вокруг большой хрустальной люстры, располагался круглый лепной плафон из таких же украшений. До ремонта новой квартиры лепнина сияла всеми цветами радуги и обильной позолотой, теперь она получила благородную белизну – хотелось думать, в соответствии с первоначальным замыслом архитектора. Розовые темные гардины были задернуты неплотно, и по комнате красноватыми волнами плыл полумрак. Розовые рефлексы светились в гранёных подвесках люстры и вспыхивали острыми огнями всех цветов радуги. Анечка со вздохом села на разобранном диване, спустила босые ноги на отвратительно холодный паркет – почти белый, ясеневый, выложенный сложным узором по всей площади 36-метрового квадратного зала, и обиженно передернула покатыми нежными плечиками. Вдоль стен белые паркетные плитки чередовались с темно-коричневыми узорными вставками из бразильского дуба. Анечка волевым усилием подняла себя с дивана, потянулась, проигнорировала тапочки и прямо босиком в чем мать родила направилась в кухню; по дороге она споткнулась о пылесос, который в разобранном виде стоял посреди комнаты третью неделю. Тапочки у Анечки были как у всех людей, а не как у жен олигархов, Анечка купила их совсем недавно по бессовестно высокой цене полторы тысячи рублей на вещевом рынке (цены 1995 года – прим. автора), но она проигнорировала тапочки не поэтому: невыносимо было делать лишнее движение. Кроме того, ей доставляло невероятное удовольствие шлепать босыми ногами по гладкому паркету и тонуть по щиколотку в светлом бельгийском ковре округлой формы (бельгийский ковер они с Мишкой покупали шесть лет тому назад в Москве, когда Анечка еще училась заочно в Московском пединституте), снова по паркету, а там и по нагретому солнцем дубовому полу коридора и кухни. Всё это путешествие в неглиже называлось «чувствовать себя статуэткой».
Чувствуя себя статуэткой, Анечка прошла через кухню, открыла высокую дверь, украшенную медной решеткой поверх фигурного матового стекла, и попала в венецианское окно. Венецианские окна ее, а еще два года назад ее и бывшего мужа квартиры, располагались в угловых башенках старого дома на кухне и в спальне. Стёкла венецианских окон представляли собой непрозрачные витражи лимонно-жёлтого, тёмного синего, светло-голубого и винного цветов, поэтому находиться там можно было и в виде статуэтки. Анечка подставила носик под солнечный лучик и выглянула во двор. По двору, вымощенному старым, потемневшим от времени и выщербленным кирпичом, разгуливала пестрая курочка бабы Вали с первого этажа. Между щербатыми кирпичами, которые жестокое время грызло своими не знающими пощады зубами, бархатный темно-зеленый мох лежал подобно драгоценному украшению. Под этой пышной, богатой зеленой парчой беспечно резвились разнообразные жуки и обитали серьезные дождевые черви. Пестрая курочка то и дело запускала острый клюв под подушечки мха и с торжеством вытаскивала сопротивлявшуюся добычу.
Пол венецианского окна был выложен мраморной плиткой, и у Анечки замерзли ноги. Она вернулась в кухню и открыла холодильник. В пустом чреве огромного холодильника лежала начатая упаковка ножек Буша (баснословно низкая цена 350 рублей за штуку), несколько вареных картофелин и – непозволительная роскошь – почти целая пачка творога. Творог и масло Анечка уже давно заменила шоколадом и йогуртами, поскольку выходило вкуснее и дешевле, а хлеб растягивала из расчета две булки в неделю. Правда, иногда она обедала у родителей-пенсионеров, что и объясняет возможность такой экономии на хлебе. Единственным, что можно было есть вволю, оставалась гречка. Дешевая гречневая крупа (36 рублей за упаковку 900 граммов) была настоящим спасением во всех смыслах, но и тут приходилось жить под страхом внезапного повышения цены, которое то и дело обещали. Убедившись, что в холодильнике за ночь ничего не прибавилось, Анечка со вздохом закрыла дверцу и почувствовала себя готовой к началу нового дня.
