Анатомия Студентка Кармен точно показала учителю где у него член и что она умеет
Анатомия Студентка Кармен точно показала учителю где у него член и что она умеет
Доступ к информационному ресурсу ограничен на основании Федерального закона от 27 июля 2006 г. № 149-ФЗ «Об информации, информационных технологиях и о защите информации».
Страницы из дневника (Кондратович Надежда Дмитриевна)
В маленьком уездном городке М. моя ребячья жизнь протекала спокойно и безмятежно до той поры, пока не убили моего отца в русско-японской войне. Мать преподавала французский язык в женской гимназии, отец командовал ротой в резервном пехотном полку. Сестра училась в гимназии и жила своей обособленной от меня жизнью, своими девичьими интересами: ходила гулять с подругами в городской сад, зимой каталась на коньках, пользовалась успехом у реалистов, получала от них любовные записки [1] , выступала успешно в школьных концертах – словом не только хорошо училась, но и отдавала дань молодости.
Я в то время ещё не училась, но и мне скучать было некогда. У матери не было времени со мной возиться. С утра она уходила в гимназию, где ежедневно давала по шесть уроков и возвращалась домой с ученическими тетрадями во вторую половину дня. Я оставалась дома одна под не очень внимательным присмотром прислуги Луши. Я рано научилась читать и с удовольствием читала книги с картинками, которые удавалось вынуть из книжного шкафа. Больше всего мне нравились повести Гоголя с их причудливой фантастикой. Иногда я усаживалась перед трюмо и вела разговоры с глядевшей на меня шаловливой девчушкой.
Луша, девушка неопределённого возраста и с невзрачной внешностью, садилась иногда посреди комнаты и начинала причитать: «И родимый мой батюшка, и родимая моя матушка, и на кого вы меня оставили, и как мне сиротинушке жить одной!». Луша начинала сперва тихо голосить, но потом причитывание набирало силу и переходило в плач. Я вскакивала, подбегала к ней и тоже начинала плакать.
На Лушиной обязанности лежало выводить меня гулять. Но Луша не признавала бесцельных прогулок. В городском саду ей надо было нарвать сирени, за что сторож однажды выгнал нас с грубым окриком. В другой раз она тащила меня за город к прачке Устинье Ивановне, которая брала у нас стирать бельё. Луша усаживала меня в кухне у Устиньи Ивановны и у них начинался бесконечный разговор, в котором я не принимала никакого участия. С печи слушал муж или дед Устиньи Ивановны, страшный человек с продавленным носом, и я от страха сидела не шевелясь. На обратном пути Луша покупала мне за 3 копейки голышка – маленькую фаянсовую куклу, и я очень довольная возвращалась домой. Не помню, чтобы Луша просила меня не рассказывать маме об этих похождениях, но меня никто ни о чём не спрашивал, и я не имела привычки делиться ни с кем своими впечатлениями.
Когда я немного подросла, я уже не сидела дома, а бегала по двору, лазала по забору и по деревьям. Луша к тому времени у нас уже не жила. Вместо неё, кроме кухарки, в доме хозяйничала очень хитрая девушка 16 лет, Наташка, которая рассказывала мне разные небылицы про принца, якобы проживавшего у нас на чердаке. С этим принцем была связана одна памятная история.
Однажды в доме готовились к званой вечеринке. В гостиной, хорошо проветренной, был накрыт стол для гостей. На столе стояла небольшая коробка с крафтовским шоколадом-миньон. Двойные шоколадки лежали в белых бумажных футлярчиках. Я забежала перед приходом гостей в гостиную, посмотрела на красиво сервированный стол и, не до чего не дотрагиваясь, выбежала из комнаты. Вслед за мной вошёл отец, и тут он обнаружил, что в одном белом футлярчике, вместо двойной шоколадки, лежала спичечная коробка. Папа заподозрил в хищении меня, хотя на такую хитроумную и дерзкую проделку ребёнок моего возраста едва ли был способен. Однако папа, не долго думая, меня выпорол, и этим раз и навсегда разбил мою веру в справедливость взрослых. Я не могла забыть этого случая в течение всей своей жизни. Непонятно, как мой отец, такой мягкий и ласковый, который звал меня в добрую минуту «чижик», мог быть таким чужим и несправедливым.
