Адаптированный текст "Медузы" про войну, часть 1
Каждый раз, проходя через парк в Киеве, я вижу одноногих или безногих мужчин. Они курят на лавочках, часто рядом сидит девушка. Понятно, что это фронтовики — тут, в старинном здании, госпиталь. Они — странное вторжение войны, какой-то другой реальности, которая уже стала призраком — о которой все в Киеве предпочли бы забыть. Как правило, мужики весело болтают и смеются, пристроив забинтованные культи на лавку. Прохожие поглядывают на них удивленно и отводят глаза. Они не понимают, чему радуются эти калеки, а мне понятно: они выжили.
— Честно говоря, я перестал ходить через этот парк, чтобы с ними не встречаться. Как-то неловко, — сказал мне мой друг Леша. Подобные чувства испытывают по отношению к фронтовикам очень многие. За эти два года люди на фронте и в тылу пережили настолько разный опыт, что им трудно поделиться друг с другом. Между Украиной, которая воюет где-то на востоке, и Украиной, которая ждет конца войны, прошла трещина, которая все увеличивается.
От героического напряжения первых месяцев ничего не осталось. Меня поразило, что большинство украинцев отгородились от войны. Я почувствовал, что мои друзья живут в каком-то безвременье. Люди вытеснили войну из сознания, но и сюжет мирной жизни не восстановился — у нее словно нет никакого вектора, все заморожено.
Я с удивлением заметил, что люди в массе своей не знают, что творится на фронте, — разве что следят за сводками. Новости стали шаблонными — отчеты об успехах ВСУ и сюжеты о жертвах среди мирного населения. Подробных репортажей о том, что, собственно, происходит на передовой, мало. В основном правду о фронте рассказывают западные медиа. В тиктоке много пугающих видео, снятых военными в окопах, но они сообщают зрителю о том, что там месиво и крошилово, от которых лучше держаться подальше.
Осенью об ощущении усталости и безвыходности говорили уже почти все солдаты. До того они надеялись, что скоро все изменится к лучшему, а теперь поняли, что это навсегда. При этом по телевизору шли одни победные реляции. В частных гражданских разговорах то и дело звучал страх перед мобилизацией, было ясно, что каждый боится, но публично это не обсуждалось. Ситуация обрушилась в ноябре, когда вышли две статьи — в The Economist и Time, объясняющие провал наступления.
— Они сильно всех деморализовали, — говорит мой друг Леша. — Прозвучало то, о чем говорили непублично: ситуация на фронте очень тяжелая, огромное количество уклонистов, и мало кто желает воевать. Перед Новым годом Зеленский объявил, что надо мобилизовать еще полмиллиона человек. Но все ветви власти хотят снять с себя ответственность. Залужный говорил: «Это не мы», Зеленский: «Это военные», Верховная рада: «А почему мы крайние, пусть кабинет министров решает». Короче, явный кризис, никто не знает, что делать.
В начале войны воевать пошло огромное количество добровольцев, все им помогали, фронт и тыл были единым организмом. Теперь это разные, почти изолированные реальности. Живых солдат гражданские видят мало — они все на фронте. Их заменили прекрасно экипированные здоровяки на билбордах, рекламирующие службу в штурмовых бригадах. Пропаганда, лепившая из бойцов ВСУ непобедимых героев, сделала свое дело. Обычные люди теперь думают: «Ну вы же военные? Вот и воюйте».
Я начал ходить в этот парк, болтать с ранеными. Мне показалось, что людям на фронте важно рассказывать о том, что они пережили.
Дима курит, нахохлившись в теплой армейской куртке на инвалидном кресле. Торчит забинтованная культя ноги. Он дружелюбно выслушивает мою просьбу об интервью, говорит, что ничего особо не знает. Скромный, печальный, давно не брившийся паренек ждет очередной операции. Родом из Николаева, работал барменом: «Ну, сейчас я понимаю, что буду только с другой стороны стойки…» Я спрашиваю, как его ранило.
— Начал я скидывать всякую дрянь с дрона, и в конечном счете порядочно поднадоел русским, они решили меня поискать и нашли. Я вышел работать в посадку, летать. У меня из укреплений был окоп в один штык, сантиметров 20. Мне говорили: «Быстрее-быстрее, там что-то происходит!» — времени окапываться не было. И то ли анонимизация слетела, то ли их дрон меня увидел.
