Алексей Митрофанов, каким я его помню

Мы познакомились летом 1990 года в газетном зале Ленинки — на Левобережной. Нам была нужна одна газетная подшивка. Мне — потому что я делала комментарий к письму 1903 года, выданному в ИМЛИ в Отделе полного собрания сочинений Горького, где после третьего курса я проходила практику. А Лёше — потому что ему поручили найти что-то прикольное в дореволюционных «Московских ведомостях» (их реинкарнацию тогда затеял Леонид Краснер). Лёша попытался меня припахать к своим поискам. Я отказалась. В результате он потащился меня провожать из Химок на юго-запад Москвы, хотя сам жил в Ховрино. Из провожаний и чаяний ничего не вышло, но дружба получилась настоящая и долгая — на всю жизнь.

Поскольку я занималась Серебряным веком, то носила ему из МГУшной библиотеки всё, что выдавали на дом, из Белого и Сологуба — и он зафанател ими навсегда. Он водил меня на презентации в бывшее Благородное собрание (оно же Дом Союзов) и в новоорганизованное Дворянское собрание (сборище фриков всех мастей), а также на попойки в Домжур и в какую-то пивнушку для полубомжей — места, по уместности для трепетной феечки типа меня способные поспорить с мужской баней. Мы встречали вместе в веселой компании новый год и ходили хороводом вокруг памятника Ломоносову. Когда я вышла замуж, он подружился с моим мужем Димой и подрядил его делать иллюстрации к своим статьям в «Московском комсомольце» и «Столице», а меня таскал в гости к дамам сердца — то в респектабельный дом на Тверской, то в квартиру на Якиманке, чтобы я помогла ему произвести достойное впечатление (я убеждала его, что это не так работает, но почему-то он не убеждался). Исчез он с радаров один-единственный раз — когда родилась моя дочь. Потому что до ужаса боялся маленьких детей. Но через пару лет объявился, чтобы сообщить, что ведет на одном из каналов программу про знаменитые московские дома. И больше не пропадал.

Когда мы только познакомились, Лёша был совершенно несносным и неимоверно трогательным, в меру упитанным и не в меру амбициозным молодым журналистом. Он только что окончил МАИ, работал в Музее истории Москвы, писал в газеты заметки (часто без подписи) про общепит и туалеты, а для себя — «дорожные истории» (до сих пор считаю одним из лучших текстов, которые у него были, иллюстрированную повесть «Москва – Мелитополь»: сейчас это название было бы полно подтекстов, а тогда это была просто история про трех безмятежных позднесоветских молодых охламонов, отправившихся поездом на каникулы к Азовскому морю). Он собирал книжки по москвоведению, мог часами бродить по городу с фотоаппаратом, а потом долго печатать дома фотографии в зелено-синих тонах — такие цвета якобы лучше передавали суть увиденного, хотя на самом деле нет. У него была пластинка «Юнона и Авось». Он классно играл на гитаре и безбожно фальшивил, распевая песни «Аквариума». А еще он всюду носил с собой карандашик и блокнот, поскольку к тому времени прочёл «Ни дня без строчки» Олеши и последовательно воплощал в жизнь этот призыв.

Иногда Лёша вляпывался в скандалы, но это — вопреки тенденциям времени — получалось случайно. Так, он удостоился персонального пропесочивания в газете «Правда». Написал в воссозданном в ту пору журнале «Родина» почти комплиментарную статью о музейном быте, но фраза «работал и я в музее, попивал чай и винишко» и слова о том, что обязательными атрибутами истинного музейщика являются растянутый свитер и не очень чистая голова, сработали как триггер — и наш герой получил совершенно обескураживший его ответ на полполосы в главной газете страны под названием «Лукавцы Зоилы и немытые головы». Неприятными были и случившиеся в 90-х два конфликта с лидерами мнений — поэтом Робертом Рождественским, у которого Лёша брал одно из последних интервью, и Анной Политковской, которая с присущей ей пассионарностью правдами и неправдами выжила Лёшу из «Общей газеты», где они вместе работали.

