2. Страх в Лютовиске

– Ай-яй-яй! – сокрушался Янкель, держась унизанными золотом пальцами за черную рваную ермолку а седеющих волосах. – Ай-яй-яй! Что же вы натворили!

– Сам же все и придумал, жид! – прохрипел Колтун. – Сам нас и прислал, проклятый Иуда! Вспомни, что ты говорил! Что у тебя в корчме остановился пан, на которого выданы ордира…

– Ордера, – поправил Янкель и схватился за пейсы.

– Как ты говорил! – шипел Колтун. – Как брехал. Давайте, парни. Вы же долиняне, вы же самого черта не боитесь. Приголубите шляхтича обухом по башке, доброе его поделим, да еще и награда будет. А теперь что? Хрен на палке?

– Все я помню. Но теперь мне страшно. Я страсть, как боюсь, потому что этот шляхтич жив и он не забудет, в какой именно корчме он получил по башке.

Они стояли у крыльца, окруженные толпой мещан и крестьян. Здесь были низкие, коренастые, длинноволосые гуцулы в черных сердаках, которые съехались в Лютовиску на конную ярмарку из соседних деревень – Прочисного и Смольника. Были высокие и гордые ляхи из Долины в сермягах, с длинными усами и волосами, подстриженными под горшок. Были королевцы, то есть русины, прибывшие издалека, из-за самой Ославы. Были евреи в украшенных вышивкой ермолках, в халатах, а также в накинутых поверх отороченных мехом сюртуках или кафтанах. Были купцы из Хочева, Цисны и Балигрода, бабы, торгующие сыром и яйцами, были табачники, везущие табак из-за венгерской границы, липтаки, цыгане, скрипачи, сабаты, волохи и, конечно, не обошлось без воров. Среди длинных волос и русых кос, среди шапок, колпаков и соломенных шляп виднелись выбритые головы казаков, капюшоны и бекеши сабатов, а также немногочисленные шляхетские колпаки, украшенные перьями и тряпками.

Все эти люди пришли сюда с одной целью – посмотреть на знаменитого infamisa, человека родом из преисподней, баламута, изгоя, поджигателя, своевольника и мясника. То есть на пана Белоскурского, чья дурная слава жестокого наездника и лютого зверя неотступно следовала за ним на протяжении последних недель по всей Саноцкой земле Русинского воеводства, пока, наконец, не ухватила его за седые космы. Пан Мацей полулежал с опущенной головой, привязанный к столбу, поддерживающему навес крыльца. Он еще не пришел в сознание и не слышал, как люди вокруг спорили о его персоне.

– Говорил ты, жид, что назначена награда за его голову! – продолжал Колтун. – Ты говорил, что пан староста Красицкий дает две тысячи дукатов за него. Так плати нам теперь! А свою награду в Перемышле заберешь!

– Ай-яй-яй! А мне-то какой интерес? Да никакого! Только убытки, – взвыл Янкель.

– Бери шляхтича, пархатый, – пробурчал Ивашко по-русски и засунул пальцы за пояс. – Я дам тебе денег за него.

Еврей огляделся в замешательстве, ища союзников.

– Вы не боялись шляхтича, – прошептал он. – Ты сам, Колтун, говорил, что возьмешь его за голову, а как выпьешь горилки, то и дьявол, и упыри тебе не страшны. Так возьмите его сейчас! Вот умники нашлись. Шляхтичу дали по башке, а чуть что – все на еврея валите! Потому что жиды всегда виноваты. А мы ведь не турки, не татары, но ваши братья по несчастью.

– Тихо, тихо. Не торопитесь, люди. Есть и выход, – заговорил Мошко из Тычин, еврей с пейсами, заплетенными в косы, по прозвищу Тычинский или Умный, потому что он писал таможенные реестры в Цисне. – Надо отвезти Белоскурского в Перемышль, к пану старосте.

– А кто поедет? – спросил Янкель у Колтуна и Ивашки. – Хо-хо, я здесь мало вижу добровольцев. А может я, жид, должен это сделать? Потому что, в конце концов, жиды всегда крайними остаются!

– Эй, Колтун! – сказал Мошко из Тычин. – Ой вэй, это же ты хвалился, будто хитер и предприимчив. Ты первый схватился за топор. Так бери шляхтича. Он твой и по праву.

– Бери, бери, – добавил Хохол, хитро поглядывая из-под овечьей шапки, надвинутой на глаза. – Он твой и награда твоя. А я останусь и позабочусь о лошади пана. И о цацках его, и о кошеле. Жалко добру пропадать.

