«А что видишь ты?»: о чём нам говорят фундаментальные различия в восприятии

Исследователи зрения среагировали быстро, обратив внимание на оптическую амбивалентность освещения на фотографии. Если визуальная система восприятия определяла фотографию как сделанную в помещении с теплым светом, платье становилось сине-черным, а на открытом воздухе — бело-золотым. Той же весной, на ежегодной конференции Vision Sciences Society была продемонстрирована реальная версия платья (для справки, сине-черного), подсвеченного разными способами, с целью продемонстрировать, насколько по-разному проявлялся облик платья в зависимости от освещения. Но ничего из этого не объясняет, каким образом восприятие разных людей автоматически определяло для себя вид этого освещения (одним из факторов прогноза может быть типичное время пробуждения человека: «совы», к примеру, проживают больше времени в теплом, искусственном свете).

Каким бы ни было объяснение этого феномена, удивителен тот факт, что такое базовое отличие в визуальном восприятии может ускользнуть от нас. Вплоть до момента популярности этого платья (#TheDress) никто, в том числе ученые, изучающие зрение, не догадывались о наличии подобных противоречий в восприятии. Тем удивительнее, насколько легко можно создать это противоречие. В случае с платьем достаточно задать вопрос «А какого оно цвета?» Если мы были так слепы к таким очевидным различиям в визуальном опыте, как много еще открытий в области таких противоречий нам предстоит обнаружить, если знать, куда смотреть и какие вопросы задавать

Взять случай Блейка Росса, сооснователя браузера Firefox. Первые три десятилетия своей жизни Блейк считал свой субъективный опыт весьма обыкновенным. Ну а почему нет? Пока однажды он не прочитал научно-популярную статью о людях, у которых отсутствует способность видеть визуальные образы. В то время как большинство людей обладает способностью без всяких усилий формировать зрительные картинки внутренним зрением, есть те, кто этого не может — этот феномен был зафиксирован в 1800-х годах, но свое название получил совсем недавно — афантазия. Из этой статьи Росс и узнал, что это есть у него. Его реакция была поразительна:

«Представьте себе, что на вашем телефоне высвечивается уведомление с горячей новостью: “Вашингтонские ученые открыли бесхвостого человека. Что ж, мы тогда кто такие?”»

Росс начал опрашивать своих друзей и скоро выяснилось — то, что он принимал за нормальное состояние свою неспособность видеть образы, нормой не является. «Я никогда в жизни ничего не представлял, — написал Росс в журнале Vox в 2016 году. — Я не могу “увидеть” лицо своего отца или прыгающий голубой мяч, вспомнить свою детскую спальню или пробежку, на которую я вышел 10 минут назад… Мне 30 лет, и я никогда не знал, что человек способен на такое. В голове не укладывается!”»

Подобные скрытые различия сопровождаются интуитивным чувством изумления. Мы очень привязаны к идее об определенном порядке вещей, потому что на этом зиждется наше мироустройство. Встретить кого-то, для кого мир работает по-другому (даже в таких простых вещах, как цвет платья), означает обнаружить, что наш способ восприятия может быть «неправильным». И если мы не можем быть уверены в цвете платья, в чем же еще мы можем ошибаться? Похожим образом, для человека с афантазией идея того, что существуют зрительные образы, означает увидеть пропасть между его восприятием и восприятием большинства людей. 

Изучение таких неприметных, на первый взгляд, деталей, может обогатить наше научное понимание сознания. На исследование того, как время отхода ко сну влияет на восприятие цвета, ученых вдохновили не люди, поздно ложащиеся спать, а стайка энтузиастов в интернете, живо обсуждающих свои впечатления от двуцветного платья. Исследование феномена афантазии открывает нам понимание того, как люди, лишенные воображения, способны достичь тех же целей (например, вспомнить визуальные детали своей гостиной) без использования вспомогательных образов. И подобных примеров множество. Изучение и понимание таких различий, вероятно, также является моральным императивом, поскольку они помогают нам понять различные способы существования человека и сопереживать этим различиям. Мысль о том, что человек может иначе отреагировать на ситуацию не только потому, что у него другое мнение или опыт, а потому, что его восприятие ситуации фундаментально иное, очень отрезвляет.