Шли годы. Менялось всё — и ничего не менялось. Лёша по-прежнему был совершенно несносным и неимоверно трогательным. Он всё так же интересовался разного рода едальнями и с удовольствием о них рассказывал. Несмотря на вес, который он начал резко набирать после ряда семейных драматических событий, мог несколько часов бегать по городу с фотоаппаратом и писал замечательные «дорожные истории». Вёл на телевидении программу «Хроники московского быта» про частную жизнь кумиров прошлого и сыграл в фильме Первого канала Гиляровского. Фильм «Циолковский. Предчувствие космоса» из цикла «Гении и злодеи уходящей эпохи», сценарий к которому он написал, получил «ТЭФИ» в номинации «Программа о науке». Для «Молодой гвардии» Лёша написал биографию Гиляровского и книги «Повседневная жизнь русского провинциального города в XIX веке» и «Повседневная жизнь советской коммуналки», а в издательстве «Ключ-С» у него вышла серия книг «Прогулки по старой Москве». В четырех из них («Арбат», «Покровка», «Мясницкая» и «Большая Никитская») я была редактором. Потом тот же «Ключ-С» выпустил серию о провинциальных городах.

Когда я зарегистрировалась в ЖЖ, Лёша тут же сделал то же самое и разработал целую стратегию, как нам, «молодым крокодилам», «завести друзей». И это получилось. Во всяком случае его ЖЖурнал «Дневник Обывателя» был очень востребован. Кстати, из «пассажирских» записей потом сложилась книжка «Место рядом с водителем: Заметки пассажира такси».

Одно время Лёша пробовал себя в роли руководителя печатного издания — возглавлял газету «Москвоведение» и журналы «Технология», «География» и «Искусство» в издательском доме «Первое сентября». Возглавлял очень успешно. Но руководство ему не слишком нравилось. Хлопотно.

Отметился он и в художественной литературе. Написал роман «Маленький клоп» и его продолжение сборник «Игрушечный калейдоскоп» — сентиментальные истории с сумасшедшинкой и хэппи-эндом, насколько хэппи-энд вообще возможен в нашем мире. Очень обиделся, когда я сказала, что «Калейдоскоп» отдаёт Веллером, потому что Веллера категорически не любил и считал занудой. Немного оттаял, лишь услышав, что Веллер — зануда унылый, а он — весёлый.

В последние годы, уже живя в Болгарии, Лёша тесно сотрудничал с порталом «Милосердие». Писал о благотворителях и меценатах прошлого, людях широкой души. Разбирал и систематизировал архивы. И всё так же мог посреди ночи объявиться с вопросом: «А напомни, пожалуйста, чей это был мемуар: Цветаева спрашивала у своей маленькой дочери, будет ли она шестую кружку пива, а та отказывалась, потому что будет в этом случае такой же пьяной, как Андрей Белый?» Или прислать фотку кого-то из старых знакомых. «Смотри. Сейчас журналист с активной жизненной позицией. А ведь сидел за мошенничество. Не знала? Он же всегда был без башни». И на мой вопрос: «А что ты его вспомнил?» — ответить: «Просто. Я многих время от времени просто так вспоминаю».

В Болгарию, к слову, Лёша отправился не как в эмиграцию, а как на писательскую дачу (у Птушкиной в «Приходи на меня посмотреть» такое было: дача — но в Испании, с апельсинами, и добираться довольно удобно). Ему нравилось жить в гостинице и, подобно Набокову в Швейцарии, не обременять себя бытовухой, спускаться в ресторан или заказывать еду в номер — и работать. Писать. Ежедневно. Продуктивно. Не теряя времени.

После ковида он сдал, конечно. Переживал, что двигаться стало совсем тяжело. Но, когда я заикнулась, что надо бы это делать через не могу, вспылил: «Как говорила бабушка покойного Романа Трахтенберга, если бы от физкультуры была хотя бы какая-то польза, в каждой еврейской квартире висело бы по два турника».

Недавно мне написал: «Кстати, в болгарском языке нет слова "старый" в коннотации "человек". Только "взрослый". А следующая стадия взросления — бумажка А4 на ближайшем дереве. Но это вроде бы во всех балканских странах. Вечно все равно не будем жить». Прозвучало далеко не оптимистично. Но уж как есть.