6. Господа Рытаровские

Уже стоял полдень, когда они добрались до Черной, лежавшей у перекрестка дорог, которые вели в Хочев и Перемышль. Деревня, основанная сто лет назад по Магдебургскому праву, была многолюдной и шумной. Вдоль дороги, насколько хватало глаз, тянулись большие крестьянские избы, сложенные из обтесанных бревен, с торцами в виде ласточкиных хвостов. Это были большие и ухоженные хаты, покрытые ладными желтыми соломенными крышами, выбеленные или выкрашенные в коричневые или черно-белые полосы. Возле опоясывавших дворы заборов росли подсолнухи, а кое-где можно было даже заметить массивное крыльцо, точь в точь как у шляхетских усадеб. Кое-где торчали высокие шесты с колесами на вершине, на которых свили себе гнезда белые аисты. На лугу перед поселком молотили зерно четыре деревянные четырехлопастные ветряные мельницы и одна голландская, производившая чистую и белую, как снег, муку. В двух кузнях ковали сталь и железо, в прядильнях пряли шерсть, а в трактирах с самого утра наливали мед и пиво. В селе было также много еврейских лавок. Над крышами хат возвышались башни и колокольни двух православных церквей, костела и украшенная завитками крыша еврейской синагоги. Церковь Святого Димитрия была обычной, деревянной, покрытой простой двускатной крышей – она выглядела почти как три поставленных рядом сарая. Зато от второй – Святого Кирилла – невозможно было оторвать глаз. Церковь была овальной и округлой, с тремя колокольнями, крытыми дранкой и золотым полотном на башенках, с уютным крыльцом, верандой и заборчиком, с маленькими оконцами, в которых сверкали витражи.

На другом конце села темнела замшелая крыша костела, а за ней стоял еврейский храм. В Черной все было устроено так, как велел Господь. Крестьяне собирались на рынке. Шляхта – в трактире, а евреи – на веранде синагоги. В поселке было многолюдно и шумно. Крестьяне шли на рынок, ведя за собой больших жирных коров со спутанной каштановой шерстью. Гинтовту и крестьянам пришлось пробиваться сквозь кричащую толпу, ругаясь, отталкивая кметов и батраков.

Они остановились на рыночной площади, в армянской корчме Ондрашкевича. Оставив лошадей во дворе, они уселись в укромной нише. Гинтовт сразу же заказал крепкого венгерского вина, а перед этим – сивуху. Это подняло настроение парням из Лютовиски. Колтун перестал дрожать, с Ивашко постепенно сходила бледность, и только Белоскурский холодно улыбался.

– Кто это... сделал? – наконец выдавил Колтун.

– Дидько, – пробубнил Ивашко.

– Скорее зверь какой-то, – проворчал Гинтовт. – Единственное утешение, что это, похоже, не люди Белоскурского. Те бы сразу своего господина освободили. 

– И что нам теперь делать?

Гинтовт не ответил. Он сидел, положив голову на руки и уставившись в стену. Он не обращал ни на что внимания. Даже не пошевелился, когда во дворе застучали копыта лошадей, суровый голос окликнул слуг, а затем распахнулась дверь, открытая сильным пинком.

Крестьяне вздрогнули, когда увидели, кто вошел в корчму. Когда Ивашко пригляделся к нежданным гостям, он тут же пожалел, что так неосторожно согласился поехать с паном Гинтовтом в Перемышль. Колтун же ничего не подумал. Он только мысленно прикинул расстояние между ним и ближайшим окном. Окно, однако, было узким, а рамы – приколочены гвоздями, чтобы их не выбивали при очередной кабацкой ссоре. Колтун глянул под стол – проверил, можно ли там спрятаться. Только Белоскурский не растерялся – толкнул локтем Гинтовта и кивком головы указал ему на неожиданных гостей.

Люди, шедшие к ним, сразу привлекали к себе внимание. Впереди шагал высокий худой мужчина в кабате, с кружевным воротом-горгерой, застегнутым под самым подбородком, и с шотландским беретом на голове. Кабат когда-то был красивым, богато украшенным и отороченным серебряными нитями. Было заметно, что его владелец развлекался во многих кабаках, а главное, что его нередко выкидывали оттуда в канаву. Одеяние было украшено красноватыми пятнами от вина или крови, уродливыми потеками свечного воска, ткань полиняла от грязи, воды и — страшно подумать, – чего еще. Некогда белый воротник, туго застегнутый на шее мужчины, истрепался и стал серым от грязи. Лицо выглядело не лучше. Некогда гордое, аристократическое и полное сил, теперь оно казалось усталым. У мужчины был длинный горбатый нос, маленькие слезящиеся глазки, а ободранные редкие усы жалко свисали над губами, за которыми не хватало, по крайней мере, нескольких зубов.

