Актрисы после спектакля устроили оргию

🛑 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻

Актрисы после спектакля устроили оргию
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
На самом деле товарищами они не были. Я даже не знаю, были ли они знакомы друг с другом, хотя наверняка друг о друге слышали. Все трое принадлежали театральному миру застойных советских лет, когда искусство было не просто интереснее и содержательнее реальной жизни, но с успехом ее заменяло. Они жили и работали в разных городах. Один умер чуть за шестьдесят, другой дожил почти до семидесяти двух, третий был убит в пятьдесят пять. Все трое были моими друзьями, и я их очень любила: мы все тогда помогали друг другу выжить. Кому-то покажется странным, что мне, театральному обозревателю главной в то время газеты страны «Правда», тоже нужна была помощь, — но это действительно так. И без них в моей жизни ничего бы путного не случилось, поэтому для меня они именно три товарища, три моих товарища. Проходит время, стираются имена, наступает забвение — именно поэтому я должна о них рассказать. Они — это Алексей Казанцев, Борис Озеров и Марк Вайль.
Б. Озеров, Л. Либет. Перед юбилейным банкетом по случаю 15-летия театра
«Гаудеамус».
23 апреля 1977 г.ˇФото из архива Л. Либета
Начну с конца — с похорон. 20 ноября 2020-го на Стромынке — в Театре Романа Виктюка — Москва с Романом Виктюком прощалась. Бушевал ковид, поэтому почти все были в масках, а многие, особенно актрисы 65 плюс, сыгравшие в его спектаклях свои лучшие роли, вообще побоялись прийти, и их легко понять. Не испугался без малого восьмидесятилетний Алексей Бородин, давно уже ставший честью и совестью театрального сообщества, — он и сказал важные слова от имени всех нас. Нас, кто Романа очень любил, но на Стромынку в его театр не ходил — нам казалось, что все лучшее осталось в прошлом. Гроб выносили под знаменитое Je suis malade в исполнении Далиды, и мы дружно рыдали перед экранами своих гаджетов. Неожиданно пошел первый снег. Роман и здесь срежиссировал свой последний, такой красивый и ошеломляюще страстный спектакль: плачущие люди в черном, аплодисменты в метель, черный катафалк, который укрывает белая пелена, как белый саван. Все, пустота. Скоро уйдет поколение, прорывавшееся на «Служанок». Великие «Уроки музыки» (их советская власть закрывала четыре года подряд) 1 вообще почти никто не видел и не помнит, кроме разве меня и Петрушевской. Рецензий и интервью остался ворох — но что они могут сказать о том, что творилось в зале на его спектаклях и как всем нам хотелось после них жить и любить? Ничего. Поэтому я не хочу писать о спектаклях, хотя мои герои всю свою жизнь потратили именно на них. Мне очень нравится придуманный Василием Аксеновым в романе «Таинственная страсть» образ — «Пролетающий, мгновенно тающий» — дух? Бог творчества? Единственный свидетель и покровитель того, что не поддается точным определениям, но является сутью искусства?
А. Казанцев.