Начали закидывать артиллерией посадку, я успел дрон вернуть, он висел надо мной просто. Я лежу в окопе — и один из прилетов в насыпь попадает. Взрывной волной одну ногу оторвало, просто откинуло к голове, а вторую выкрутило, как у кузнечика. Сразу турникеты, обезбол и передавать по рации, что я тяжелый триста, не могу сам себя эвакуировать. Шок и боль настолько перемешались, что даже непонятно, насколько больно. Я кричал в тот момент, но все равно делал и понимал, что делаю.
Мне показалось, прошло полчаса, время то ли ускорилось, то ли замедлилось, я не понимал. Просто лежал, курил и думал: лишь бы не истечь. Было какое-то хладнокровие и мысль, что так умереть это будет дебильно. Потом приехал эвак, меня закинули, наубуфин, это наркотический обезбол, помутнение разума. Дальше меня катали туда-сюда, привезли на стабилизационный пункт, на операционном столе выключили. Пока они мне не сказали, что можешь расслабиться, я пытался держать себя включенным. Потому что если я выключусь, то неизвестно, что со мной будет.
Другой раненый, Илья — здоровенный парень, тоже обросший бородой, на войне многие перестают бриться. Он едет, почти лежа, на модной электрической коляске, нога без ступни торчит, как дуло. К нему бросается девушка, целует, потом достает из сумки шерстяной носок и натягивает на культю. Илья весело соглашается поболтать, почему-то тоже оказывается бывшим барменом. Он похож на пирата, воевал в добровольческой роте, с ним в палате лежат два его фронтовых друга, «побратима», их ранило вместе.
— К нам FPV-дрон залетел тупо в окоп. Мы строили новый блиндаж, огромный, накрывали его бревнами, у нас через дорожку сосна, мы под вечер, когда дроны плохо видят, пилили деревья и носили к себе и, видно, спалились. По своей глупости: долго мы делали этот блиндаж, где-то неделю, хотели понадежнее. А пропалил нас — или мавик обычный, за триста метров ты его уже не слышишь. И еще у них есть — забыл, контузия ебаная, — «орлан», летает на пяти километрах, их до хуя, у нас над полем боя летает один, а у них десяток. Они все видят, и мы с ними бороться не умеем. В ПЗРК ты его не словишь, надо что-то мощнее, с радаром.
У нас деревья везде, но маленький просвет такой был, дрон увидел его и залетел. А у нас окопчик такой маленький, чайный, полтора на полтора. И мы сидели, чаевали — я, Серега и Вовка у входа в блиндаж. И он залетел, у Вовки над головой пролетел и нам под ноги упал. Он сначала летает на батарейках, шумит, а когда подлетает к цели, вырубает пропеллеры, выпускает крылья — и беззвучно.
Мы с Серегой по ногам получили, а Вовке посекло кишки, пневмоторакс. А нас всего трое, расчет АГС. Ничего не слышишь, перепонки порванные, писк стоит, туман, у тебя эти ноги в разные стороны телепаются. Но не потеряли сознания никто. Я сразу выполз с этого пиздеца, турникет намотал. А еще три турникета — в снаряге в пятидесяти метрах. Мы с Серегой вместе на локтях туда раз-раз-раз, на таком адреналине, ничего не болит, два турникета намотали, осмотрел себя. Нам очень повезло — ехала уже пересменка наша, через десять минут приезжали. Пролежали бы час — Вовка ушел бы сразу. Пацаны приехали, нас вывезли. Мы едем в этом пикапе, ноги висят оторванные: «Блядь, отпуск проебали, шо жене сказать?» А медик сидит, вот такие глаза: «Вам шо, не больно?»
А мы вообще не паримся, что ножек нету, вставим железяки, будем бегать! Что живые остались — это такой фарт, пиздец. Руки остались. Не было бы рук, я бы вообще расстроился. У меня хорошо, есть вторая нога, спасли чуваки. Серега — он без двух, приехал сюда еще с коленями, но пошла инфекция, и все, выше колена рубанули. Он парился пару дней, ну и принял это, улыбается, шутки гонит. Женщиналюбимая есть, не бросила, и заебись.