А главный виновник пропажи шоколада Наташа утешала меня, говоря, что это принц залетел с чердака в гостиную через открытую форточку и утащил шоколад.
Вскоре после этого, когда отец собирался ехать в Манчжурию на войну я с озлоблением сказала: «Хоть бы тебя убили!». Отец грустно и виновато улыбнулся и ничего мне не ответил. И когда его, действительно, сразила японская пуля, я вспомнила свои слова и никогда не могла простить себе своей необдуманной злобной вспышки. И вообще, как часто мы бросаем в минуту раздражения во время семейных споров и стычек необдуманные жестокие слова: «Как ты мне надоела! Некуда от вас деться! Хоть бы одной пожить!..» А когда ты остаёшься совсем одна, то думается, что какая-то злая, ехидная сила подслушала твои слова (как в сказке Грима) и сделала по-твоему, а ты остаёшься навсегда одна с необратимым в своём одиночестве горем.
Мой отец был у бабушки, кроме тёток, единственный сын, которого любили и баловали. Но бабушка не сочла нужным дать ему высшее образование, т.к., будучи материально обеспеченной и религиозной, недооценивала науку. Папа, подобно многим помещичьим сынкам того времени, стал военным. Но не думаю, чтобы эта профессия соответствовала его психическому складу. Он имел мягкий характер, любил красоту во всех её проявлениях в жизни и в литературе. Увидя в Москве мою мать, миловидную девушку с мечтательными поэтическими глазами, он влюбился и предложил ей руку и сердце, хотя ему было только 23 года. По военным законам того времени он не мог ещё жениться без уплаты реверса в 3000 рублей. Эти деньги внесла за него его сестра, а моя тётя Катя. Моя бабушка, мать моей матери, мечтала о хорошей партии для своей дочери, и ей казалось, что единственный сын довольно богатой калужской помещицы оправдает её надежды и даст дочери всё, что нужно для её счастья. Но она ошиблась в своих расчётах.
Правда, мой отец не пил и не курил, любил мою мать, но он был молод, легко относился к жизни, тратил деньги на покупку красивых, но ненужных вещей, зарабатывал мало и вдобавок стал увлекаться азартной карточной игрой, в которой ему всегда не везло. Мама после небольшого перерыва возобновила свою педагогическую работу и стала главным кормильцем семьи. А отец покупал цветы, выписывал ботанический атлас, приобретал художественную литературы в красивом переплёте, привозил из Москвы дорогие вещи, на что уходило всё его небольшое жалованье.
В полку на него была возложена клубная работа – устройство рождественской ёлки для детей офицеров. Отец покупал в Москве игрушки, конфеты; в доме шили мешочки из саржи для детских подарков. Казенных денег для подарков обычно не хватало и отец докладывал свои. Нам с сестрой всегда доставались самые плохие игрушки, поломанные куклы, без ног или без рук. Мать сердилась и выговаривала отцу: «И что это у тебя за манера – вечно отнять у своих и отдать другим!» Но исправить отца было невозможно. У него была щедрая рука и широкая дворянская натура.
Провожал он, например, со службы фельдфебеля, своего главного помощника по роте. И он не только ему делал подарок, но купил шёлк на платье жене, что вряд ли предписывалось тогдашним ритуалом. Отец был хорошим математиком, но его математические способности не нашли применения в его жизни.
Первые дни после его смерти наша жизнь ещё катилась по-прежнему. Мы продолжали жить в старой квартире, потом переехали в меньшую квартиру на набережную реки Цны, на противоположном берегу которой находилась табачная фабрика, работницы которой напоминали чем-то Кармен. Там же рядом находился Томилин сад, пользовавшийся дурной репутацией из-за распущенных нравов своих посетителей. Но ни мы, ни кто-либо из нашего круга туда не ходили. Вообще дворянское общество жило по своим законам. Офицер не мог жениться на кухарке, отдача долга считалась делом чести. Если бы офицер проворовался, то ему оставалось бы только застрелиться. Но таких случаев я не помню.
Мы, дети, не соблюдали этих жёстких правил и играли где и с кем попало. Во дворе одной квартиры моей подругой по играм была Наташка, подгорничная соседей. Она была лет на шесть старше меня, но по уму и по развитию мало отличалась от меня и поэтому с увлечением играла со мной во дворе в прятки, забывая о поручениях своих хозяев.
