Альфред Розенберг – «Завещание Ульриха фон Гуттена»

По случаю 450-летия со дня рождения Ульриха фон Гуттена, 20 мая 1938 года, на родине этого бесстрашного борца за немецкое единство в замке Нассау, возле Шлюхтерна, гау Гессен-Нассау, состоялось торжественное собрание. Рейхсляйтер Розенберг отдал почтение гуттеновскому произведению и характеру, его образу жизни и бурной воле как завещанию великого времени, которое находит сегодня своего исполнителя в виде вождя Адольфа Гитлера.

Три года назад мы отмечали одну 700-летнюю годовщину. Это был день, когда смелый народ Штедингера в современном Ольденбурге был искоренён крестовым походом, который тогдашний епископ Бремена организовал против этих крестьян. Благочестивое штедингеровское крестьянство боролось за свою свободу и потерпело неудачу, после чего было почти полностью вырезано крестоносцами того времени. Когда мы проводили день памяти, то я верил, что имею право сказать: «Сегодня Святая Земля больше не находится для нас где-то на востоке, святые места лежат для нас там, где однажды кто-то сражался за Германию, и там, где немецкий крестьянин свои плугом бороздит Матерь Землю».

Я верю, что сегодня мы вправе повторить эти слова и по этому случаю. Для немецкой истории здесь также есть кусочек святой земли. 450 лет назад здесь выдвинулся муж, полагающийся только на себя одного, и бросил к ногам перчатку вызова, прожил короткую, но яркую жизнь, чтобы вновь преподнести немецкому народу его внутреннее право на самоопределение и внешнюю свободу. Те времена во многом походили на то, что мы сами испытали в нашей жизни. Старые формы также отпадали, старые общественные обычая изживали себя, а новые мысли завладевали умами. Науки выходили за пределы привычной рамки, и только один самоубийственный век тонул в коррупции и одичании. Тогда весь старый мир состоял из швов, и так же как другой старый мир в 1918 году погребал сам себя. Чтобы исторически понять время, сложившееся с тех пор, мы должны выйти за рамки этих 450 лет. Однажды, в 8-ом веке, участь германских родов и немецкого народа решалась на долгие годы вперёд. Старые боги уходили, старые образы жизни разбивались, и в первом Рейхе немцев основой грядущих лет становилось новое учение и новый Бог. Германцы принимали это решение как Божий суд, старались добросовестно отчеканить их характер для новой формы и были готовы благоговейно принять в качестве нового жизненного требования всё то, что приходило с юга. Таким образом, германизация христианства началась одновременно с христианизацией германцев. В эти дни, когда много думают и говорят о мировоззрении, мы хотим уберечь себя от разрушительности той или иной крайней оценки. Одна сторона имеет сегодня склонность считать последнюю тысячу лет абсолютно ложным путём. Это кажется нам ошибочным; но ошибочным кажется нам и стремление приписать всю культуру немецкого народа одному только новому учению: скорее мы верим, что сейчас каждая часть немецкой истории должна почитаться как великая эпоха, и что самое достойной отношение нашего поколения может обитать лишь в одном признании: каждый великий век немецкой истории облагорожен уже тем, что немецкие люди верили в него.

Так тогда начиналось новое время. Но приняв для себя церковный и религиозный авторитет Рима, неизбежным было то, что постепенно правовые нормы и образы жизни юга всё больше проникали в германскую и немецкую народную жизнь. И теперь, по всей Европе, мы испытываем исторические протесты, тянущиеся от Пиренеев до Балтийского моря. Вновь эти новые формы со всей их силой хотят обрушиться на характер и жизненные потребности народы Европы.

От движений вальденсов и альбигойцев, от многих других попыток протеста вплоть до конца средневековья тянется великое историческое развитие европейских народов, в качестве новых разрядок существующих больших политических и духовных напряжений. В грядущие годы к ним присоединиться новая наука: гуманистическое движение. Оно выходит далеко за пределы церковной рамки и старается в какой-либо форме снова внедрить в Германию античную мысль. Так накапливается множество сил, взыскующих новой жизни. Но лишь благодаря Мартину Лютеру штормовой прилив прошёл через всю Европу. Если мы посмотрим на положение несколько столетий спустя, то увидим, как исчерпал себя этот прилив. Тогда же было время, когда великое протестантское движение охватило всю Европу. Это было время, когда Варшава была протестантской, когда Мюнхен был протестантским, когда Вена была протестантской, когда вся Штирия была протестантской! Но сия попытка поставить Европу на новую основу не удалась. Все были заняты страстными поисками сильного политического руководства этого движения. И это руководство в истории не нашлось. Взоры обращались к юному императору, ожидая от него нового внутреннего и внешнего укрепления Немецкого Рейха. Но на троне отныне сидел не муж из дома Гогенштаунов, не наследник великих салических франков, но Габсбург, полу-испанец, не имевший никакого понимания нужд немецкого народа. И тогда взгляды перекинулись на победоносных территориальных князей. Но они были ещё слишком слабы, чтобы овладеть действительно решающей властью в отличие от, например, позднейшей Пруссии. Взоры устремились к великому крестьянскому движению, к нуждам и крикам, взывавшим из этой среды к небу; но и в крестьянском движении не оказалось первостепенных вождей, которые бы смогли отчеканить печать великой государственно-политической воли этого социального бунта.