В Киеве заходишь в вокзал и словно возвращаешься на год назад — он забит солдатами всех родов войск и оттенков хаки. Есть и хорошо упакованные хлопцы из 3-й штурмовой (элитная бригада, реинкарнация «Азова»), но основная серая масса — немолодые, провинциальные дядьки в кургузой форме, совсем не похожие на спецназовцев. Это пехота, на которой лежит невыносимая тяжесть войны — безвылазно месяцами сидеть в окопах под обстрелом. В основном это мобилизованные — добровольцев первых месяцев уже перебило. Взгляды у мужиков усталые, обращены внутрь. В вагонах они обычно быстро напиваются.
— Василий говорит: я всегда по ногам стреляю. Ну, понимаешь почему? Тот трехсотый, за ним другой приползет, он и его положит…
— Я наштурмовался уже, хочу в минометку. Потому что штурмуешь, а тебе в рацию: «Встречай, снаряд уже летит, ребята работают!» А никакой работы. Через четыре минуты: «И где снаряд?» «Да вы что, уже был разрыв!»
— Нам БК не дают. Есть то, что мы спиздили у русских, есть то, что выменяли. Мы нашли коптер русский , огромный, мы им не умеем пользоваться, а морпехи умеют. «Пацаны, есть такая штука». — «А что вам надо?» — «Десять ящиков выстрелов для СПГ». — «Ну восемь». — «Давай!» Это на три часа нормальной работы…
— Воды нет, снега нагрел. Сидишь по уши в воде, ходишь грязный. Нас стельки спасают, что до пауэрбанка подключаются. Волонтеры подгоняли из Кривого Рога, Толян сам оттуда и привозили стельки: два проводка подключаешь, и греет…
— Позавчера подорвался пацан на скиде. Гранату вешал к мавику, без приказа, без нифига, неизвестно зачем, его никто не просил, он сам не летал. Ему делать было нечего, он взял срань, начал ее крутить к дрону и просто выносил из блиндажа, и въебало у него в руках, погиб сразу…
— И один наш пацан вышел кофе попить из ямы, и прилетела 82-я, шрапнель, зашла в ногу. После этого мы решили построить блиндаж. Были на той позиции полгода, прожили в норах, в холоде, сырости, а построили, прожили там двое суток — заходит другая бригада…
— У пацанов повылазили колени, спины — и по херу. Он может месяц ходить с этими коленями, с рапортом, каждый день ему будут говорить: завтра-завтра-завтра. Не отправляют домой, потому что некем заменить…
Я расспрашивал этих ребят, что они пережили за два года в окопах. Главное ощущение было, что они ужасно устали. Очень многие находились на передовой больше года, отпуск дают на две недели раз в полгода. Единственные, в ком не чувствовалось этой давящей усталости, — безногие хлопцы возле госпиталя. Они знают, что отстрелялись. Несколько человек сказали мне, что не чувствуют взаимопонимания с обычными людьми.
Данила, штурмовик
У нас в полку два батальона, оба штурмовые. Мы заехали на передовую, а второй батальон, когда посмотрел, что там с нами происходит, только и ищет предлоги, чтобы нас не менять. Все так за себя переживают, и никто не думает о нас, которые там сидят. Прикинь: «Вы второго, пацаны, будете выезжать». Мы такие: «Уф, ну еще на пару выходов сходить». А потом говорят: «А, нет, по какой-то причине переносится на пятнадцатое». Это, блин, очень тяжело.
Трупы везде валяются, ты сидишь на трупах, ешь на трупах, и все это очень трудно для мозгов. Вот мне дали отдыха десять дней. За эти десять дней я даже не выспался — а завтра опять туда, воевать. Их не волнует, что они меня просто стирают, смотрят, что я физически вроде здоров. Их не волнует, что, когда разрывается снаряд от танчика, я могу поймать ступор и с этим ничего невозможно поделать. Они уже столько людей положили, что им сто человек туда, сто человек сюда — абсолютно не принципиально, им новых пришлют. Но блин, почему они не думают, что людей с таким опытом все меньше и меньше! Лучше же нас попросить научить менее опытных парней. Нет, почему-то хотят загнать, выдоить, потом завезти новых без опыта, чтобы их опять быстро положили.