В другом дворе во флигеле жила семья каких-то бедняков, бабушка которых собирала милостыню около собора. Её внучка выпрашивала у меня игрушки. Я знала, что просить у чужих – постыдное дело. Я краснела за девчонку, но не могла ей отказать и отдавала ей свои куклы, мячи и книжки. Эта черта, сохранившаяся у меня на всю жизнь, не означает у меня особенной доброты, а скорее свидетельствовала о какой-то душевной слабости, но так или иначе, я плохо себя чувствую, когда вынуждена отказывать людям.
Сравнивая психический склад отца и матери, я позже поняла, что мать самоотверженно выполняла свой долг и что мы с сестрой многим ей обязаны. Эстетические вкусы отца, его беззаботное отношение к семье уравновешивались серьёзным трудолюбием матери. Овдовев, когда ей не был ещё и сорока лет, мать могла бы ещё и заново устроить свою жизнь, т.к. она долго сохраняла свою внешнюю привлекательность, но ей и в голову не приходило изменить памяти мужа и отодвинуть на второй план интересы своих детей. Забота об образовании дочерей, работа в гимназии, борьба за средний достаток, умеренно приличный склад жизни – вот круг её мыслей. Как она мечтала когда-нибудь летом побывать в Крыму, куда до революции ездили только состоятельные люди, – так ей это и не удалось осуществить.
Когда я много позже слушала по радио отрывок из произведения Фадеева, посвящённый матери, я с трудом сдерживала слёзы, думая о своей маме. Когда её не стало, я вспоминала, как она навещала меня в институте, как гордилась моими успехами в ученье, как купила мне на свои сбережения прекрасное пианино, как помогала мне позднее растить моего сына! А нашлись ли у меня тёплые ласковые слова для неё, те слова, которых она так ждала от меня и не дождалась при жизни!
Моя боязнь сентиментальности вырождалась в душевную чёрствость и неблагодарность. Почему же я могла ласкать и нежить маленького худенького В., внука соседки, а для своей матери у меня не оставалось нежности? А теперь на весь остаток своей жизни я буду вспоминать и мучиться от невыплаканных слёз, потому что никто и никогда не заменит мне матери. Но как часто мы ценим её тогда, когда потеряем навсегда. И ничего уже нельзя вернуть, поправить и изменить!
На фронт отец собирался, как и все, не поминая, ни целей войны, ни военной подготовки Японии. Шпионы-китайцы ходили перед войной по всей нашей стране со своими фиктивными товарами и наглядно убедились в нашей неподготовленности и слабом военном потенциале. А у нас в верхах и внизу господствовало самоуверенное убеждение, что «япошек мы шапками закидаем».
Отец сшил себе бельё из чесучи, предохраняющей от паразитов, и поехал в белом офицерском обмундировании, служившем мишенью даже для плохого стрелка. До цвета хаки тогда ещё не додумались.
Отца убили в первом бою 29 сентября 1904 года на реке Шахэ под Мукденом. Он шёл впереди своей 1-й роты и получил смертельную пулю в живот. Его денщик Иван вернулся после окончания войны к нам домой и жил какое-то время на кухне, так как ему некуда было деться. На память от отца он привёз полевой бинокль и перочинный ножик в замшевом футляре. Его у меня украли много лет спустя.
О смерти отца мы узнали при следующих обстоятельствах. Когда в Моршанск пришло сообщение о гибели трёх офицеров из Юхоновского и Епифаньевского полков, мы с мамой находились в доме управляющего имением (лесами) богача Пашкова в верстах 100-200 от города. Дочь управляющего Вера Шпрангель училась в моршанской гимназии и жила у нас на квартире. У мамы были свободные от занятий дни и Шпрангель пригласили её погостить и рассеяться от мрачных мыслей. От отца писем не было. Хотя Шпрангель жили как помещики и у них в доме было полное изобилие, мама заскучала и поспешила вернуться домой. К тому же и отпуск её кончался. Наш поезд в Моршанск пришёл поздно ночью, и мы были очень удивлены, что нас на вокзале встретила соседка по квартире Кормилицына. Такое излишнее внимание показалось подозрительным, и мама, уже сидя на извозчичьей пролётке, с тревогой спросила Кормилицыну, нет ли писем от отца. «Писем нет, но есть сообщение из полка…» Она запнулась. Мать, волнуясь, её перебила, уже чувствуя что-то неладное, но ещё отгоняя от себя самую страшную мысль: - Он ранен? Да? – Да вы не скрывайте. – Сперва сказали, что отец ранен, потом тяжело ранен, а как уже объявили роковую весть, - я не помню, т.к. слёзы мамы отвлекли всё моё внимание.