Фото из книги «Алексей Казанцев. Книга первая»
Так я о похоронах. С Казанцевым прощались в сентябре 2007-го в Доме актера на Арбате, в безликом казенном здании, так и не заменившем нам тот, сгоревший и любимый Дом Актера на улице Горького, с которым столько всего было связано. В небольшом зале тоже стояли его осиротевшие ученики и артисты его детища — Центра драматургии и режиссуры. Пандемии еще не было, поэтому выступавших хватало. Снова аплодисменты в финале. В этом же здании располагалось тогда Министерство культуры, что-то мне там было нужно, и, когда я вышла на улицу, все уже разошлись и Леша отправился на Пятницкое кладбище. Передо мной предстала удивительная картина: совершенно пустой Калошин переулок весь был завален цветами. Их не клали туда специально, нет, скорее всего, они просто падали, потому что не могли поместиться в машины, а цветов было много, очень много. Астры, хризантемы, гладиолусы беззащитно лежали на асфальте и ждали дворников. Движение скоро должны были возобновить, и их соберут метлой в кучи, а потом выбросят. Но пока еще лепестки были такими яркими, нарядными — и такими беззащитными. Будто Леша тоже срежиссировал свой уход, выразив самую суть театра, всю его прелесть и недолговечность. Его тайну. Только сейчас, только вот это мгновение — прочувствуй, проживи его, а потом уже ничего не останется. Пролетающий, мгновенно тающий…
Я вспоминаю его пьесы и спектакли и мучительно думаю: как объяснить поколению, азартно играющему в иммерсивный и партиципаторный театр, предпочитающему характерам и эмоциям — абстракции, притягательность и сокровенный смысл его пьес, а главное — почему их годами запрещали? Вот это самое сложное. Могу, например, понять, почему так никогда, кажется, и не получила лит (то есть доступ к зрителю) пьеса Славкина «Мороз» — мне довелось ее услышать на одном из фестивалей. Там герой не мог ни выйти из дома, ни вообще пошевелиться, потому что все вокруг сковал необыкновенный, губящий все живое мороз — аналогия с брежневским застоем была столь очевидной, что казалось: сейчас войдут и арестуют прямо на спектакле. Но философская и лиричнейшая пьеса Казанцева «И порвется серебряный шнур» — ее-то за что? В Москве только Гончарову удалось пробить постановку, и спектакль Евгения Лазарева 1 с Александром Лазаревым в роли деда и молодыми красивыми Сергеем Насибовым и Надеждой Бутырцевой стал событием. Больше нигде пьесу ставить не разрешили — только, кажется, в Прибалтике, которая всегда была наша и не наша одновременно.
Так получилось, что шумный успех «Старого дома» в Новом театре прошел мимо меня, — но в Маяковку, благодаря легендарному завлиту Виктору Дубровскому, я ходила как на работу. О, эти завлиты застойного времени! О них самих получилась бы увлекательная пьеса. В сущности, они делились на две категории: влюбленные в своего главного и свой театр и служащие ему не корысти ради — такими были Дина Шварц у Товстоногова и Дубровский у Гончарова — и те, кто звал меня на премьеры в свои академические коллективы с хохотком: «Редкое дерьмо, но можешь прийти, если хочешь». Как правило, я не хотела.
Евгений Лазарев был органичным и на редкость обаятельным артистом — думаю, это подтвердят все, кто видел его на сцене, и спектакль он поставил так же: легко, на одном дыхании и с огромным сочувствием ко всем персонажам, больным и здоровым, порядочным и не очень. Старая дача, дед-писатель и два внука — мальчик и запутавшийся в своей жизни молодой мужчина, который знакомится в электричке с такой же запутавшейся во всем молодой женщиной. Библейское название пьесы придавало ей особое измерение: Казанцев писал ее о смерти, почему в финале дед и умирал. И вот этот порванный шнур, расколотая золотая чаша и разбитый кувшин были как бы той точкой, с которой вдруг увидели себя герои. И ужаснулись, конечно. Это чувство — как и бывает в хорошем спектакле — невольно передавалось зрителям, и окружающая их жизнь на мгновение представала такой, какой была на самом деле. Сильное переживание, между прочим. Это мгновение уходило потом, растворялось в словах и повседневных заботах, но оно уже случилось, и забыть его было невозможно. Плюс со знанием дела, филигранно выписанная в пьесе нескладная, несчастливая и ищущая истину женская судьба — словом, после спектакля я позвонила автору, с которым не была знакома, поступив так первый и единственный раз в жизни.
А. Казанцев в период постановки «Земляничной поляны».
Рига, 1978 г. Фото из книги «Алексей Казанцев. Книга первая»
Сначала меня поразил его красивый, глубокий баритон, как у оперного певца, — Казанцев был прекрасным актером, между прочим, и режиссеры до последних лет его жизни часто звали его играть в своих спектаклях, — а потом мы проговорили до утра — он был еще и отличным психотерапевтом, как я поняла после. Но главное — очень талантливым человеком.
«Давно всем известно: люди рождаются два раза. Второй раз они рождаются в тот момент, когда говорят: „Будем знакомы…“. Очень много в нашей короткой жизни зависит от того, кому сказать эти два слова» (из юношеского рассказа Алексея Казанцева). С того самого ночного разговора я оказалась подключена — иногда даже помимо своей воли — ко всему тому, что делал этот человек. А делал он, при всей своей внешней медлительности и неуклюжести, ох как много.