Я смотрю, в Киеве люди давно уже выиграли войну. Очень плохо, что телевидение рассказывает, будто у нас победа за победой. Людям говорят, что пацаны — терминаторы. Но враги тоже учатся, каждый голимый чмобик через год войны — бывалый вояка. Я не понимаю, почему парни на гражданке не готовятся к войне? Все там будут! Хоть бы в ютьюб зашли посмотреть, как автомат Калашникова устроен.
Леша, пехотинец
Когда выезжаешь на большую землю, на тебя смотрят как на прокаженного. У них война уже закончилась, все расслабились, занимаются своими делами. «Военные — ну и хай воюют, они же военные». А по мне, не хочешь воевать — едь из страны, это не твоя страна! Хочешь жить в РФ — едь в РФ, едь в Европу! При желании, я считаю, можно получить гражданство в любой стране. Находят же способы, платят деньги, выезжают, переползают эту границу. Едь отсюда, чтобы на тебя не было надежды!
Василь, минометчик
Да просто надоело это все. Все понимают, что эта война будет длиться не один год. Люди уморились. Сегодня человек был, завтра его нема, и ты воспринимаешь это как обыденность. Я в отпуске был, когда иду по форме — люди отворачиваются, не смотрят в глаза. Мы сидели тут, общались с ребятами — каждый это замечает. Там то и дело слышишь: «Блин, да мы уже устали от этого всего…» В такие моменты без мата просто не обойдешься: «Блядь, это ты-то устал?»
Едешь в отпуск, первые двое-трое суток ты в эйфории, много кого не видел, хочется побеседовать. А потом становится скучно: ничего не происходит, жизнь остановилась и деградация какая-то идет. Когда ехал обратно, мне было спокойнее. Тут у тебя есть задача, ты ее делаешь, а остальное все мелочи. А там какие проблемы — вот я с девочкой живу: «Надеть не знаю что, коврик не могу выбрать…» Или слышишь: «Устал, хочу поехать куда-то на море», — и смотришь на него такими глазами: чувак, ты реально не понимаешь, что в стране происходит?
И вопросы: как спетлять от войны, как выехать за границу. Люди видят, что происходит, какие мы несем потери, что можно погибнуть — а, типа, за что? Сюда все больше людей присылают, которые абсолютно не мотивированы: «Я не вижу смысла тут оставаться, я хочу сделать что-то полезное». Там с матами уже было, говорю: «Пидорас, ты уже пожил!»
Олег, пехотинец
Мои родные никогда не спрашивают: «Как у тебя дела?» Я не могу сказать, как у меня дела, потому что сам не знаю. Это невозможно объяснить человеку, который здесь не был. Как рассказать, что утром ты с человеком чай пил, а вечером выносишь его с оторванной головой. Сколько бы ты ни говорил, сытый голодного не поймет. Лишь себе в сердце урон сделаешь. Потому что это очень-очень-очень больная тема. Пока человек сам не начнет рассказывать, лучше у него не спрашивать. Человек хочет все это забыть, просто вычеркнуть. Все, что происходит на протяжении года, месяца, одного дня. Спрашивают: «Как здоровье?» — ну, отлично. У меня для жены, для друзей — все отлично, все хорошо.
Никита, боевой медик
Например, мы встречаемся компанией с гражданскими друзьями, и там пара военных есть. О каких-то страшных вещах я, скорее всего, только с военным буду говорить. Мне неудобно на гражданского человека насильно такое вываливать.
Дима, оператор дрона, раненый
По улице когда идешь, военного сразу видишь, даже если тот полностью в гражданское одет. По взгляду, по эмоциям, по мимике, на подсознательном уровне. Любой мужик — я сразу вижу, был он там или нет. Иногда просто у людей пустые глаза, иногда, наоборот, человек слишком жизнерадостный.А с гражданскими стала прямо беда. Я из Львова ехал в Киев на поезде, с коляской, возвращал ее в госпиталь. Со мной еще был рюкзак, сам я был на протезе, с закатанной штаниной, видно, что еле иду. И прошу прохожего помочь мне, а он такой: «Да на хуй оно мне надо». Прямым текстом. Иногда они не говорят это вслух, но суть та же. Ракеты все так же прилетают по всей стране, но почему-то людям это стало все равно. Я сейчас чувствую, что нужно либо на поле боя умереть, либо, как война закончится, просто уехать отсюда.