За тем мужчиной шли двое примерно таких же дворян в достаточно богатых, хотя и потрепанных и выцветших кармазиновых жупанах. На голове у одного был тюрбанный шишак с длинным султаном, у другого – шапка из волчьего меха, украшенная металлической брошью с висюлькой* и пучком перьев цапли. У пояса они носили черные сабли, а их лица были покрыты шрамами, суровы и усаты. Их нетрудно было узнать. Это были братья Фабиан и Агаций Рытаровские из-под Львова – известные забияки и скандалисты. Они держали руки на эфесах сабель. Сзади шел их слуга с двумя пистолетами.

*В повседневной речи этот элемент гардероба назывался «трясень» (trzęsień), поскольку декоративные висюльки легонько тряслись при ходьбе. Официально же он называется «шкофия» (szkofia).

– Вот, странствовали, странствовали и нашли! – обрадовался мужчина в иноземном наряде, увидев развалившегося на лавке Белоскурского. – Говорил же, что поедут в Перемышль. По этой самой дороге.

Он внимательно посмотрел на Гинтовта и двух крестьян.

– Ну, эти пусть убираются! – прошипел он, и молодой шляхтич почувствовал исходившей от него запах водки. – Пусть уходят. У нас дело к пану Белоскурскому. Важное дело, которое не может ждать. Allez vous!

– А кто вы, ваша милость? – спросил Гинтовт сквозь стиснутые зубы. – Следовало бы представиться.

– Как так? – удивился худой. – Пожалуйста, не говорите со мной так грубо и не обзывайте меня неприятно. Как это, вы не знаете меня? Я Зеноби Фабиан Эйсимонт-Роникер, граф Рониславиц. А вы хотя бы шляхтич? Я сомневаюсь в этом. Я очень сомневаюсь. Как у вас хватило наглости называться благородным, если я не слышал о ваших благородных поступках. Я не верю, что вы шляхтич, для начала мне нужно увидеть документы о вашем дворянстве. И поскольку у вас нет никаких документов, то вы должны уступить перед более благородным. Итак, знай же, парень, что я – граф Роникер и благородные господа Рытаровские имеем дело к его милости Белоскурскому. А теперь исчезни. Уезжай, чтобы не мешать нам!

– Эй, граф, чего титьки мнешь? – непринужденно заговорил старший Рытаровский, явно не питавший никакого уважения ни к просвещенному Зеноби Фабиану Эйсимонту-Роникеру, графу Рониславичей, ни к его титулам. – Кончай, твоя милость, свою речь, не срамись. За сабли, ни к чему нам с быдлом разговоры разговаривать! Нам надо разбойника отбить и истребовать свою награду!

– Молчи, невежда! – возмутился граф. – Тут negotiobus.

– Послушай, – обратился он к Гинтовту, который уже встал и вышел из-за стола. – Поймал Белоскурского, так хвастайся, но уступи достойнейшим, чтобы никто не сказал, что ты выскочка и хам! Мы разбойником сами займемся и отведем его в Перемышль. Pro fide, lege et rege.

– Пан Зеноби pro fide, то есть за веру так поступит. А мы – pro pecunia, то бишь за гроши, потому что мы не какие-то повесы и оборванцы, а наемные поединщики и рокошане, и при этом достойные рыцари, – засмеялся младший Рытаровский.

– Да хорош болтать! – старший из братьев харкнул и сплюнул. – Я тебе, кавалер, все это обычными словами объясню. Отдай нам Белоскурского, а если не отдашь, то получишь саблей по башке и пинка в зад такого, что из этой корчмы через трубу вылетишь. Мы уже займемся паном Белоскурским и позаботимся, чтобы он нам по дороге не издох.

– Вот правильные и справедливые слова, – подтвердил Зеноби Фабиан Эйсимонт-Роникер, граф Рониславич. – Не ищи с нами ссоры, кавалер, а то здоровье потеряешь. При этом веди себя, как подобает твоему жалкому сословию.

– Боюсь, я очень огорчу ясновельможного пана графа, – спокойно сказал Гинтовт. – Я очень сочувствую пану графу, ибо, к сожалению, мы не во Франции и не в габсбургских дворцах Вены. Мы в Речи Посполитой, где живут шляхтичи вроде меня, которые не знают хороших манер. Где им до салонов, где им до Европы! Скажу больше – эти простаки не только не признают графских титулов, но еще имеют скверную и безобразную привычку, совершенно недостойную и невиданную во Франции или в Италии. А именно – жестоко избивать в корчмах всяких грабителей, графов, кавалеров и прочих галантов и содомитов.

– Что я слышу?!