Большую часть своей научной карьеры я особо не задумывался об индивидуальных различиях. Как и большинство ученых-когнитивистов, занимающихся проблемами познания, я стремился манипулировать различными факторами, чтобы выяснить, как это повлияет на общие групповые значения. Предметом моего научного интереса были способы, которыми язык дополняет человеческое познание и восприятие. Поэтому я изучал, например, влияет ли освоение названий новых объектов на то, как люди их воспринимают, запоминают и распределяют по категориям. Это были типичные исследования групповых эффектов, в которых мы сравнивали, как люди реагируют на различные стимулы. И, как водится в подобных исследованиях, разные люди отвечают по-разному, но мы берем за основу средние значения реакций.

Например, услышав слово «зеленый», люди могут различить тонкие оттенки между более и менее насыщенными образцами зеленого цвета. Когда мы предлагаем испытуемым выполнить параллельное вербальное задание и язык входит в диссонанс с изображением, например, при группировке объектов, имеющих один размер или цвет, у большинства участников возникают затруднения. Но большинство — это еще не все. Может ли быть так, что некоторым язык помогает различать цвета и распределять предметы, а другим — нет? Это привело нас к поиску других скрытых отличий в восприятии, подобным афантазии. В частности, наше внимание привлек такой универсальный человеческий феномен, как внутренняя речь. 

Большинство людей свидетельствуют о наличии внутреннего голоса. Для примера, 83% (3445 из 4145 людей в нашей выборке) «согласны» или «абсолютно согласны» с утверждением «В процессе чтения я слышу голос в своей голове». В таком же соотношении — 80% — «согласен» или «абсолютно согласен» с утверждением «Я размышляю о проблемах в форме диалога с собой». Это соотношение возрастает в темах, касающихся социальной проблематики: 85 % «согласны» или «абсолютно согласны» с утверждением «Когда я думаю о социальной проблеме, я часто внутренне проговариваю ее сам с собой».

Но и 85% — это не все. А что насчет тех, кто не согласен с данными утверждениями? Некоторые из них сообщают о наличии внутреннего голоса только в определенных ситуациях. Когда речь заходит о чтении, некоторые из них утверждают, что слышат внутренний голос, только если они специально замедляются или читают что-то сложное. А небольшое количество опрошенных (2-5%) утверждали, что никогда не слышали внутреннего голоса. Как и люди с афантазией, которые считают, что визуальные образы — это оборот речи, люди с анендофазией (термин, придуманный мной с Джоан Недергаард для обозначения отсутствия внутренней речи) полагают, что «внутренние монологи», столь распространенные в сериалах, всего лишь киноприем, а не то, что мы переживаем в действительности. Люди с анендофазией не повторяют про себя минувшие разговоры, и, хотя они в целом представляют, что хотели бы сказать, они не знают точно, что именно они скажут, пока не начнут говорить. 

Заманчиво думать, что существует компромисс между мышлением с помощью языка и мышлением с помощью образов. Взять хотя бы распространенную идею о существовании разных стилей обучения — преимущественно вербальном или визуальном (классификация, к слову, некорректная). Когда дело доходит до визуальных образов и внутренней речи, мы находим умеренную положительную корреляционную связь между яркостью образов и наличием внутренней речи. Испытуемые, обладающие более развитым визуальным рядом, имеют более развитую внутреннюю речь. И наоборот, люди с отсутствием внутренней речи сообщают, что у них мало образов.

