Алексей Сальников «Петровы в гриппе и вокруг него»
Литературный ментор
Сегодня в обзоре роман, который я прочитала из чистого любопытства, что же сегодня нужно отечественным критикам, чему литературное сообщество готово аплодировать стоя.
«Петровы в гриппе и вокруг него» — роман с удивительной судьбой, которую иначе как «удачно сложились звёзды» не назовёшь. Лежал себе он спокойненько на Букмейте и в толстом журнале — в братской могиле, как модно нынче говорить — и там бы и остался по сей день, если бы не попался на глаза Галине Юзефович — а ведь её мнение сейчас однозначно очень весомо в российском литсообществе. И понеслось: выбор критиков премии «НОС», «Большая книга», Нацбест в 2018 году и положительные рецензии из каждого угла.
Вот, что Юзефович говорит о книге:
Настоящие бумажные издатели Сальникова пока игнорируют, но, хочется думать, вот-вот проснутся, потому что книги такой яркости и новизны по-русски появляются хорошо если раз в пять лет. На каждом шагу он выбивает у него почву из-под ног, расшатывает натренированный многолетним чтением «нормальных» книг вестибулярный аппарат и заставляет улыбаться там, где улыбаться, вроде бы, вовсе нечему. В тот самый момент, когда ты уже начинаешь верить, что эти смешные спотыкания, эти восхитительно-неловкие ритмические сбои и есть то, ради чего писался роман, в нем неожиданно обнаруживается сюжет — да еще какой. Все случайные знаки, встреченные Петровыми в их болезненном полубреду, все неприметные символы — от просроченной таблетки аспирина, завалявшейся в кармане штанов, до странной девочки в троллейбусе — внезапно собираются в стройную конструкцию без единой лишней детали. А из всех щелей начинает переть и сочиться такая развеселая хтонь и инфернальная жуть, что Мамлеев с Горчевым дружно пускаются в пляс, а Гоголь с Булгаковым аплодируют.
Я, признаться, местами тоже улыбалась, ведь Сальников углубился в простую советскую и постсоветскую провинциальную жизнь, которая знакома почти каждому: убогонькое, простое, но не лишённое уюта существование. Сальников отлично играет на чувстве ностальгии, подмешивая к ней мистическую составляющую.
Что понравилось в романе?
- Язык. Без сомнения, автор мастерски владеет словом, порой находя такие метафоры и сравнения, о которых никогда не задумывался, но точные, как снайперский выстрел. Сальников пишет так, будто юный Пелевин, начитавшийся Маркеса, пародирует Макса Фрая.
- Задумка сродни Геймановским «Американским богам», только в российских реалиях. Герои с мистической изнанкой: чего стоит Петрова с её пугающей жаждой убивать и таинственный Игорь — приятель из катафалка, который переворачивает всё представление о книге, являя своё истинное лицо.
Теперь о грустном: что не понравилось?
Сразу оговорюсь: пишу, как и всегда, только о личном впечатлении, вы имеете право со мной не соглашаться.
Сравню своё впечатление с живописью. Я не выношу гиперреализм в картинах. Конечно, мастерство художников впечатляет, иногда шокирует, но фотоаппарат может лучше, и я не вижу смысла в этой маниакальной дотошности. Нарисовал ты яичницу как настоящую, ну здорово — через минуту я уже забуду и о тебе, и о твоей картине. Гораздо больше эмоций вызовет во мне умение несколькими штрихами-мазками отразить реальность и чувства художника. И такие картины веками действуют на зрителей — это действительно искусство.
То же самое в литературе, я предпочитаю небольшие штрихи, очерчивающие место действия и персонажей, как, например, это делает Дэвид Митчелл в «Тысяче осеней Якоба де Зута»: одно предложение, и всё понятно, и есть картинка, есть эмоция, и хочется читать дальше и удивляться красоте и лаконичности слога.
