7. Яцек над Яцеками

Янко-музыкант вбежал в корчму Янкеля, споткнулся о порог и едва не ударился головой о стойку. Он схватился за край толстой доски и выдохнул прямо в лицо Янкелю:

– Пан Дыдыньский прибыл!

Еврей в который раз проклял тот миг, когда Белоскурский переступил порог его корчмы. Он проклинал его регулярно с тех самых пор, как новость о том, что в Лютовиске схватили одного из самых отъявленных разбойников земли Санокской, облетела все окрестные деревни и поместья. С самого утра его корчма переживала настоящую осаду. Если бы к нему заходили одни крестьяне, чтобы послушать истории Янко-музыканта, который надувался и гордился, как будто это он один поймал опасного проходимца, еврей бы потирал руки от радости, ожидая большой прибыли. К сожалению, в корчму заглядывали только разбойники с большой дороги, знавшие о награде, объявленной старостой Юрием Красицким за Белоскурского, и рассчитывавшие освободить разбойника, а затем самостоятельно доставить его в Красичин или Перемышль. Каждый из них кричал на бедного еврея, позвякивал саблей, а когда Янкель уклонялся от ответа, на него обрушивались брань и угрозы, его таскали за бороду и пейсы, угрожали избиением, выливали вино, не платили за напитки, переворачивали столы и лавки. Если бы Янкель знал, что дело примет такой оборот, он бы никогда не придумал план поймать Белоскурского, и не сказал бы об этом Колтуну. А теперь у него было полно забот. И почти никакой прибыли!

На рассвете, еще ночью, в корчму вбежали братья Рытаровские со своим товарищем Роникером, который выдавал себя за самозваного графа из Рониславиц, расположенных где-то между Песьими Кишками и Бердичевом. Надавив на еврея и Янко, они стремглав бросились к Черной, хотя Янкель ловко солгал, что Белоскурского похитили какие-то неизвестные шляхтичи и повезли в Балигород. После Рытаровских приехал старый казак Дытко и его трое сыновей – все негодяи и бандиты, которых шляхта нанимала для набегов и экзекуций. Во время их визита еврей потерял зуб и половину бороды, а у Янко был подбит глаз и надорваны уши. Затем с коротким, но отнюдь не дружеским визитом заявился пан Полицкий со своими людьми. Позже были ещё какие-то оборванцы, называвшие себя товарищами из кварцяной хоругви старосты Яна Потоцкого, хотя в глазах Янкеля они не выглядели даже как обозные бродяги. Однако у них были манеры и фантазия как у гусар – они запросили лучшую еду и напитки, палили из единственного бандолета, который у них был, чуть не сожгли корчму и, конечно же, не заплатили за пир. Затем, после полудня, пришёл большой и толстый шляхтич с одним глазом и деревянной ногой. К счастью, он не дрался и никуда не собирался, но сильно пил вместе с товарищами, кричал, приставал к крестьянам и девушкам, а от песен, распеваемых пьяными, охрипшими голосами его людей, у Янкеля распухли уши.

Неудивительно, что когда Янко-музыкант громко возвестил о том, кто приехал, Янкель почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Еврей схватился за бороду и пейсы и стоял как образ нищеты и отчаяния, пока двери гостиной не отворились настежь, и в них не вошел гость, которого объявил музыкант.

Яцек Дыдыньский не выглядел угрожающим. Он был среднего роста, смуглый, худой, ловкий, как кот. Высокие, жесткие красные сапоги из сафьяна выдавали в нем богатого господина. Дыдыньский был одет в зеленый, расшитый жемчугом кафтан из лучшего дамасского шёлка, застегнутый на блестящие пуговицы с петлями. На кафтан он накинул ферезею, подбитую леопардовым мехом, с большим воротником, спадающим до середины плеч. На выбритую по шляхетской моде голову он надел рысий колпак, украшенный пером цапли и брошью. На правом предплечье он носил блестящий вороненый наруч, украшенный листьями и звездочками. Шляхтич был опоясан широким, тяжелым кольчужным поясом, к которому были подвешены пистолет, пороховница и сабля. Это, однако, была не обычная, тяжелая баторовка или зигмунтова сабля с короткой, простой крестовиной, а черная гусарская сабля, которая только входила в моду и вооружение. На одном из плеч ее крестовина загибалась в дужку, которая защищала верхнюю часть кисти и доходила почти до навершия, а фигурные усы спускались с крестовины на изогнутое лезвие. Отделанная черной кожей и серебром сабля имела еще один «палец», то есть небольшое ушко на эфесе для большого пальца. Благодаря этому в руках опытного фехтовальщика она двигалась как молния – когда пан Дидыньский хотел подрезать громилу, она ударяла с большой силой, а если он выбивал саблю из рук гайдука или пажа, благодаря пальцу он мгновенно переходил от защиты к ударам локтем и запястьем.