Из кухни сразу можно было попасть в ванную и туалет, это было удобно, а в данный момент более чем кстати, потому что Анечка немедленно туда направилась и встала под душ. Она обожала свою ванную, как и всю квартиру, доставшуюся ей в качестве военного трофея после нелегких бракоразводных баталий. Кафель в квадратной девятиметровой ванной отливал светлым бежевым, чаровал узорным, розоватым, кружевным, и на его фоне – белоснежная ванна и белые махровые полотенца. Анечка от прежних времен и халат сохранила – белый, махровый, толстый и теплый, как пальто. Весь этот коммунальный парадиз не спасал, однако, от депрессий и сознания, что жизнь не удалась. Или, может быть, удалась не так, как хотелось. Двадцать шесть лет, конечно, не старость, но уже тот отрезок жизненного пути, когда становится понятно, что у дороги есть конец и в туманной дали предвидится финишная прямая. В 26 лет Анечка имела незаконченное высшее педагогическое образование и работала в фирме репетиторских услуг, где сеяла разумное, доброе, вечное за умеренное вознаграждение. В настоящий момент она прозябала в неоплачиваемом отпуске, и до его конца, т.е. до конца августа, оставалось около месяца.
Для борьбы с депрессией, не принявшей клиническую форму, существует много способов. Анечка, будучи филологом, имела склонность к систематизации и делила их на две группы. Способы, относившиеся к уходу в маленькие радости обжорства и покупок ненужных вещей, она отмела сразу. Ее привлекал принцип клин клином, означавший полное подчинение нежеланию жить до того момента, когда неубранная квартира и собственная лень не начинали становиться проблемой, вытеснившей на время горькие раздумья о смысле жизни и несправедливой судьбе. Тогда, опротивев самой себе, Анечка воскресала, возрождалась из пепла и с удвоенной силой бралась за уборку. Со стороны ее жизнь казалась беззаботным обитанием красавицы в прекрасном замке и вызывала безумную зависть и ненависть сторонников бывшего мужа. Но ни относительное (весьма относительное) материальное благополучие, позволявшее сохранить независимость, ни сияние райского солнца в виде хрустальной люстры над головой не позволяли ей чувствовать себя спокойной и счастливой.
В жизни должно быть нечто, что сверх понятного и необходимого, что придает ей истинную цену и смысл и что есть единственный путь если не к счастью, то хотя бы к подобию бессмертия. Это, кстати, во многом объясняет притягательность художественного самовыражения и обаяние мира богемы. Какими однообразными и скучными были бы даже сады Эдема без таинственного дерева с запретными плодами! Вся равнина жизни человечества не имела бы для нас оправдания, если бы на ней не представлялось яблони с неведомым и запретным в густой листве. Это хорошо понимал враг рода человеческого, погубивший Еву. Синонимом доступной нам вечности в своём самом общем значении является красота, и даже ядерная боеголовка и кошмар атомной войны не вызывают такого накала страстей, как практическое воплощение красоты и совершенства в реальном мире. Поэтому если в вашей жизни нет причины ждать алых парусов, то есть нет никакой надежды, что белый корабль под алыми парусами в день вашего совершеннолетия доставит роскошный торт из дорогой кондитерской, на вершине которого в завитушках и нежных розах скромно сияет золотое яблоко с выгравированной надписью «Прекраснейшей!», если в арсенале ваших средств самозащиты отсутствует крошечная – как раз вашего размера – хрустальная туфелька, если там не имеется ни золотого гребешка, которым расчесывают локоны маленьким девочкам в волшебном саду, ни достаточного количества кладбищенской крапивы для одеяния, осеняющего лебединые крылья, если, на худой конец, у вас нет даже протершейся на сгибах старой карты (эти сгибы вы заклеили скотчем, карту прячете под книгами в ящике рабочего шкафа и делаете вид, что ее не существует) с надписью «Остров сокровищ», – немедленно создайте для себя что-либо подобное. Иначе вы не сможете жить! Это не праздная риторика, это сухая, точная, жестокая правда жизни. У Анечки в данный момент была гортензия.
Искусственный цветок невиданной красоты продавался в магазинчике через две улицы от Анечкиного дома. Нежную гортензию ревниво стерегли три дракона в лице касирши Натэллы и продавщиц Яны и Даны. Яна и Дана казались близнецами: на эту мысль всех посетителей магазина сразу наводили одинаковые рыжие локоны (у Яны «хвостик» направо, у Даны – налево), совершенно одинаковые синие полупрозрачные халатики с кружавчиками и, под халатиками, в равной степени прекрасные белоснежные блузки в немыслимых оборках и рюшах. В результате такого всеобъемлющего сходства черты лица неизбежно уходили на второй план и сливались в единое целое с поражающим воображение фоном. Черноокая Натэлла восседала за кассой у входа в узенький торговый зал, переделанный из недавних «Продтоваров», в послевоенные годы – сельпо.