В связи с этим возникает вопрос: какими для них представляются их мысли? Когда мы спрашивали об этом, то, как правило, получали довольно расплывчатые ответы, например, «Я мыслю идеями» или «Я мыслю концепциями«. В нашем распоряжении есть множество языков, которые мы можем использовать для описания свойств восприятия (особенно визуального), и, конечно, мы можем использовать сам язык, чтобы говорить о языке. Поэтому неудивительно, что люди испытывают трудности с передачей мыслей, не имеющих перцептивного или лингвистического следа. Но трудности с выражением таких мыслей с помощью языка не делают их менее реальными. Это лишь показывает, что они должны прилагать больше усилий, чтобы лучше понять, кто они.

Различия в наличии/отсутствии зрительных образов и внутренней речи — это лишь верхушка айсберга. Среди других скрытых различий — такие феномены, как синестезия, что в переводе с греческого означает «союз чувств», при котором люди слышат свет или ощущают вкус звуков, и Eigengrau, что в переводе с немецкого значит «внутренний серый цвет», который мы видим, когда закрываем глаза. Вот только не все из нас видят Eigengrau. Около 10 % опрошенных утверждают, что их ощущения совсем не похожи на Eigengrau. Вместо этого они сообщают, что с закрытыми глазами видят разноцветные узоры или некий визуальный статический шум, как у аналогового телевизора, не настроенного на определенный канал. 

Наша память подвержена значительно большим различиям, чем мы можем предположить. В 2015 году психолог Даниэла Паломбо и ее коллеги опубликовали работу, описывающую «синдром дефицита автобиографической памяти» (SDAM). Человек с SDAM может знать, что пять лет назад он отправился в путешествие в Италию, но не может восстановить рассказ об этом событии от первого лица: он не может совершить «мысленное путешествие во времени», которое большинство из нас считает само собой разумеющимся. Как и в других случаях таких скрытых различий, эти люди, как правило, не осознают своей необычности. Как написала Клаудия Хаммонд для BBC о Сьюзи Маккиннон, одной из первых, у кого обнаружили и описали SDAM, она всегда «полагала, что когда люди рассказывали подробные истории о своем прошлом, они просто выдумывали детали, чтобы развлечь людей».

Что же такого в различиях образного мышления, внутренней речи, синестезии и памяти, что делает их скрытыми? Заманчиво думать, что это происходит потому, что мы не наблюдаем их напрямую. Мы можем видеть, что кто-то очень быстро бегает. Но, имея прямой доступ только к нашей собственной реальности, как мы можем знать, что представляет себе другой человек, когда думает о яблоке, или слышит ли он голос, когда читает? Тем не менее, хотя мы и не можем напрямую ощутить реальность другого человека, мы можем сравнить ее с нашей, поговорив о ней. Зачастую это очень просто: для #TheDress нам просто нужно было спросить друг друга, какие цвета мы видим. Мы также можем спросить, всегда ли буквы отображаются в цвете (графемно-цветовые синестеты ответят «да», остальные — «нет»). Люди без образного мышления скажут вам, что не могут представить себе яблоко, а люди без внутренней речи скажут, что не ведут безмолвных внутренних разговоров с собой. На самом деле обнаружить эти различия несложно, если начать их систематически изучать.

Парадоксально, но хотя язык и позволяет нам сравнивать показания и открывать различия между нашими субъективными переживаниями, в то же время его тенденция к абстракции может заставить нас не замечать этих различий, поскольку одно и то же слово может означать множество разных вещей. Мы используем слово «воображать» для обозначения формирования образа в сознании, но мы также используем его для обозначения более абстрактных действий, таких как воображение гипотетического будущего. Для человека с афантазией вполне логично не понимать, что в некоторых случаях люди используют слово «воображать» для обозначения формирования мысленных образов, имеющих перцептивную реальность.

Большая часть нашего понимания таких неочевидных различий опирается на самоотчеты людей. Можно ли им доверять? Современная психология скептически относится к самоотчетам, и этот скептицизм я унаследовал как часть своей академической подготовки. Последние отчеты о значительных индивидуальных различиях в образном мышлении и внутренней речи часто сопровождаются скептицизмом. Откуда нам знать, что эти различия отражают что-то реальное? Можем ли мы действительно просто поверить людям на слово, когда они говорят, что у них нет внутреннего голоса?