Не знаю, как сейчас, но тогда драматурги звонили почему-то исключительно по ночам. После спектаклей и разбора полетов в театре. Как правило, они были в состоянии говорить только о себе и своих пьесах. Так вот, Леша никогда ничего про себя не рассказывал — он был одержим идеями вселенского масштаба, манией помочь всем обиженным и почти физически страдал от любой несправедливости. Я много позже узнала о том, что он успел поучиться режиссуре у Товстоногова и Ефремова, ставил спектакли в московском Центральном детском театре и Рижской русской драме. Даже его полный тезка Алексей Николаевич Арбузов, рассказывая мне про свою знаменитую студию, из которой вышел весь цвет отечественной драматургии семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, о Леше говорил меньше, чем о других. Как я потом поняла — потому, что считал его менее, чем другие, нуждающимся в поддержке, помощи и, как сказали бы теперь, пиаре, считал его взрослым и состоявшимся. В сущности, так и было: именно Казанцев продолжил арбузовское дело собирания талантливых людей, пишущих пьесы. О них он как раз мог говорить часами — о героях основанного им вместе с Михаилом Рощиным в 1993 году журнала «Драматург», а потом знаменитой Любимовки и Центра драматургии и режиссуры. Вовсе не все из этих персонажей прославились так, как, к примеру, Василий Сигарев или братья Пресняковы, многие имена канули в Лету — но его восторженные монологи об их талантах я помню до сих пор.
У Достоевского есть такой термин — всемирная отзывчивость. Именно она гнала когда-то благополучного и не слишком здорового писателя Чехова на Сахалин к каторжникам. Люди, которые обладают этим редким качеством, как правило, стыдятся его и просто молча делают свое дело. Как сегодня, например, Лида Мониава или Нюта Федермессер. О том, что Казанцев обладает именно этим свойством, я поняла, когда в моей крохотной тогда квартире на Аэропорте он полночи читал мне свою пьесу «Великий Будда, помоги им!». Все, конечно, слышали о Пол Поте и красных кхмерах, уничтоживших пол-Камбоджи, — но кто еще писал об этом в России пьесы?! Кто, будучи уже известным писателем, с детской непосредственностью ужасался законам Коммуны великих идей, под знаком которой прошел в нашей стране весь двадцатый век? И кто мог закончить пьесу такой вот ремаркой: «Из последних сил они бегут к Великой Большой Реке. Туда, где Свобода». Огромная и многословная, пафосная и назидательная пьеса мне решительно не понравилась. О чем и было сказано. Он, уже откровенно полнеющий, в вязаной кофте oversize (это потом они вошли в моду), сидел в кресле какой-то оглушенный — и вдруг я увидела в его глазах слезы. Сначала смертельно испугалась — опять я лезу со своей никому не нужной правдой, — а потом с облегчением поняла: он был еще там, со своими героями, и плакал о них и еще о том, что никто из нас никогда не добежит до этой самой Реки, где Свобода.
А. Казанцев с женой Н. Сомовой в Венеции. 2005 г.
Фото из книги «Алексей Казанцев. Книга первая»
И вот здесь самое интересное — как быть свободным и создать театр, не имея ни денег, ни помещения. Вполне современная тема. В конце девяностых, когда все уже делали карьеры и азартно путешествовали по миру, Леша с таинственным видом привел меня в какой-то подвал на Сретенке. Там на фоне белых простыней красной фурией (красным было платье) талантливо металась актриса Вера Воронкова.
— Ну ты же знаешь, чьим прибежищем становится патриотизм…
— Да, нужно что-то другое. Но это неважно — главное, что мы с Мишей (Рощиным. — Н. А.) задумали. Дать площадку никому еще не известным авторам и режиссерам. Смотри, вот Вера играет «Юдифь» — пьесу Лены Исаевой, режиссер Вадим Данцигер.