– Мне очень жаль пана графа. Ибо через минуту пан граф будет избит, оскорблен и унижен таким выскочкой и простаком как я. Ваше графское сиятельство потеряет зубы, пальцы, и голова будет разбита, не говоря уже о набитой физиономии вашей милости!

Маленькие глазки Зеноби Фабиана Эйсимонта-Роникера стали еще меньше и сделались очень, очень злыми. Пан граф схватился своей костлявой рукой за рукоять рапиры, желая по справедливому гневу наказать негодяя и выскочку. К сожалению, не успел. Прежде чем он обнажил длинное лезвие, Гинтовт наотмашь рубанул его по голове, лбу, носу и половине графского лица.

– Sacrebleu! – тонко пискнул Зеноби Фабиан Эйсимонт-Роникер и по-графски рухнул на спину. Дальше все пошло быстро.

– Бей! Убивай! – взревел старший Рытаровский. Братья выхватили сабли и бросились на юношу, их паж опустил пистолеты и выстрелил из обоих стволов, но Гинтовт снова был быстрее. Он нырнул под кривым лезвием, перепрыгнул через опрокидывающуюся скамейку. Пули пролетели мимо него, свистнули рядом с Белоскурским. Одна попала в икону Николая Чудотворца, висящую на стене за разбойником и загаженную мухами, а другая... Ивашко был менее удачлив. Заинтригованный затянувшейся тишиной, он высунул голову из-под стола и получил прямо в плечо; он даже не застонал, лишь упал на пол, обливаясь кровью. В корчме поднялся шум, раздались крики и вопли. Крестьяне бросились к дверям, а Ондрашкевич, привычный к ссорам и суматохе, предусмотрительно спрятался под стойкой.

Гинтовт растолкал Рытаровских, бросился к слуге, который все еще держал дымящиеся пистолеты. Тот бросил их, схватился за саблю, но юный шляхтич промчался в дюйме от него, на ходу хлестнул его концом сабли-баторовки по животу и боку. Слуга завопил и рухнул на пол, выл и кричал, прижимая вываливающиеся кишки, а его кровь потекла по белым, выскобленным половицам.

Рытаровские атаковали Гинтовта с двух сторон. Старший рубил плоско, с полуповорота движением кисти, младший – с размаху, в лоб и шею! Гинтовт с лязгом парировал клинок младшего из братьев, скрутился на месте и чудом, будто сам дьявол ему помогал, ускользнул из-под сабли старшего. Уворачиваясь от лезвия, он наклонил голову, его колпак съехал и из-под закатанного воротника на плечо юноши выпала длинная, тяжелая черная коса... Гинтовт выпрыгнул вперед и ударил баторовкой в бок младшему Рытаровскому, разбив тому правую руку. Шляхтич даже не скривился. Он только вскрикнул и бросился в погоню за юношей.

Старший из братьев, более тяжелый и основательно налитый пивом, не успел остановить лезвие сабли. Не попав по Гинтовту, он перерубил цепочку деревянного подсвечника, низко свисающего с потолка. Деревянная дощечка с огарками свечей с грохотом упала на пол, ударив по доскам. Братья бросились в погоню за беглецом. Юноша молнией вскочил на лавку, затем на стол, сбил с него кружки и миски, а потом, припадая на колени, чтобы избежать удара младшего Рытаровского, ударил быстро как змея. Лезвие баторовки с финтом обогнуло блестящую, иззубренную саблю и рассекло бок Фабиана. Шляхтич споткнулся, повалился на лавку, упал как срубленный дуб, застонал от боли, пытаясь удержать обильно вытекающую из него кровь.

Агаций бросился к Гинтовту, рыча от ярости сквозь сжатые зубы. Они сошлись в центре корчмы, среди опрокинутых скамеек. Рубились широкими взмахами сабель. Рытаровский рубанул наотмашь, Гинтовт ответил ударом в грудь, Агаций – в кисть, а молодой шляхтич отпрыгнул и нанес хитрый удар крест-накрест, справа налево. Сабли задрожали и зазвенели. За схваткой панов наблюдали притаившийся за стойкой корчмарь и несколько крестьян, достаточно отважных, чтобы заглядывать в окна. Гинтовт рубил, уворачивался и блокировал удары, выманивая Рытаровского в центр зала. Затем он прекратил атаковать и ушел в оборону. Агаций удвоил усилия, бил как молотом по наковальне, напирал на юношу. И тогда...

Гинтовт одним быстрым движением пнул лежавшую на полу скамейку и толкнул ее под ноги Рытаровскому. Шляхтич споткнулся, замахал руками в воздухе, а когда враг напал на него сбоку, упал на колени и скользнул по доскам к столу. Он хотел еще подняться, но было уже слишком поздно. Гинтовт ударил его сзади, разрубая шапку, перо, брошь и бритую голову. Рытаровский только вскрикнул и бездыханный упал на доски.