Таким образом, сия величественная попытка широкого протестантского движения застряла на полпути и была одолена противодействиями. Попытка объединить народ на основе единого вероисповедания не удалась. Этим историческим фактом единство Германии откладывалось на целых 400 лет! То, чего не достигли вероисповедания в их борьбе за тотальную власть, было, наконец, достигнуто в наше время страстным народным сознанием, лишь на основе которого возможно воссоединение. Всё сложилось именно так, и поэтому в течение этих лет и в частности сегодня мы воздаём дань памяти всем великим мужам прошлого, что когда-то сражались за Германию, и вновь благодарим их за то, что они отдали свою жизнь за идею внутреннего и внешнего единства немецкого народа. В длинном ряду поколений тех предков, что боролись за Германию, сегодня мы вспоминаем рыцаря Ульриха фон Гуттена и уделяем ему особенно почётное место в немецкой духовной истории, так как это был человек, способный увлечь как пером, так и мечом. Вспомним же, как однажды, будучи совершённо одиноким, он объявил войну всему миру!

В 1505 году, когда его собирались постричь в монахи, он удаляется из монастыря в Фульде. Всё больше в своём развитии он возвращается к средневековому укладу жизни. В лице Германа Херускера он учит немцев чтить их первого великого национального героя. Отрицая все римские имперские титулы, он взывает к единству Германии. Он возмущён банкротством характера и всеобщим одичанием его современников. Он молится о падении до сих пор всеми признанного старого порядка. И, несмотря на всё то, что он делал, он не был язычником! Также не был он и «новым язычником», как сказали бы сегодня; все его действия исходили из стремления поскорее столкнуть отживший порядок в пропасть. Но его поиски велись в пределах всего тогдашнего мировоззрения, в надеждах обрести древнее, некогда утерянное, но чистое учение. Так же как когда-то Вальтер фон дер Фогельвейде (средневековый немецкий миннезингер – примечание переводчика) сочинял и пел свои песни против Рима, одновременно требуя свободы для монашеских владений, так и Ульрих фон Гуттен в своём непреодолимом стремлении выступал за то, чтобы старый, по-видимому, некогда величественный христианский уклад жизни, наконец-таки, возродился. Он боролся за освобождение христианского учения от нагромоздившейся на него более 300 лет назад чуждой схоластики. Он писал: «После того как мы отошли от той старой немецкой теологии, религия увязла вместе с науками, и на неё распространилась самая пагубная эпидемия из всех, суеверие, которое затемняло истинный культ Божества своей властью так, что мы, всей своей сущностью, уже больше не замечали, кого почитаем – Христа или нового бога». В 1517 году он едет в Рим, внутри неся ту же самую веру, что нёс в себе Мартин Лютер в годину его поездки на юг. И когда там его взору открылись проступки в высочайших церковных кругах, он возвращается домой со страшным негодованием в сердце, вторя: «Вы пользовались только блеском от добродетели, насмехались над всеми обычаями и воспитанием, во вред используя свои помысли и полномочия: ах, какое иго терпит на себе тевтонский народ.»