Один раз в госпитале общались с пацанами — у одного ног нет, у второго руки, у третьего пулевое. И хотела нам [медсестра] какую-то фигню делать, а мы говорим: «Сами справимся, нам же в строй возвращаться». На что медсестра, такая совковая женщина: «Вы уже отработанный материал». Так унизительно. Это в реанимации было, там все пацаны на характере, их только это и поддерживает. И когда так начинают ломать, причем медперсонал, это вдвойне бьет.
Раньше я работал барменом, легко находил общий язык с людьми. Сейчас это сложно. Кто-то чувствует вину перед тобой, кто-то не уважает — нет такого, чтобы общались на равных. С военными — сразу на «ты» и не чокаясь, а с гражданскими стала беда. Даже если я не по форме и спустил штанину на протезе, все равно уже тяжело найти общий язык. Какие проблемы у гражданского: «Зимой будет холодно, зарплату не платят». А у военного — как бы не сдохнуть, где достать мавик, как сидеть в земле, какой командир мудак (даже если он хороший человек, все равно мудак). Гражданскому этого не объяснить.
Я их тоже уже не понимаю. Все, что мне нравилось тогда, отошло теперь на второй план. Я, как пришел в себя, сразу решил, что хочу вернуться в строй. Хочу закончить войну, это как незаконченное дело. Вот, к примеру, ты ешь, у тебя осталось полтарелки супа, и ты ушел куда-то. А ты еще голодный и помнишь про этот суп, думаешь: вернусь, разогрею его и доем. Даже если не смогу вернуться в строй — ну, буду волонтером. Пусть уйдет все это, чтобы даже в новостях войны не было, — тогда только начну думать, что дальше. Прежние ценности куда-то делись, я уже не хочу себе квартиру побольше. Ты понимаешь, что можешь и в яме жить.
Боря, оператор дрона
К войне как все относятся — все хотят, чтобы она закончилась. И я уверен, что с тойстороны такая же хуйня. Просто там говорят: «Война закончится, только надо отжать территорию до конца Донецкой области». А это еще, типа, очень далеко. А с этой стороны говорят: «Война закончится, только надо выйти к границам». И ты сидишь и понимаешь, что эта фигня не закончится и как бы выбора нет. Все в этой хуйне живут, никому это не нравится, везде говорят: «Там фашисты…» Но все ж понимают, что это наебалово. «Орки», — но ты же видишь, что там люди ползают.
Пришла стадия принятия: что уже поделаешь, существуем как существуем. Это такая возня, обыденность, она затягивает, на адреналине, но который длится уже два года, одинаковый, как шум в голове, не дает свести концы с концами. Надо куда-то переводиться, а я уже ничего не хочу.
Как люди выживают без бухла? Тут с бухлом выживают. Но это прямой путь в дурку. Туда выехал, нервяк, тут побухал, люди спиваются, начинают чудить, как наш сослуживец, который подорвался на своей же гранате. Ситуация патовая, всем хочется, чтобы это кончилось, надо принять участие, чтобы оно закончилось в какую-то сторону быстрее. Штурманули посадку, вышли, спустил с себя моральный долг, уехал в Краматорск пить пиво.
Боевой медик Максим
Я собирал деньги на пикап для эвакуации раненых. 97 тысяч я насобирал и своих три тысячи долларов вложил. А оказалось, что это была поддельная страничка, и тот волонтер тоже поддельный, что это просто зэки, они в тюрьме сидят. И, к сожалению, ни машины, ни денег. Мои — хрен бы с ними, мне бы людские только вернуть. Я надеялся, ВСУ никто не станет так обманывать… Вроде как их нашли, но они в тюрьме, и их так просто не достать. Если бы там не были в доле определенные люди, то, может, и вытрясли бы уже. И оказывается, я не один такой.