Она тяжело переживала своё горе. Три дня её продержали в постели и утешали как ребёнка, т.к. что-то детское прорывалось в её слезах. – Дайте мне его коробочку, - просила она, протягивая руки к маленькой коробочке в форме цветка – анютиных глазок – из-под шоколада, которую отец когда-то привёз из Москвы. И снова слёзы и слёзы!
Но говорят, что слёзы облегчают горе, и через три дня мать пришла в себя и начала налаживать свою вдовью жизнь.
До тех пор мы занимали большую квартиру из четырёх комнат. Мама распродала лишнюю мебель, продала цветы и ботанический атлас, которыми увлекался отец, а цветов у нас было на целую комнату: ароакарий, камелии, азалии, пальмы, с которыми отец подолгу возился и выписывал из разных мест. Но маме некогда было с ними возиться, и она поспешила с ними расстаться. А вскоре рассталась она и со мной.
Меня приняли на казенный счёт в Елизаветинскую гимназию в Москве, и я поступила в младший приготовительный класс. Экзамен по русскому, французскому языкам и Закону Божьему я выдержала хорошо, т.к. мама рано начала со мной заниматься. Читать я без труда научилась в 4 года, что, впрочем, не было чем-то особенным, т.к. я знала многих детей, читавших и писавших в том возрасте. Папа до войны занимался со мной по арифметике, а мама по-французски, по-русски и по Закону Божьему. Со своим сыном я тоже начала рано заниматься, шутя и играя, и вопреки всем методикам, мой сын в 5 лет мог играть со мной в Красную Шапочку на французском языке, а в 8 совершенно свободно болтал по-немецки. И я твёрдо стою на своём, что чем раньше начинать изучать с детьми иностранные языки – конечно, в доступной для их возраста форме – тем скорее и легче они их усвоят.
В Елизаветинской гимназии придерживались в воспитании детей своеобразных и, как им казалось, передовых идей. Детям предоставляли слишком много, на мой взгляд, свободы, но в то же время там не чувствовалось тёплого, сердечного отношения взрослых к детям. По крайней мере я не запомнила ни одной учительницы, кроме очень злой и раздражительной учительницы музыки. Но она имела основание быть всегда раздражительной, т.к. я ходила к ней на занятия, а уроков никогда не готовила, – никто за этим не следил. Вообще я не помню, чтобы я учила какие-нибудь уроки и по остальным предметам.
Вечером девочки, жившие в интернате, играли в разные шумные игры и носились по тёмному коридору с благосклонного разрешения дежурной воспитательницы, которая сидела где-нибудь в уголке и занималась своим делом – чтением или рукоделием. Немудрено, что при такой свободе, меня однажды ночью сонную, старшие девочки перенесли с моей кровати на другую в противоположный конец спальни, и я, проснувшись, не сразу могла понять, куда я попала. А одна приходящая ученица моего же класса, Седова, почему-то не взлюбила меня с первого дня за мои круглые щёки и, показывая мне язык, говорила: «Ты, наверное, съедаешь целый рулет, а я и одну котлетку с трудом съедаю». Я ничего не могла ей ответить, т.к. мне была непонятна её недоброжелательность.
После занятий нас выводили гулять по улицам. Во время одной из таких прогулок раздался раскат грома при ясном голубом небе и ярком солнце. Это был взрыв бомбы Каляева, убившего великого князя Сергея Александровича.
Моё пребывание в Елизаветинской гимназии продолжалось недолго. Весной, во время прогулки, я, по примеру девочек из четвёртого класса, сорвала ледяную сосульку и сунула её в рот. На другой день я заболела дифтеритом и меня отправили в заразное отделение детской больницы. Через несколько месяцев мама приехала за мной в Москву и увезла домой.