Гинтовт остановился посреди комнаты, тяжело дыша и весь мокрый от пота. Колпак сполз с его головы, открывая черные, как смоль, волосы, собранные в тяжелую длинную косу, спускавшуюся ниже талии. Во время схватки поотрывались пуговицы жупана, открыв лебединую шею и два гладких, круто поднимающихся холма, ранее сжатых и скрытых под слоями ткани. Именно они и сделали так, что пан Белоскурский не покинул корчмы, не попытался прорваться к дверям или разорвать путы, а только сидел на скамье, уставившись на пару соблазнительных холмиков, лишь малая часть которых показалась на свет. Но даже этот небольшой изгиб давал представление о том, как они выглядели, когда их не удерживал туго подогнанный жупан.

Девушка только через мгновение осознала, что Белоскурский смотрит на нее хищным взглядом. Она быстро прикрыла свои прелести и прыгнула к столу, за которым они прежде сидели с крестьянами. Шляхтич покачал головой в недоумении.

– Ясная панна, – сказал он голосом, в котором слышалось чистое восхищение, – неужели ты демон, дьявольская суккуба, посланная соблазнять добрых рыцарей на грех?

– Я и есть дьяволица, – рассмеялась панна Гинтовт. – Боюсь, однако, что вы не сможете отведать моих чар. Единственный любовник, пан Белоскурский, который ждет вас – худой и костлявый. Зато он исправно управляется с косой. Любите такое?

– Славная из вас, ясная панна, наемница. Тьфу, что я говорю – помощница из лучшей хоругви! Не желаете ли сделать небольшой крюк? Буду рад приветствовать вас в своей роте.

Она взглянула на Белоскурского из-под прищуренных век и взвесила окровавленную саблю в руке.

– Мой дед говорил, что если лошадь – то турка, если крестьянин – то мазурек, если шапка – то магерка, а если сабля – то венгерка, – сказала она, вытирая баторовку о полу жупана младшего Рытаровского. – Итак, ваша милость, не отклоняйтесь от темы, а лучше считайте часы, потому что Перемышль уже близко.

– И как величают ясную панну?

– Для вас позвольте мне быть Ефросиной.

– Красивое имя.

– Слишком красивое для вас, пан Белоскурский.

– Итак, госпожа Ефросина, три тысячи.

– Что такое?

– Три тысячи червонцев за то, чтобы отпустить меня живым. Оплата наличными. Это больше, чем платит за мою голову староста Красицкий.

– Нет, пан Белоскурский, – прошептала Евросина. – Этого недостаточно, слишком мало.

– Четыре?

– У нас, господин Белоскурский, есть незакрытые дела. О чем вы, кажется, забыли.

– Что такое? О чем ты говоришь?

– Вы еще о них вспомните, пан Белоскурский. У нас есть время. А теперь садитесь и молчите!

Ондрашевич, для которого драка между шляхтичами в корчме не была чем-то необычным, бросился в чулан, чтобы собрать паутину, а затем предпринял обычные для такой ситуации меры. Белоскурский увидел через открытое окно, что к корчме уже направлялся еврей-цирюльник с большой сумкой, помощники стали выносить порубленных Рытаровских, графа и слугу, а служанки принесли ведра с водой и начали натирать доски тряпками, чтобы смыть кровь. В комнате пахло мылом и щелочью. Панна Гинтовт пнула подкованным ботинком Колтуна, который наклонился, чтобы забрать кошели Рытаровских.

– Эй, парень! – сказала она. – Ты, кажется, забылся! Не подобает грабить такое добро. Дедушка сильно бы тебя за это наказал. Седлай коней!

Колтун кивнул, а затем побежал на конюшню. В обычных обстоятельствах он не проявил бы такой прыти, особенно потому, что он, как и Белоскурский, был удивлен дьявольской трансформацией Януша Гинтовта в Ефросину. Однако, когда он вспомнил, как храбрая девушка расправилась с Рытаровскими, он согнулся в поясе и побежал за лошадьми.

– Дедушка говорил, что кому в путь, тому время. – Ефросина подошла к Белоскурскому. – А ваш час, господин Белоскурский, близится, это уж точно. Там вас уже ждет палач, а и горожане не прочь посмотреть на новое представление.

Белоскурский сердито сплюнул. Но это в принципе было все, что он мог сделать. Он все еще видел перед глазами схватку с Рытаровскими и не мог поверить, что эта маленькая шляхтянка так быстро справилась с четырьмя большими забияками. Это обещало быть интересным представлением.