Здесь надо сказать о том, что представляла собой торговля 90-х. В кратчайшие сроки вместо солидных, скучноватых советских «Гастрономов» и «Промтоваров» явились крикливые выставки чудес, рядовому потребителю недоступных. Рядом с фарфоровыми статуэтками, макраме, настенными тарелками, вышитыми картинами, бижутерией требовали внимания и поклонения искусственные цветы. Притягивали, задерживали, цепко приковывали к себе жадные взгляды итальянские хрупкие розы и бледные голландские ирисы. Корейская цветочная гирлянда с гроздями белых и лиловых глициний превращала обычную стену в напоминание об оранжерее. Продавалось все это по баснословным ценам. Обнищавшим покупателям оставалось, глотая слюни, любоваться тонкой работы сервизами, люстрами, гобеленами, коврами и тканями и мечтать о собственной вилле, где можно пить чай из настоящего брендового сервиза, поклевывая десерт серебряной вилочкой, – а чем же еще заниматься советскому пенсионеру на собственной вилле? Это была выставка вожделенной богатой жизни, дарованная в качестве цели вместо строительства коммунизма. Жрицами нового храма стали продавщицы – столь же прекрасные, сколько и сознающие свое превосходство перед прочим миром.
Магазинчик «Лола» (в 50-е сельпо) находился на улице Советской, носившей до революции название 3-я Выгонная. Между 1-й Выгонной (ныне Тополиной), где была Анечкина квартира, и 3-ей Выгонной пролегала 2-я Выгонная (ныне Пролетарская). Выгон, давший название улицам, сохранялся в виде незастроенного пространства по улице Советская (3-я Выгонная), поросшего травой и пестревшего милыми полевыми цветиками, и как раз на него выходил магазинчик «Лола». Посреди выгона тянулась довольно глубокая канава с пыльной полынью, а в самом конце с непонятной целью был сохранен одинокий покосившийся столб уличного освещения без фонарей. Надо также сказать, что незадолго до 1917 года улица Тополиная получила название Купеческая: вся она была застроена добротными особняками с подворьями, лепниной и кружевными балконами и вымощена булыжником, хорошо сохранившимся по сей день. Улица Пролетарская тоже была мощеной и несла на себе печать цивилизации. Улица же собственно Выгонная, т.е. Советская, начинала собой сползающую к улице Железнодорожной окраину, а сам выгон еще недавно использовался как стрельбище для близ находящейся воинской части (вверх по склону от Анечкиного дома).
Надо сказать и о том, что перемены в жизни страны преобразили не только продавщиц и торговлю, но совершенно изменили психологию и поведение покупателя. Появилась и вскоре распространилась порода людей, посещающих магазины, как музейные выставки, и вопрошающих о цене с той же напрасной затаенной надеждой, с какой Сизиф катил в гору камень. Причем сам факт внимания к товару не означал обязательного намерения купить и обладать, даже по доступной цене.
По поводу томящейся в коммерческом плену гортензии праздные вопросы задавали часто, и Натэлла, восседавшая за кассой, с искусственной сединой на лихо взбитой темной челке, отвечала привычной формулой: «Искусственная. Голландия. Тринадцать семьсот». Это заклинание, содержавшее непомерно высокую цену, спасало гортензию от продажи и оставляло томиться в узилище. На расстоянии, превышавшем два шага, гортензия казалась совершенно настоящей, и невозможно себе было представить, что нежные лиловато-голубые лепестки, и темные листья с прожилками светлыми, и нераспустившийся, сжатый в кисть бутон на верхней ветке – произведение не природы, а рук человеческих. К тому же, собранная плотно середина цветка была выполнена нежно-кремовым, а в самом центре бледным зеленоватым, и все эти полутона незаметно переходили друг в друга. Другими словами, это была бы точная копия голубой крупнолистной гортензии сорта Forever and Ever, если бы зоркий художник не добавил некоторые элементы необходимой стилизации. С расстояния двух шагов становилось, например, заметным, что по нижнему, самому темному листу умело распылена узкая полоса серебристой краски, а светлый стебель намеренно изогнут удобным для помещения в вазу образом. Гортензия от этого не проигрывала и с расстояния менее двух шагов, а выглядела особым, для дамского будуара аксессуаром.
Цена тринадцать семьсот для Анечки являла собой недоступную вершину, одолеть которую можно было только в самых смелых мечтах. Но она отложила пять тысяч, отказавшись от каких-то необходимых продуктов и, совершив чудеса экономии, обрела зыбкую надежду на осуществление сказочно прекрасной цели. Посреди самой безысходной депрессии Анечку держала на поверхности и не давала погрузиться в мутные волны беспросветного отчаяния гортензия из магазинчика на улице Советской, бывшей 3-ей Выгонной. Можно сказать, что голубая гортензия являлась одной из редких звезд на тусклом небосклоне Анечкиной жизни. Здесь можно только задаться вопросом, почему же так беспросветна была Анечкина жизнь, но ответить на него сразу не представляется возможным.