В Ленинграде на углу бывшего Конногвардейского бульвара и Благовещенской площади, около Николаевского моста, стояло в глубине за решётчатой оградой красивое красное здание – бывший дворец великого князя Николая Николаевича. В этом здании до Октябрьской революции находился Ксениинский институт для полусирот дворянского происхождения [2] . В нём я провела семь лет своей школьной жизни.
Теперь, когда я подвожу итоги своей прожитой жизни, когда учёба, труд, надежды и разочарования остались уже далеко позади, хочется правдивыми глазами взглянуть в последний раз на эти далёкие, ещё не забытые годы.
Вот наше первое знакомство с классной дамой, баронессой Анной Морицовной фон Энгельгардт. Девочки 9-10 лет в бордовых платьях из шерстяной диагонали, в белых передниках, пелеринках и рукавичках, стоят в один ряд перед классной дамой, которая через день будет неотступно наблюдать за ними в течение семи лет. Мне запомнилось это знакомство.
– Дети! Меня зовут Анна Морицовна. – Повтори, – сказала она, обращаясь к Ксении Поповой. Ксана, смущённая от неожиданности и от непривычного имени, испуганно посмотрела на крупную фигуру нашей наставницы, затянутую в корсет, со строгим, неприветливым лицом, и прошептала: «Анна Марципановна». Баронесса кисло улыбнулась и заставила несколько раз правильно повторить своё имя.
Французской классной дамой у нас была сперва старушка Смаль-Поддубная , которая вскоре уволилась по болезни, уступив своё место мадам Шиманской, которую прозвали Марьюшкой. Мария Константиновна была маленькой старушкой, возраст которой не могли скрыть ни парик, ни вставные зубы.
Классные дамы, французская и немецкая, дежурили через день и, как няньки, не выпускали нас из поля зрения с утра до вечера. На их обязанности, кроме общего надзора за воспитанницами, было ещё вести с ними дополнительные занятия по иностранному языку, следить за режимом иностранной речи и тянуть отстающих по языку.
Не всё в тогдашней системе обучения заслуживало порицания. И даже наоборот!
Я лично за семь лет своего пребывания в Ксениинском институте заложила на всю жизнь прочные основы знаний по русскому языку, иностранным языкам, математике, музыки и рисованию. На грамотность тогда обращали большое внимание. За первые четыре года надо было практически усвоить основы морфологии и синтаксиса. Учительница русского языка Лидия Ивановна Тиманова сочиняла сама связные тексты для предупредительных и проверочных диктантов и очень живо вела свой предмет. Но к концу четвёртого года обучения у нас не стеснялись производить чистку и всех не усвоивших основы грамотности оставляли на второй год. Арифметика требовала меньше жертв, хотя в четвёртом классе мы её заканчивали полностью в большем объёме, чем это делается в теперешних школах, где из программы исключены правила смешения второго рода, учёт векселей и др. Но основное внимание обращали на преподавание иностранных языков – французского и немецкого. С первого года обучения (т.е. с седьмого) по выпускной (первый класс) [3] в расписание включали четыре еженедельных часа по иностранным языкам, которые преподавали иностранцы – немцы и французы. Возможно, что и при таких условиях воспитанницам не удалось бы усвоить иностранные языки, если бы не был установлен строгий режим общения друг с другом в течение недели только на иностранном языке. (Это соблюдалось особенно строго в дни дежурства Анны Морицовны). В воскресенье можно было говорить по-русски. В воскресенье с утра дежурная классная дама вынимала из шкафа коробку с бантиками из тонкой шёлковой ленты и раздавала по алфавиту: жёлтый бантик – за примерное поведение, красный – за разговор по французскому языку, голубой – за немецкий язык. Розетку из трёх бантиков воспитанницы прикалывали сбоку на грудь, (как это делают теперь с разными значками), и носили до вечера, а затем сдавали до следующего воскресенья. Классная дама, конечно, не могла сама точно учесть, по заслугам ли раздавались эти бантики, но здесь соблюд
Жена С Красивыми Сиськами Дрочит Мужу Хуй Чтобы Посмотреть Как Он Кончит
Две девчонки манят голыми кисками половой член
Муж Снимает Жену Как Она Прыгает На Его Члене