Дима, оператор дрона, раненый
Батальон мобилизованных, все неопытные, офицер был гандон, ложил людей, как бычки в мусор. Никак не обустраивал условия, даже чтобы между постами связь была, мы как слепые котята совались. Вплоть до того, что мы ему физической расправой угрожали: «Мы тебя сейчас в лес вывезем да и все!» А потом у нас в Северодонецке был ротный, он сказал: «Если зайдет ДРГ, мы сдаемся в плен!» — прямым текстом. Нас целая рота, под сто человек, а ДРГ — десять. Советский такой офицер, еще при совке служил. Это было на грани абсурда, мы поржали и перестали на него реагировать, все его команды слались в одно место. Он сидел где-то в здании, с бумажками ковырялся.
Потом отошли к Северскому Донцу, русские остановились, не хотели переправляться. Там я купил дрон — половину за свои, половину наволонтерил — и начал летать. А русские встали в населенном пункте — и по сути, начался тир с нашей стороны. Мы их видим, корректируем артиллерию. Просто смотришь, где они ходят, и расстреливаешь.
Саша, боец добробата
У нас был не самый лучший подвал. Начинается ливень — ты сидишь в дождевике, потому что льется со всех углов. И в шлеме, потому что потолок сыпаться начал, прям камни вываливались. Мы там немножко накидали мешков и ящиков с землей на входе, сделали бруствер. От контузии это не спасало, но осколки не залетали, и на том спасибо. Выходишь с чашкой кофе, смотришь — соседний дом горит. Потому что рядом ребята поставили орудие, хреново замаскировали, да еще в тот момент, когда там «орлан» летал.
Потом я работал с МК-19, автоматическим гранатометом. Там расстояние до посадки с противником — километр. Выезжает танк, начинает отрабатывать. Снаряд летит быстрее звука — сначала видишь разрывы и только потом слышишь звук выхода. Замерзли дико, потому что с пяти утра работаем, слякоть, бахилы и те уже промокли. И сидим в машине, греемся, и нам передают, что «ланцет» летит — а мы сидим, вылезти не можем на этот холод.
Василь, минометчик
Были моменты, что смена до нас не могла добраться, и мы сидели по шесть, по семь суток. Это были норы, самые обыкновенные ямы, затянутые пленкой. Однажды было минус 19. А окопная свеча сильно коптит, через два дня ты как шахтер — только зубы и глаза блестят. На нее капает вода, она пыхает, ты дышишь гарью. Мы потом приспособились: волонтеры привозили буржуечки-невелички — и мы свечу вставляем, буржуйка нагревается и дает больше тепла, чем сама свеча. Соседи постоянно жгли свою буржуйку, мы с ними ссорились — позиции рядышком, а накрывать будут всех.
До апреля они стреляли по графику — хрен знает куда. Можно было засекать время — они просто в поля стреляли, расстреливали БК. Потом у них прошла ротация, поменялась бригада. И новая бригада пристрелялась. У них больше глаз, если ты где-то начинаешь рыть, они все замечают.
Нас не могли сменить, а соседи наши, пехотинцы, сказали: мы ждать не будем, сегодня меняемся — значит, меняемся. Им надо было пройти пешком пять километров. А мы с минометом просто физически не можем. Я спрашиваю: «Пацаны, у вас еда осталась?» И Коля, царство небесное, мне выносит целую палкуколбасы, намаз и половину белого хлеба нарезанного. Я прихожу, пацаны на меня такими глазами: «Где ты взял в посадке, зимой — колбасу!» Возле нас постоянно проходила пехота, спрашивала: «Пацаны, есть вода?» — «Конечно, есть» — даже если осталась одна бутылка. Уже весна начиналась, они одеты тепло, пить хочется — конечно, отдашь эту воду.
Максим, боевой медик
Поначалу просто пиздец как страшно. Между вами и русскими метров пятьдесят. Буквально шестьдесят сантиметров на метр окопчик, в лучшем случае по пояс. Надо вкапываться. Заступали тогда на сутки — один стоит смотрит, чтобы никакая скотина не лезла, а другой копает. Потом потихоньку привыкаешь, понимаешь, что это работа, знаешь, где можно высунуться, а где лучше не надо. Понимаешь, что этовсе везение: раз был в наушниках — осколок просто выбил на хрен наушник, не задев уха. Потом перестаешь уже бояться прилетов — когда и надо бы. Там надо искать позитивные моменты. Мы с пацанами были в окопе, по нам работал «василек», минометка четырехзарядная, мы ржали с них — они же не попали ни разу.