Центр драматургии и режиссуры Казанцева и Рощина (Миша уже болел и жил в Переделкино, и все знали, что вся тяжесть содеянного падала на Лешу) открылся в 1998-м — год дефолта. Год, когда закрывались даже антрепризы, делающие ставки на актеров-первачей. А Центр выжил — как? Только благодаря самоотверженности и вере группки энтузиастов. Леша выполнял огромную административную работу, вкладывал в театр собственные деньги, полученные за пьесы (как и его жена, художник Наташа Сомова, — за свои картины), он даже иногда расставлял в зале стулья. Без помещения, без постоянной труппы и регулярного финансирования (только гранты да помощь властей от случая к случаю) — пошли спектакли! Их все помнят: «Шоппинг/Fucking», «Пластилин», «Пленные духи», «Облом off»… Я полностью согласна с Еленой Ковальской, которая сказала однажды, что учебники по истории российского театра конца ХХ — начала ХХI века будут начинаться фразой об открытии Казанцевым и Рощиным Центра драматургии и режиссуры.
Начались мои регулярные походы в Центр Высоцкого на улицу с красноречивым названием Нижний Таганский тупик. Там они арендовали зал — и в дверях этого небольшого зала после финальных аплодисментов на каждом (!) спектакле стоял в своей уже знаменитой серой вязаной кофте oversize Леша с каким-то торжественным и грустным видом. Чего он ждал? Известна ведь цена театральных комплиментов и поздравлений. Мне далеко не все тогда там нравилось, я редко писала о премьерах Центра — просто обнимала его и уходила. Но вот один спектакль — о нем я тоже не написала, занятая другими делами, чего стыжусь отчаянно по сей день, — меня задел всерьез. Как потом выяснилось, это был последний спектакль Казанцева-режиссера и наша последняя встреча. «Смерть Тарелкина».
Встреча драматургов — выпускников студии А. Арбузова. Фото из книги «Алексей Казанцев. Книга вторая»
Театр любит все закольцовывать: с учебного спектакля «Смерть Тарелкина» он когда-то начинал свой путь на сцене и этой же пьесой его закончил. Первый раз решил что-то в своем Центре поставить сам. Первый раз здесь показали не современную, а классическую пьесу. И первый раз за многие годы на него обрушилась критика: непритязательные постановочные решения, длинноты, капустник. Хвалили только Глеба Подгородинского — роль Тарелкина и впрямь оказалась знаковой в его биографии, как Чацкий или Платон Зыбкин из Островского, но именно в герое Сухово-Кобылина его природное отрицательное обаяние раскрылось в полную силу. Впрочем, я обещала не писать о спектаклях — дело было в другом. Напяленные прямо на студенческую и рэперскую одежду фраки и чиновничьи сюртуки говорили о нескончаемом круговороте лжи и насилия в российской действительности. Как и пролог — сцена из пьесы «Дело», жуткий и трагический эпизод смерти Муромцева, к которой тоже приложил руку Тарелкин. И дальше события катились как снежный ком, вертелись фарсовой каруселью, которую не остановить, с которой не спрыгнуть, где все «вуйдалаки» и скоро полицейский Расплюев действительно допросит всю Россию. Спектакль звучал горьким и безнадежным пророчеством, и сила этого пророчества было явно несоразмерна его камерной форме и комической природе. Зато сегодня думаешь о том, что уже в 2005-м Казанцев предвидел очень многое из того, что произошло после, и воспринимаешь этот его спектакль как завещание.
А. Казанцев с артистами в центре Владимира Высоцкого.
Фото из книги «Алексей Казанцев. Книга первая»
Незадолго до роковой Болгарии, где в ожидании приезда на гастроли того же «Тарелкина» он умер, Леша повел меня в помещение театра на Беговой — он уже знал, что Центру обещают и это здание, и даже помещение на Соколе, но почему-то не верил ни во что. «Ничего этого не будет, вот увидишь», — твердил он в ответ на мои бодрые поздравления и заверения, что вот теперь-то у Центра начнется новая жизнь. Может, опять что-то предчувствовал. Действительно, после его смерти долгое время царили разброд и шатания, хотя участвовали в них талантливые и уважаемые люди. Лед тронулся, когда здание на Соколе получил Владимир Панков — и в память о Казанцеве поставил нежный (хотя и громкий, как все у него) музыкальный спектакль «Старый дом», показав, что со времени всеобщих коммуналок люди совсем не изменились. Там замечательно играют актеры — Леше бы понравилось.