Яцека Дыдыньского, стольника саноцкого, в земле Саноцкой звали Яцеком над Яцеками, потому что не было там лучшего мастера сабли, чем он. Дыдыньский занимался профессией столь же почётной, сколь и полезной. Он ведь был заездником, а профессия эта приносила ему уважение во всём уезде.

Яцек над Яцеками был мастером устраивать заезды*. Если кто-то из панов-братьев намеревался силой привести в исполнение приговор суда, защититься от нападения соседа или завладеть чужим имуществом, достаточно было сообщить об этом Дыдынскому, и пан Яцек быстро приходил на зов с вооруженной подмогой. Дыдыньский был человеком чести и никогда не нарушал своего слова, никогда не предал своего работодателя. «На Дыдыньского полагайся, как на Завишу**», – говорили в кабаках в Саноке. «Нам нужен Дыдыньский!» – кричал в ярости ростовщик, разрывая на части исковую повестку, которую ему только что прислал родственник или сосед-негодяй. «Дыдыньский еще вас проучит!» – грозил выжитый со владений могущественным магнатом мелкий шляхтич.

* Заезд – способ исполнения судебного решения в старопольском законодательстве. Ввиду слабости исполнительной власти Речи Посполитой это стало для дворянства реальным способом отстаивания своих прав.

** Завиша Черный – легендарный польский рыцарь, живший в XV веке. Считается в Польше образцом рыцарской чести и воинского искусства.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что Янкель затрепетал при виде такой выдающейся личности. Тем временем Яцек над Яцеками подошел к шинкарю, и стал рассматривать еврея зеленоватыми глазами. А тот, затаив дыхание, наполнил свою лучшую кружку билгорайским пивом. Дыдыньский взял кружку, немного отпил и поставил ее на место.

– О чем же этот благородный пан изволит думать? – начал Янкель. – Чем я, простой жид, могу служить вашей милости?

– Хотел бы с тобой поговорить, Янкель, – улыбнулся Дыдыньский. – А о чем, думаешь, могут беседовать жид и шляхтич? Об аренде? О деньгах? О ссуде и ростовщических процентах? О гладкости девок из Лютовиски? Признаюсь, я уже проверил – они гладкие. Прости, но я выберу другую тему. К примеру, достойный Янкель, не было ли в твоей корчме недавно какого-либо знатного шляхтича? И не звался ли он, быть может, Белоскурским?

Еврей огляделся в поисках поддержки.

– Да если бы я все знал, то был бы раввином. Ну, я скажу, всё скажу. Был здесь господин Белоскурский. И он с другим шляхтичем уехал. А я не знаю, кто это был. Потому что я не сую нос в чужие дела. Потому что мне нет дела до забот великих господ. Потому что я только хочу заработать деньги. Хорошие деньги. Талеры, золотые чешские, голландские талеры, швейцарские дукаты. А уже медяков да шелягов завалящих не беру. Потому что, видите ли, господин шляхтич, одна хорошая денежка притягивает другую хорошую денежку. А когда вместе оказываются две денежки, то они дают потомство.

– Именно о деньгах я и говорю, – Дыдыньский положил на стойку сумку размером со сноп пшеницы. – Эта калита чуть на куски не расползлась. Пора ей облегчиться и золото в другой кошель пересыпать.

– Ах, я понимаю, – сказал Янкель с грустью, и на глазах его даже навернулись слезы. – Но я ничего не могу вам рассказать. Я ничего не знаю. И – скажу вам больше – я не хочу ничего знать.

– Жаль. – Дыдыньский не выглядел разочарованным. – Может быть, ты помнишь, кто был тот шляхтич, который уехал с Белоскурским?

– Молодой пан, небогато одетый. Я его никогда не видел.

Дыдыньский закрыл глаза. А потом весело улыбнулся, отставил недопитое пиво и бросил на стойку серебряную монету.

– Прощай, Янкель.