Леша, пехотинец
Обстрелялись: обстрел — упал, пронесло, хорошо, побежал дальше. Пропадает страх, человек куда себе надумает, туда пойдет и будет делать. Нас уже мало осталось, тех, кто заходили сначала, когда с голой жопой стояли, человек тридцать. Если бы тогда была хорошая поддержка, мы бы их выдавили, они не были готовы к такому сопротивлению. Но на миномет в день давали пять мин — когда в ответ летит двести. Они как пиздячили, так и пиздячат, ПТУРом охотятся на пехоту — идет один человек, они могут по нему лупить. Мы себе такого не можем позволить: даже если пять человек, у нас артиллерия не будет туда наводиться.
Боря, оператор дрона
Сказали: «Становимся на педали, с утра выезжаем в Донецкую область». Приехали: «Поедете тылы артиллерии прикрывать, на сутки, ни хера с собой не берите». И тупо на самый ноль поселили, только через неделю с окопа вывезли. Это Курдюмовка, самые места пиздоватые. Выкопал себе яму, лежишь там, метров сто пятьдесят — и враг сидит. Он же тебя тоже видит, обстреливает. Поразбомбили технику всю нашу, старлинк разгандошили. В первый момент это интересно и страшно, потом притупляется. Ну померз, отморозил себе стопы. Свалить никуда нельзя, неприятно, что еще скажешь.
Они еще пытались заставить нас штурмовать: «Там позиции свои, никого нет». Отцы-командиры, комбат, замкомбата, им скидывают какой-то приказ из бригады, а они не боевые офицеры ни фига. Но мы отморозились, что разведки нет, и слава богу: рота пехотная пошла, потрепало их, человек двадцать из ста не вышло, остальные как-то выбрались, кто раненые, кто как. Ну, больше таких попыток не повторялось. Им скидывали приказы — они слали отписки: нет артиллерийской поддержки, не хватает того-сего.
Потом командир подорвался, когда ночью выходили на позицию. Ходили там, ходили — и на той же дороге взорвался на мине, неизвестно откуда взявшейся. Взорвался прямо передо мной, просто на мину наступил и умер сразу, доставать не стали, потому что это было нереально, надо было собирать, и пошли обратно. Кровь с ушей пошла у меня, я блевал, второй хлопец тоже.
Дали в больничке выходных на пять дней. Но нам позвонили на следующий день: «Короче, надо очень, работать некому». Было грустненько, не хотелось туда ехать, ну, поехали. Какие там чувства — голова, два уха. Пять суток там, один день выходной. Ты заебанный, переебанный, сидишь там часов по 18 в день, один раз выезжаешь поспать или спишь там — на выбор. Сможешь выйти — выходи. Голова пустая, отстрел от реальности. Состояние потороченное, никакое, отсутствие состояния, состояние нестояния. Командир подорвался, выходных нет, полный безвыходняк. Тоннель времени, и тебе уже просто срать, делаешь что-то там криво-косо, холодно еще пиздец. Печку не пожжешь, плохая идея. И под конец мы уже замерзли, как выжатый огурец. Это такой депрессивно-адовый движ. По пехоте было семьдесят пять процентов потерь, много знакомых погибло. И мы просто медленно отступали.
Как раз мы застали времена «Вагнера», интересные вещи. Высовываешься, видишь — группа заходит. Получилось — заходят следующие, не получилось — один хуй заходят следующие, постоянно, каждый день, без техники. Максимальное сумасшествие, гнетущая картина. Я сам войну не очень люблю, не понимаю, на хуя этим заниматься, ни хуя в этом веселого нет. Люди ползают — что противник, что наши, это какая-то античеловеческая хуйня на самом деле.Первый набор — даже в пехотных ротах все были добровольцы. Во втором процентов тридцать добровольно, а сейчас даже не знаю.