В Германии он узнаёт о разгорающихся диспутах, и, в начале, не видит в них ничего выдающегося, кроме обыкновенной перебранки монахов вокруг давно прошедших вещей. При этом он высказывает надежду на то, чтобы монахи взаимно свернули друг другу шеи. «Уповаю на то, чтобы они все переругались». Когда же извне в виде турецких полчищ подступает великая опасность, его политический вопрос зазвучит в предупреждающем призыве: «Если Германия всё же желает услышать меня, то я расскажу ей, насколько она нуждается в турецкой войне, которая лучше всех других азиатских войн, способна излечить эту раковую опухоль внутри». Положение было таким, что позволив всему оставаться таким как оно есть, Германия погибла бы. Он призывает территориальных князей объединиться и вместе с ним бороться за единство Германии. «Это не долг мужчин», – говорил он, «но в самый высшей мере долг вождей. В Германии сильна молодёжь, велик её смысл. Однако её никто не возглавляет, никто не ведёт её вперёд». Вместе с тем он олицетворял великую трагедию своего времени, то, что тысячи и тысячи сил, который были разбужены великой тоской по новому времени, возбуждали во всех сословиях поток животрепещущей жизни, при этом, никогда не предоставляя этой жизни решающего вождя. Так он искал своих единомышленников в стане науки, в стане рыцарства. Он стремился покорить самого видного учёного того времени, Эразма Роттердамского. Он общался с Рейхлиным (немецкий философ и гуманист – примечание переводчика), одно время полагая, что нашёл в нём духовного борца своей эпохи. Но рано или поздно, он с горечью устанавливал, что все на кого он возлагал надежды, отреклись от него. Когда Рейхлин был вынужден издать поучение против Мартина Лютера, то Гуттен, с великим возмущение написал ему: «Я стыжусь, что сделал так много для тебя. Тем не менее, надо видеть, как вопреки твоей воле мы стряхиваем позорное иго и освобождаемся из постыдной кабалы». У Гуттена было достаточно мужества, чтобы теперь во фронтальной борьбе выступить против всепоглощающей духовной власти своего времени. Сперва он опубликовал в Германии итальянское доказательство подлога так называемого дара Константина. С этим подлогом император Константин, как мы знаем, должен был подарить папе в Риме во владение весь мир. С этой подделкой папство безустанно предъявляло, в противовес немецким кайзерам, свои «права», неоспоримые и непререкаемые. У Гуттена хватило смелости пойти здесь вслед за гуманистическими учёными из Италии. Он говорил: «Три вещи делают Рим: поклонение папе, кости святых и хлам индульгенций. Три вещи гонимы в Риме: простота, мера и благочестие. Три вещи не дают Германии поумнеть: тупость князей, упадок науки, суеверие народа. Трёх вещей опасаются в Риме больше всего: согласия между всеми князьями, прозрения народа и изобличение их мошенничества». Вместе с тем, решающая перемена была проделана по отношению к величайшему человеку его времени, Мартина Лютера. Сначала Гуттен смотрел на Лютера примерно так же, как взирал на него папа в Риме; но вскоре он почувствовал сильнейшее воздействие тех страстных убеждений и той несокрушимой веры, исходившей из бывшего виттенбергского отшельника, что воспринял его борьбу. И он предоставил себя в его распоряжение. Когда Лютер подвергся преследованиям, он предоставил ему гарантию Зиккингена (Франц фон Зиккенген – немецкий рыцарь, сподвижник Лютера, один из предводителей антипапистского движения – примечание переводчика), по которой Лютер мог найти убежище в уделе Зиккингена. В «Воззвании ко всем свободным немцам» он публично вступился за Лютера. Когда Лютер был отлучён от церкви, он писал ему: «Мы защищаем заветы Христа. Мы раскрываем его учение, затемнённое дымом папских уставов – ты с великим счастьем, я же насколько позволяют силы. Оставайся твёрдым и сильным, не смягчайся! Во мне у тебя есть поручитель на любой случай. Поэтому отныне я должен быть посвящён во все твои планы! Ибо мы защищаем общую свободу! Ибо мы освобождаем доселе скованное Отечество!» В это же время он нападет на петерспфеннинг, собираемый для Рима. Он указывает на то, что римская роскошь оплачивается немецкими деньгами, и императоры и князья должны не отсылать деньги в Рим, а использовать их для целей немецкого народа. Он возмущён так называемыми куртизанами, т.е. непосредственно применяемым Римом церковным давлением на местах, и в своей песне говорит «Думаю ли я о хитрости куртизан, моё сердце меня не подводит, оно право». Преследования усиливаются. Гуттен переезжает в Нидерланды. Уже через два месяца над ним начинается инквизиционный суд. Он должен был покинуть страну и принять новый вызов на поединок: «Я начал действовать против папской тирании. Выбор только один, и он уже сделан. Подлецы должны сгореть, даже если я сгорю вместе с ними». Ему воспрещается въезд в Майнц, где арестовывают его типографию. Однако в нём уже замечают всё более грозного противника. В различных интонациях папская дипломатиях предлагает ему беспрепятственную жизнь в Германии в обмен на свёртывание его враждебной публицистики. Гуттен не поддаётся этому искушению! Следует его резкий отказ. 8 августа 1520 года он пишет решающие слова: «Так начинает пламенеть сей пожар, и, в конце концов, я буду удивлён, если он не затухнет с моей гибелью. Но в этом действии у меня больше сил и взглядов чем во внешней власти. Как прекрасно, что ныне раздаётся: напролом!»