Шляхтич быстро направился к дверям. Шел, звеня шпорами, постукивая железными подковками сапог о не струганые доски пола.

– Пан Дыдыньский!

Яцек остановился. Он хорошо знал, кто его окликнул. Как только он вошел в корчму, то сразу среди гостей заметил знакомую рожу. С лавки у стены встал огромный шляхтич в кармазиновом жупане. Незнакомец не имел левого глаза – прикрывал глазницу кожаной повязкой. Пока он шел к Дыдыньскому, доски глухо гудели под его весом. У шляхтича не было правой ноги – под коленом она заканчивалась деревянной культей. Чтобы сохранять равновесие, мужчина опирался на длинный наджак. Когда он шел, гуляки в корчме расступались перед ним. Достаточно было взглянуть на его отвратительную рожу в шрамах, на усища и короткую черную бороду, чтобы понять, что это был не какой-то там шляхтичишко из захолустья. Его спутники – усатые головорезы с выбритыми, за исключением темени, головами, исподлобья глядели на Дыдыньского.

Огромный шляхтич положил свою большую лапищу на плечо пана Яцека. Медленно, но решительно развернул его к себе. Дыдыньский, однако, не потянулся к сабле.

– Турки мне глаз выбили, – сказал одноногий шляхтич, – так что я мало чего вижу. Но ты, пан Дыдыньский, не слепой! Разве меня так легко упустить из виду, дорогой ты мой друг? Я совсем не бросаюсь в глаза?

– Здравствуйте, пан Хромович.

– А куда это ведет твоя дорога? В бордель? В корчму? – спрашивал Якуб Хулевич, прозванный во всей Саноцкой земле Хромовичем.

– Неважно. Но уверяю вас, что нам не по пути.

– Жаль, дорогой мой дружочек, потому что на службе, на которой я нахожусь, можно высоко подняться.

– Полагаю, что даже слишком высоко.

– Мой хозяин, староста зыгвульский, сердится на тебя, пан Яцек, – сказал Хромович. – Сожалением он преисполнен и тоской оттого, что ты отказался от службы у него и перешел к Корняктам, к его заклятым врагам.

– Eques polonus sum – я польский рыцарь. Я свободен и служу тому, кому хочу!

– И оттого, что ты презрел нашу компанию, – продолжил Хромович немного громче. – Что, мы для тебя недостаточно хорошо пахнем, пан Дыдыньский? Или тебе не нравится наш мед и пиво?

– Если не нравится, глотку вскроем, – расхохотался Памятовский, один из компаньонов Хромовича, известный во всем Русском воеводстве забияка, приговоренный к изгнанию за нападение, убийство двух шляхтичей и участие в рокоше воеводы Зебжидовского.

– Пан Дыдыньский уже привык к дворцам, – сказал он. – И к соблазнению девушек на белых простынях. И его манеры уже господские, а не наши, простые, шляхетские.

– Да ты смотри, какой он прифрантованный, – тонко пискнул маленький и худой Писарский, сверля Дыдыньского карими глазами. – Это от содомии с плебеями.

Хромович одним движением руки остановил и этого компаньона.

– У меня к тебе два дела, пан брат. Во-первых, господин староста зыгвульский просил тебе, господин Дыдыньский, передать, чтобы ты ему в Ланьцутском замке и в имениях не показывался. Потому что если тебя увидит, то его снова настигнет меланхолия. Меланхония – это ужасная болезнь. А меланхолию старосты ничто лучше не излечит, чем весть о том, что некий молодой повеса по имени Яцек над Яцеками получил удар саблей от пана Хромовича. А пан Хромович не имел другого выбора, так как служит старосте зыгвульскому, а что господин прикажет – то слуга исполняет!

– Это все?

– Подожди, я еще не закончил. Во-вторых, пан Дыдыньский, я советую вам забыть про Белоскурского и того молодого парня, который с ним увязался.

– Того юнца, что с ним вместе выехал из Лютовиски? А зачем он тебе, пан брат?

– Это уже не твое дело. Я лишь из добрых побуждений советую и по-дружески напоминаю, чтобы ты, твоя милость, оставил их в покое.

– Посмотрим. Но спасибо за добрый совет.

– Ступай с Богом, пан брат.

Хромович повернулся и пошел к своим. С размаху ударил по уху Писарского, который беззастенчиво занял его место на скамье. Шляхтич свалился на пол, опрокинул кружки и заработал еще несколько тычков.