Егор, пехотинец
Через двести метров уже их наблюдательные посты. Но у нас был все-таки лайтовый вариант — ну да снайперы, стрелкотня, ну пули свистят над тобой.Ты закопался, просто сидишь, землю выкидываешь. И все-таки занят — смотришь, чтобы никто к тебе не подлазил, гранату не закинул. Хорошо, что там была маленькая речушка между нами. А когда мины или танк выезжает, это неприятно, взрыв очень сильный. И как повезет, лотерея какая-то.
Потом я хотел выкопать еще под старлинк ямку. И они заметили, и начало прилетать, штук восемь мин, и АГСом закидывали — ради одного человека! Какая-то безумная трата средств, я просто не могу этого объяснить. У нашего противника неограниченный боезапас. Пригожин кричал «снарядный голод» — это, конечно, на публику игра, они кидают не считая. Могли просто стрелять по посадке минут двадцать от нечего делать.
Один раз сидели мы втроем на позициях, и прилетело в ствол дерева, взорвалось, и осколки пошли, одному под броник залетело, а другому в живот, прямо такой кусок большой. Я ему наложил бандаж. Один сам дошел, а другого мы вытаскивали.По полю, днем, это все просматривается, чудо, как нас не положили там вместе с ним. Мы его дотащили до других ребят, они их перехватили, а я вернулся на позицию. И чувствовал себя просто ух, один фронт держу!
Может быть, единственное, что хорошо в украинской армии, — это эвакуация, раненых действительно никто не бросает. У нас и двухсотых вытаскивают, чтобы заплатили родственникам, потому что иначе считается без вести пропавший. Проблема, что невозможно никакой техникой подъехать. На ногах, на руках все это заносится — патроны, выстрелы, пулеметы, ребята таскают. Бегаешь между блиндажами, там куча народа — медики, штурмовики, какая-то нацгвардия, такая движуха.
Данила, штурмовик
Так, как русские, никто не копается. Залетаешь в траншею, видишь перед собой такую дырочку в земле, а там предбанничек вырыт, и оттуда уходит еще вниз, и там такая себе комната 15 квадратов, и высотой — до потолка не дотянуться. Да что там говорить, когда мы штурманули первую посадку на Запорожье, обнаружили, что они забили там скважины, то есть у них был водопровод!
Ты захватил ихние позиции, вроде они глубокие. Но они свои позиции знают, и где-то там на оттяжке стоят орудия, и все, что ему нужно, — это открыть тетрадочку, посмотреть, какие циферки накрутить, — и он попадет точно. Поэтому очень важно самим копаться, копаться! А у нас очень много ленивых ребят. Ну и когда на тебе шестьдесят килограмм, ты идешь восемь километров по посадкам, а где-то бежишь — нет сил копать на самом деле.
Данила, штурмовик
Я в Бахмут въезжал с улыбкой: все, сейчас буду русню крушить. Это был мой первый боевой опыт, в составе сборной роты, сто двадцать человек из Киева, не знаю, зачем я туда вызвался. Нас вывели на позиции, которые как на открытой ладони. По нам постреливали, вроде бы рядом, а мы ходили, смеялись, даже без броников: «А, косоглазые…» Сейчас-то я понимаю, что нам просто дали заехать туда, на эти позиции, все завезти. А на пятый день, в шесть тридцать, как по будильнику, к нам легло посреди окопа, присыпало сразу одного — и началось наступление их. «Солнцепеки», авиация, артиллерия — всем, чем можно придумать, нас пиздили, нам прилетело в блиндаж, меня контузило, командира роты на моих глазах убило. Из-за того, что с детства, когда я что-то делаю, у меня приоткрыт рот, когда прилетело, все потеряли сознание, только я нет, вытащил четверых из этого окопа.
Помню каждое мгновение того дня. Это был первый опыт, когда в меня летели снаряды, к этому никак невозможно подготовиться, потому что это очень страшно. Когда вас стояло семеро, прилетает снаряд, и вы оттуда убегаете втроем, а четверо вообще непонятно куда делись. За этот день нас осталось шестьдесят, и я понял, что больше вообще ничего не хочу и никто меня туда больше не загонит. Но сейчас, на Запорожье, я по Бахмуту даже скучаю…