Затем он возвращается в свой родной замок, вновь отправляется в путешествие к Зикингену и пишет Фридриху Вайзену: «Мы не должны отдавать немцев под омофор римской империи. Мы желаем выбрать императора отсюда, того, кто свергнет папскую тиранию и освободит нас так же, как мы пробуждали остальных».

Отныне он начинает писать по-немецки. Он бросает латынь и берёт тот же самый стиль, каким до сих пор его пламенный язык проповедовал по всей Германии; в конце концов, он провозглашает: «Это вероломно, когда кто-то в поисках счастья отправляется в Везель, показывая непостоянность своей чести. Справедливость моего предмета заставила меня противиться таким благоприятным счастливым случайностям». Так из чужой стороны он снова снаряжается в дорогу, ведомый внутренним чувством, что он не может иначе, и повсюду в Германии и мире, у папы и кайзера, просит за великого человека его времени, за Мартина Лютера. Он просит о том, что вместо того чтобы охаивать Лютера, его всего лишь можно послушать, что он должен быть подвергнут справедливому допросу, и окончательно определившись он наконец пишет самому Лютеру: «Наши желания отличаются тем, что моё – человеческое, тогда как ты поставил всё на божественное».Отсюда, вопреки приписываемого ему качестве всегда выступать одному, явствует его готовность признать великого рядом с собой и биться с ним плечом к плечу. В итоге он вынужден был распрощаться с Родиной. В 1522 он едет в Базель, в 1523 в Цюрих, и сломанный болезнью, но духовно всё так же отважный и непримиримый как раньше, он умирает на острове Уфенау, смыкая очи и видя перед собой одну только борьбу в Германии. В этом вся неизбежность, коей подлежат крупнейшие личности мировой истории. Но его произведение и его характер, его образ жизни и бурная воля по наши дни остаются великим завещанием великого времени. Наука, религия и политика, все три нашли своё отражение в бунте. Эразм, Лютер и Гуттен – символы того времени. Но один был острожным исследователем, которому не хватало мужества для повседневной борьбы, другой проводил свои поиски в религиозном, находясь в стороне от актуальных политических вопросов всеобщего обновления немецкого народа, а третий, Гуттен, непосредственно исходил из религиозно обусловленной политики, находя там выход из положения его времени. Урок, которые мы извлекаем из состояния 400-летней давности заключается в том, что надежда на спасение обретается лишь тогда, когда духовная борьба и новое мировоззрение сочетаются с политической силой, приближая долгожданный час немецкой нации. Пятнадцать лет мы политически боролись вопреки затхлому порядку. Мы видели насколько он загнил, как он обрушивался, отступая перед натиском сил хаоса. Сегодня мы единственные кто обладает политической властью в Германии. Параллельно с этой великой борьбой за власть рождалось новое воззрение на жизнь, новое видение этого мира.  Теперь эта власть предоставляет нам себя в распоряжение, обеспечивая охрану и сооружение нового мировоззрения. Это подарок судьбы, который Лютер и Гуттен добивались всю их жизнь, так ничего и не добившись. Судьба пожелала того, чтобы 400 лет спустя появился человек, объединивший в своём лице оба дарования, и немецкий народ понял этот шанс судьбы, выпадающий наверно лишь один раз в тысячу лет. Великому человеку принято устанавливать памятник через сто лет после смерти, а начинать признавать его уже при жизни. Поэтому мы с внутренней гордостью можем сказать: немецкий народ не только произвёл в свой самый тяжёлый час великого мужа, но и существенно возвысился посредством того, что признал его. И наша благодарность тем мужам прошлого, которые теперь уже принадлежат тысячелетней истории, приводит нас к новым возможностям заново обретённого Сегодня. Эта борьба ведётся с тех самых пор, когда она, казалось бы, была признана безнадёжной, и никогда не замирает. Она ещё вернётся в Бранденбурге, она вернётся в немецкой освободительной войне, она вернётся в возникновении Второго Рейха в Версале, возвращается она и в наши дни. Для нас, как и для Ульриха фон Гуттена на смертельном одре, всегда существовала одна лишь тоска: Германия!

Источник: Blut und Ehre IV, S. 116-127