А есть Толстой и многие классики, на десяток страниц растягивающие описания пейзажа и погоды. И есть Сальников, дотошно описывающий, что лежит у Петровых в аптечке и какие сумасшедшие едут с ним в троллейбусе.
Как гиперреалист в живописи компенсирует умением копировать отсутствие воображения, так гиперреалист в прозе подменяет детализацией слабенький нескладный сюжет — а у Салькова он именно такой. И как Янагихара манипулирует читателя невероятными страданиями героя, насильно выдавливая из нас слезу, так Сальников манипулирует ностальгией, о том, что каждому до боли знакомо, но без чего в романе можно было вполне обойтись — не позволяйте затуманить вам глаза.
Чернуха. Ей вообще страдает (как гриппом — повально) современная русская проза, хотя у Сальникова она подаётся под новым соусом и выглядит свежо.
Это ужасно, как все живут, никому ничего не надо, пожрать, выпить и спать, ну, телевизор иногда посмотреть, ну, потрахаться, а я ведь точно знаю, что если на меня насядут – я брошу писать, превращусь в своего отца, в такого же козла, пьющего втихую, требующего, чтобы каждый день свежий хлеб покупали, даже если для этого хрен знает какую очередь надо отстоять.
Кто-то из персонажей пытается вырваться из кошмара своей жизни и говорит о ней честно, но если вы ждете от главных героев каких-то активных действий, то спешу вас разочаровать — они плывут по течению и способны только сокрушаться о бессмысленности бытия, топя душевную боль в стакане. Ну или убийствах.
Он будто вышел из некого тумана, в котором блуждал очень долго, и оказалось, что вот он сидит в своей машине, у него ребенок, жена, какие-то друзья – и все совершенно чужие. Жизнь Петрова будто нарезали на этапы, и вот он находился в конце одного из этих этапов, а ему казалось, что это конец, совсем конец, как смерть. Получалось, что Петров думал, будто он главный персонаж, и вдруг оказалось, что он герой некого ответвления в некоем большом сюжете, гораздо более драматичном и мрачном, чем вся его жизнь.
Все стремятся к некоему идеалу жизни, который пытаются достигнуть через определенные маяки, при том что жизнь бушует вокруг этих маяков, совершенно непредсказуемая и неостановимая.
И несмотря на детализацию окружения, самим героям не хватает эмоций, они словно случайные прохожие или пассажиры троллейбуса, в котором едешь на работу, — не вызывают участия и сопереживания, потому что нет у них проблем, кроме гриппа под новый год, нет серьёзных ставок, нет игры не на жизнь, а на смерть. И даже любви к друг другу нет, они и друг другу случайные прохожие.
Чего-то не хватало в Петрове, чтобы полностью сопереживать сыну, он понимал только, когда страдал сам, когда сам таскался повсюду с температурой, его, Петрова, тогдашнее страдание казалось Петрову настоящим, а страдание сына – нет. Петров страдал, что не полностью сопереживает страданиям сына, и вот это страдание за свою черствость переживалось Петровым полностью. Только болезнь самого Петрова казалась Петрову настоящей, а болезнь Петрова-младшего – игрой, в которую тот сам отчасти играет и заигрался настолько, что может умереть уже от этой игры, но не может остановиться.
Мне жаль, что блестящая необыкновенная идея тонет в нагромождении деталей, превращаясь из мистического реализма в слова ради слов. Интересные истории и проактивные герои запоминаются надолго, но вспомнит ли кто-нибудь о Петрове и его гриппе через год? Пять лет? Кто знает.
Это было какое-то чувство, чувство, что все должно было происходить не так, как есть, кроме той жизни, что у него, еще какая-то, это была огромная жизнь, полная совсем другого, неизвестно чего, но это была не яма в гараже, не семейная жизнь, что-то другое, что-то менее бытовое, несмотря на огромные размеры этой другой жизни, Петров за почти тридцать лет к ней не прикоснулся, потому что не знал как.
Блог о книгах и писательском мастерстве yanafilar.ru
Канал Литературный ментор: пройди со мной весь путь от написания до публикации