После душа боль отпустила голову, как разжавшийся обруч, и Анечка почувствовала себя бодрой. Бессонную ночь обеспечил ей сосед снизу, шофер Витька. По окончании очередного рейса, получив официальную «белую» зарплату плюс свою долю в конверте, Витька праздновал полученную на время свободу. Днем он, по-видимому, спал (потому что надо же человеку когда-нибудь спать), а ночь превращал в гимн свободе. Несмотря на то, что стены старого дома были сложены в три кирпича с облицовкой, мощная аппаратура, привезенная Виктором из Польши, заставляла их вибрировать, а подвески хрустальной люстры покачивались, рассыпая пятнышки света по комнате. В стенку бухало столь громко, что Анечка всю ночь пыталась пристроиться и так и этак на широком диване, и голову закрывала подушкой, и уши затыкала – ничего не помогло. Дом уподобился избушке Бабы Яги, лихо взмахнувшей помелом и заставившей избушку вертеться на месте и приседать на куриных ногах в бешеном темпе. «Избушка, избушка, повернись ко всем задом, а ко мне передом»…
2
Задрапированная в белое махровое полотенце, приятно расслабленная и освеженная Анечка только успела выйти из ванной, как мозг ее пронзил квакающий звук телефонного сигнала. Подхватывая на бегу полотенце и ускоряя шаг, влетела она в парадный зал, где иногда любила устроиться на ночь и где разобранная постель купалась в горячих лучах утреннего солнца. Плоский телефонный аппарат кремового цвета, с карамельным блеском заходился в припадке и брызгал звонкими трелями, словно слюной. «Але», – задыхаясь, крикнула Анечка в трубку. «Здравствуйте, – откликнулся самодовольный медлительный девичий голос. – Меня зовут Инна, я занимаюсь опросом общественного мнения. Представьтесь, пожалуйста, чтобы нам было удобнее разговаривать. Как можно к Вам обращаться?» «Простите, мне некогда», – Анечка решительно прижала трубкой рычажок. Не тут-то было! Снова тявкнул телефонный аппарат, и Анечка услышала в трубке: «Здравствуйте! С Вами разговаривают из Центра выяснения общественного мнения. Мы бы хотели выяснить, какие товары нашей фирмы Вы предпочитаете. Представьтесь, пожалуйста». Анна повесила трубку. Но не успела и шага сделать от телефонного аппарата. «Меня зовут Инна. А Вас?» «Какая разница!» -- не сдержалась Анна. «Ну как же! Как же мы будем общаться? – искренне ужаснулись в трубке. – Скажите хоть, как Вас зовут по имени. Меня, например, зовут Инна!» «Я привыкла называть людей по имени-отчеству…», -- начала было Анна, злая от бессонной ночи. «Что вы! По отчеству! По отчеству уже никто не общается! Меня, например, зовут Инна. А Вас? Давайте, я вам задам несколько вопросов. Для начала представьтесь и назовите дату своего рождения». Анна повесила трубку. Не помогло! Вкрадчивый голосочек тщательно имитировал вежливость: «Здравствуйте! Почему нас все время прерывают? Я менеджер Центра выяснения общественного мнения. Меня зовут Инна, а Вас?» Анна отключила телефон. Швырнула Анечка белое полотенце на простыни и подставила с наслаждением всю себя солнцу, потянулась – и вздрогнула: в дверь решительно позвонили. Этот звонок обещал начало хорошо знакомого спектакля, который то и дело разыгрывался на повороте широкой лестницы.
Роли в этом спектакле, где Анечка была зрителем вынужденно, исполняли соседские подростки, но откуда они приходили в подъезд и почему Анечка вдохновляла их на столь своеобразное творчество, представляло собой трудноразрешимую задачу. Нет, позицию, которую относительно Анечки заняло общественное мнение после развода, она понимала очень хорошо. Избалованная «хищница», вымогатель и эгоистка, думающая только о себе. Ухоженная бездельница. «Наша фифочка», – уточняла Тася Иванова с первого этажа. Анечка запахнула поспешно накинутый ситцевый халатик и через полутемную большую прихожую неслышно прошелестела босиком на цыпочках, прильнула к дверному глазк
Клёвые нудисты на пляже в эротике
Женское удовольствие крупным планом
Блондинка сидит на лице мужика и пердит ему в рот