Но прежде, чем отследить более комплексный вопрос о доверии респондентам в факте наличия у них образной памяти и внутренней речи, можно рассмотреть более простые примеры. Когда человек говорит, что не любит цветную капусту, он сообщает о своем субъективном опыте и другие склонны верить ему на слово. Но мы легко можем провести эксперимент, в котором увидим, с какой вероятностью человек выберет вариант с капустой при наличии альтернатив. Будет любопытно, если кто-то заявляет, что не любит цветную капусту, но ест ее при любой возможности. Разумеется, существуют такие расхождения между заявленными и реальными предпочтениями. Многие ученые построили карьеру на изучении таких расхождений. Например, если цветная капуста в культурной среде является социально одобряемый, то люди склонны говорить, что любят ее, даже если это не так. И наоборот, кто-то может есть цветную капусту только для того, чтобы не обидеть хозяина дома. Такие ситуации требуют осторожности в интерпретации предпочтений людей — как заявленных, так и выявленных, — но они не отменяют того факта, что в обычных обстоятельствах вера людям на слово относительно их предпочтений может быть хорошим ориентиром к пониманию их поведения. 

Возьмем другой случай. Вы работаете в одном офисе, и ваш сосед по кабинету говорит, что ему холодно, когда термостат установлен на 22°C. Поверите ли вы ему на слово или скажете: «Но ведь 22 градуса — это нормальная температура для помещения. Как ты можешь чувствовать холод?» Предположим, мы измеряем температуру кожи, температуру тела, даже проводим фМРТ-сканирование, показывающее активацию инсулы. Ни одно из этих измерений не позволит нам утверждать, что человек не чувствует холода. Ни одно из этих измерений не опровергнет его самоотчет. Если человек страдает гипотермией, опора на объективные измерения могла бы быть вполне уместной, но если цель — просто понять, что человек чувствует, самоотчеты превосходят объективные измерения. 

Та же логика применима и к другим субъективным состояниям, таким как одиночество, боль и благоговение. Чтобы измерить одиночество, недостаточно подсчитать, со сколькими людьми человек общается или дружит, потому что активная социальная жизнь одного человека может быть глубиной одиночества другого. Мы можем определить наличие эпидемии гриппа с помощью объективных тестов, но для диагностики «эпидемии одиночества» необходимо учитывать, чувствуют ли люди себя одинокими. Именно поэтому, несмотря на все доступные нам технологии измерения физиологии людей, когда речь заходит о боли, мы продолжаем полагаться на шкалы боли — простую форму самоотчета. Если мы серьезно относимся к интроспективным суждениям, когда речь идет о предпочтениях, эмоциях и боли, то почему мы должны относиться к ним более скептически в случаях различий феноменологических, таких как образное мышление и внутренняя речь?

Одна из причин заключается в том, что одни вещи мы способны достоверно самоанализировать, а другие — нет. Возможно, мы можем достоверно сообщить о таких «базовых» состояниях, как боль, и о том, нравится ли нам цветная капуста (хотя даже здесь вполне возможны различия в способности людей к саморефлексии), но в других случаях интроспекция нам не удается. Например, большинство людей считают себя водителями выше среднего уровня — это один из многочисленных примеров так называемого «эффекта озера Вобегон». Мы можем ошибаться и в другую сторону. В типичном исследовании имплицитного обучения участникам показывают последовательности мигающих огней, звуков или фигур, которые подчиняются определенному правилу. Впоследствии они должны определить, подчиняются ли новые последовательности тому же правилу или нет. Участникам часто кажется, что они просто угадывают, то есть они думают, что не произошло обучения. Однако их поведение может значительно превышать уровень случайной вероятности, что свидетельствует об одном — они действительно чему-то научились. В таких случаях «неправильный» самоотчет все равно информативен: он дает нам представление о субъективной реальности человека (он думает, что находится в 80 процентах по способности к вождению, он думает, что просто угадывает, он думает, что не научился чему-то, хотя на самом деле научился). Но в то же время эти самоотчеты не отражают объективную реальность. Они являются плохими союзниками для прогнозирования того, что человек делает или может сделать. 