Интересно, что о самом близком своем человеке — жене Наташе Сомовой, — как и о себе, Леша говорил мало. В той профессорской московской среде, откуда он вышел, это считалось неприличным. Только однажды, когда он болел и я пришла навестить его на улицу Палиха, где они жили, он с гордостью показывал ее картины — они там были повсюду. Да, встретив случайно в театре, позвал на ее персональную выставку, до которой я так и не добралась. Наташа потом с помощью друзей издала замечательный двухтомник, где его пьесы, письма и дневники. Есть запись 1979 года — он в Щелыково и цитирует сына Сашу:
Девочка — Саше: «Папа у тебя хороший…»
Саша: «Он добрый… Его мама очень любит. Из школы как-то прихожу, папа стоит перед мамой на коленях посредине комнаты, и оба смеются… Я спрашиваю: „Папа, ты прощения просишь?“ Он говорит: „Нет. Просто захотелось перед мамой на коленях постоять…“».
Благодаря Наташе он и похоронен театрально: на мраморном черном кресте две надписи — Казанцев Алексей Николаевич, 1945–2007, и Садовская Ольга Михайловна, 1875–1947. Она Наташина прабабушка.
О том, какой он особенный — город Львов, я узнала в Ташкенте. Шел 1979 год — расцвет застоя в СССР. И лучший год в истории львовского театра «Гаудеамус», которым руководил выпускник Львовского политеха Борис Озеров. Именно тогда они выпустили две знаковые свои премьеры — «Утиную охоту» Вампилова и «Чинзано» Петрушевской. «Охота» стала хедлайнером Всесоюзного фестиваля студенческих и самодеятельных театров, который в том году проходил как раз в Ташкенте. «Гаудеамус» был непрофессиональным театром, и от лучших его постановок (всего без малого восемьдесят!) не осталось вообще ничего, потому что появился на свет он аж в 1962-м и цифры для записи рецензий и спектаклей еще не было.
Может, это и к лучшему — на Аллу Тарасову невозможно смотреть на экране, а что говорить о студенческом самодеятельном театре? Поэтому давайте о Ташкенте. Там в начале лета цветут или доцветают все деревья сразу — айва, миндаль, мимоза — и весь город благоухает и покрыт бело-розовой пеной. Я сполна смогла это оценить, потому что меня как корреспондента центральной газеты поселили на загородной правительственной даче. Когда белая «Волга» въезжала в ворота этого рая, я услышала, как охранник спрашивал у водителя: «Это чью билять привезли?» Об этом я тем же вечером рассказала Юлику Смелкову и Алику Бурову (в то время известные театральные люди, критик и педагог Щуки), и они, посмеявшись, немедленно устроили мой переезд в гостиницу, где шла фестивальная жизнь. Там в смелковском крохотном номере и появился Боря Озеров — тогда еще с пышной шевелюрой и огромными, но абсолютно отсутствующими глазами: вечером они играли спектакль. Потом гаудеамовцы любили говорить, что они поставили «Утиную» едва ли не первыми, — нет, конечно, и у Каца в Рижской русской драме была постановка, и еще где-то, так что о пьесе я имела уже полное представление. Но увиденное тем вечером его опрокинуло.
Один из первых спектаклей. Фото из архива Л. Аркус
Пьеса Вампилова — как Чехов — каждую эпоху раскрывает по-своему. Вот в «Мастерской» Григория Козлова ее недавно станцевали и спели, поведав о человеке, в сущности, пустом и неинтересном. Есть великий Олег Даль в роли Зилова в фильме Мельникова (того же, кстати, 79-го года), играющий поколенческую драму. В «Гаудеамусе» Леонид Либет — главный озеровский актер — играл и не драму, и не анекдот — он играл самого себя. Потому что был обычным советским инженером, но, в отличие от своего героя, чтобы не спиться и не застрелиться на охоте, пришел когда-то в СТЭМ — студенческий театр эстрадных миниатюр. И все его обаяние и тоска по лучшей жизни получили там свое выражение. У Майи Туровской есть замечательное наблюдение по поводу Зилова: «Его служба — это своего рода пенсия по инвалидности души». Главное слово здесь — инвалидность.
Муж поймал свою жену за изменой
Русское Порно На Скрытую Камеру Оргазм Зрелой Женщины
Дрочит Большой Член У Зеркала