Наконец, важно брать в расчет и сны. В исследовании 1958 года Фернандо Тапия и его коллеги сообщили о том, что только 9% респондентов видят сны в цвете. Остальные опросы, проведенные примерно в то же время, также показали низкий процент. Десятилетие спустя произошел перелом, и большинство опрошенных уже видели цветные сны. Философ Эрик Швитцгебель нашел несколько объяснений такой перемене. Одна из вероятных версий — мир черно-белой фотографии и телевидения изменил мир человеческих сновидений. С преобладанием цветного телевидения цвет вернулся и в сны людей (вернулся, поскольку по свидетельствам из более далекого прошлого людям было несвойственно видеть сны в черно-белой гамме). 

Проблема в том, что нет никаких причин считать, что телевидение должно было оказать столь сильное влияние на феноменологию наших снов. В конце концов, мир никогда не переставал быть цветным. Альтернатива, утверждает Швицгебель, заключается в том, что «по крайней мере некоторые люди должны сильно заблуждаться относительно своих снов». Наша способность свидетельствовать о содержании своих снов может быть просто ненадежной. А при отсутствии объективных показателей, по которым можно было бы измерить субъективный отчет, мы не можем знать, отражают ли эти отчеты какую-либо реальность, субъективную или нет. Почему же тогда существует какая-либо последовательность в отчетах людей в определенное время? Возможно, потому что в отсутствие хорошего доступа к своим феноменальным состояниям люди выбирают тот ответ, который им кажется наиболее разумным. В 1950-х годах доминирующим популярным и научным мнением было то, что сны не имеют цвета. Поэтому, отвечая на вопросы, участники просто повторяли эту доминирующую точку зрения. То же самое происходило и при смене доминирующей точки зрения. Швитцгебель утверждает, что ни тот, ни другой случай не отражает «правильную» феноменологию, потому что наша интроспекция может быть недостоверна, когда речь идет о цвете наших снов.

Если отчеты о феноменальных состояниях, таких как образы и внутренняя речь, похожи на отчеты о снах, у нас есть все основания скептически относиться к тому, что различия в интроспекции отражают реальные различия в реальном опыте людей. Если они больше похожи на сообщения о наших предпочтениях и эмоциях, то мы можем (в основном) поверить людям на слово. Но даже в этом случае мы должны учитывать социальное давление, заставляющее реагировать определенным образом. Если бы наличие ярких образов было обязательным условием для поступления в художественную школу, мы не должны были бы удивляться, если бы все начинающие художники утверждали, что у них очень яркие образы. Если бы слышать голос при чтении считалось признаком психического расстройства, люди реже говорили бы, что слышат голос при чтении.

Установить достоверность самоанализа можно несколькими способами. Во-первых, мы должны продемонстрировать последовательность. Если в один день люди утверждали, что постоянно испытывают внутреннюю речь, а на следующий день заявили, что никогда этого не делали, значит, у нас возникла проблема. Как выяснилось, отчеты людей очень последовательны. Опросники внутренней речи, составленные с разницей в несколько месяцев, показывают высокую корреляцию. (В то же время работа Рассела Херлбурта, которая исследует мышление людей в случайные моменты в течение дня, показывает, что люди переоценивают, насколько сильно их мышление проявляется в форме внутренней речи).

Мы также можем посмотреть, могут ли различия в сообщаемой феноменологии предсказывать различия в поведении. Когда речь идет о сновидениях, такой возможности нет, но мы можем сделать конкретные предсказания о поведенческих последствиях большего или меньшего количества визуальных образов и внутренней речи, основываясь на существующих теориях образов и языка. Различия в самоотчетах о феноменологии могут быть связаны с различиями в объективном поведении. Те, у кого меньше внутренней речи, труднее запоминают списки слов; те, у кого меньше визуальных образов, сообщают меньше визуальных деталей при описании прошлых событий. 

Также отмечаются различия в более автоматических физиологических реакциях. Большее количество света, попадающего в зрачок, вызывает его сужение. Но простая демонстрация чего-то яркого, например, солнечного света, также вызывает (меньшее, но все же измеримое) сужение. Афантасты демонстрируют совершенно типичные зрачковые реакции на реальные изменения освещенности. Однако их зрачки не меняются на свет воображаемый. В то же время многие гипотетические различия в поведении не наблюдаются, потому что, по-видимому, люди компенсируют их, например, открывая способы запоминания подробного визуального содержания без привлечения явных образов. Такая компенсация может оказаться полезной. Люди с плохой автобиографической памятью находят другие способы запоминания информации, которые могут помочь предотвратить некоторый когнитивный спад при старении.

Еще один способ установить достоверность — спросить, существуют ли нейронные и физиологические корреляты феноменальных различий. Если бы различия в сообщаемых образах были обычными конфабуляциями или результатами того, что люди просто говорят исследователям то, что, по их мнению, они хотят услышать, было бы удивительно, если бы они имели различную мозговую связность и функциональную активацию, измеренную с помощью фМРТ. Однако именно это мы и обнаружили. Фрейзер Милтон и его коллеги просканировали группы людей, идентифицированных как афантазеры и гиперфантазеры (люди с необычайно яркими визуальными образами). Когда их попросили лечь в сканер и смотреть на крест на экране, в ответах мозга группы гиперфантазеров наблюдалась большая связь между префронтальной корой и затылочной зрительной сетью по сравнению с группой афантазеров. Участников также попросили посмотреть и представить себе различных известных людей и места. Разница в активации между восприятием и воображением (в левой передней теменной области) была больше у участников с гиперфантазией по сравнению с участниками с афантазией. Испытуемые с типичным воображением по многим показателям находились между группой афантазеров и группой гиперфантазеров. О нейронных коррелятах различий во внутренней речи известно меньше. В работе, представленной на заседании Общества нейробиологии языка в 2023 году, Хуичао Янг и коллеги обнаружили связь между количеством внутренней речи, о которой люди сообщали, и уровнем функциональной связности языковой сети в состоянии покоя.

И наконец, хотя мы не знаем, каково это — быть кем-то другим, мы можем сравнить, как отличается наша феноменология в разные времена. Существует множество исследований людей с травмами мозга, из-за которых они теряют визуальные образы, а в некоторых случаях и внутреннюю речь. Гораздо труднее отмахнуться от самоотчетов людей, которые говорят, что раньше они могли представлять себе вещи, а теперь не могут (особенно если они подтверждаются явными различиями в объективном поведении).

У надписи Холдернесс, представившей миру #TheDress, была и вторая часть. Она написала:

«Это важно, потому что мне кажется, что я схожу с ума».

Мысль о том, что одно и то же изображение может выглядеть по-разному для разных людей, вызывает тревогу, поскольку угрожает нашей уверенности в том, что мир таков, каким мы его воспринимаем. Когда афантазер узнает, что у других людей спонтанно возникают мысленные образы, он понимает, что встречается с повседневной реальностью многих людей, о существовании которой он даже не подозревал. Очевидно, что это дестабилизирует его.

И тем не менее существует научный и моральный императив для изучения разнообразных форм нашей феноменологии. С научной точки зрения, это не позволяет нам делать заявления о том, что опыт большинства (или опыт ученого) — это опыт всех. С моральной точки зрения, это побуждает нас выйти за рамки древнего совета «познай самого себя» и направить внимание на познание других. А для этого нужно открыться возможности того, что их опыт может сильно отличаться от нашего собственного.

Источник

Onion Market – свободный р2р-обменник в Telegram