– Пропадет жопа твоя! – прорычал Колтун. – Сукины вы дети! Быдло, говном обмазанное! Как добро хватать – так первые, а как головой рискнуть – так не допросишься! Возьмете вещи пана, а меня отправите в город и пойдете сами в церковь тропари петь, чтобы Белоскурский мне на тракте голову снес! Чтобы я не вернулся и долю свою из добычи у вас не требовал! Тихо, говорю! И подальше держись от меня! А если недоволен чем, то выходи на бой, как у благородных принято.

Воцарилось молчание. Колтун не бахвалился. Все помнили, что не так давно, на Крещение, он изрубил и изрядно покалечил венгерского цыгана, который хотел украсть его вола.

– Свободы, быдло!

Все вздрогнули от звука этого безжалостного голоса. Колтун испуганно огляделся. Ноги подкосились под ним. Белоскурский смотрел прямо на него. Мужчина дрожал под пронзительным взглядом бледно-голубых глаз шляхтича. Infamis поднялся с земли, застонал, когда на его боку заговорила свежая рана. Он рывком подтянулся на руках, привязанных к столбу, который поддерживал навес крыльца таверны. Выпрямился, встал на ноги. Сплюнул.

– Быдло! – сказал он спокойно, не громко. На площади повисла тишина. Хохол и несколько испуганных парней перекрестились.

– Ты! – Белоскурский зыркнул на музыканта Янко. – Развяжи меня!

Янко чуть не упал.

– Не смей! – взвыл Колтун. – Не тронь его, сучий сын!

– Н-н-не, пане. Н-н-не. – пробормотал Янко. – Мы тебя к старосте отвезем. В Перемышль.

– Вы, сволочи, козоебцы, суки гнилые! – как бы с удивлением проговорил Белоскурский. – Что это значит? Как вы осмелились поднять свои хамские лапы на благородного пана, на уважаемого человека!

– Ты, пане, не кричи – сказал Колтун. – Мы не боимся. Мы в праве, а ты нет. Ты сейчас не какой-то шляхтич, а вор и шельма, а мы честные и трудолюбивые крестьяне.

– Конституция тысяча пятьсот девяносто первого года гласит – добавил знаток закона Мошко – что преступника можно убить и не понести за это наказания.

– Мошко прав! — сказал Ивашко. – Кто убьет негодяя, тот получит награду золотом.

– Награду... Верно. Вот только прежде вам придется отвезти меня к старосте. В Перемышль. И на это уйдет много времени. Очень много...

Воцарилась тишина.

– И до тех пор, – говорил Белоскурский, и в его голосе не было слышно сострадания. – До тех пор вы не увидите пепла Лютовиски.

Толпа вздохнула и отступила. Только Колтун и Ивашко остались на месте.

– В полудне пути отсюда находится моя рота, – продолжал Белоскурский безразличным голосом. – Когда они узнают о том, что вы сделали, они заглянут сюда в гости. И будут долго пировать. А вас, сволочей, будут волочить за конями, и вешать на порогах хат.

– Слова – это всего лишь слова, сударь...

– А для тебя, хам, – безжалостный взгляд Белоскурского остановился на Колтуне, – мы устроим особую церемонию. Мы тебя лучше развлечем, чем мастер Якуб развлекал разбойника Салача во Львове, а смерти ты будешь ждать как красивой девушки...

Колтун побледнел, сжался, будто уменьшился в размерах.

– Но это не обязательно должно так закончиться. Развяжите мне руки и отпустите, и я пощажу вас. 

– Не верьте, ребята! – прошипел Колтун. – Он, сукин сын, все равно сюда вернется. Землю и небо перевернет!

– За него награда положена, – вторил Хохол. – К старосте собачьего сына!

Крестьяне зашумели в нерешительности. Белоскурский рассмеялся холодным, будто ледяным смехом. Что-то зарокотало у него в легких. Он закашлялся и сплюнул кровью под ноги. 

– Кто? – бросил он насмешливо. – Кто из вас, хамы, ничтожества, отвезет меня в Перемышль? Кто осмелится поднять на меня руку? Есть такой? Пусть выйдет, и помнит, что если потом попадется мне в руки – буду волочить его за конем. И обдеру его, как угря, живьем.

– Мы же можем просто послать за старостой, – пискнул Мошко. – А сами подождем его слуг.

– Пошлите, – рассмеялся Белоскурский. – До Перемышля три дня пути. А если к вечеру я не вернусь к своей роте, пан Рамульт сразу забеспокоится о жизни товарища. А как забеспокоится, то соберет пана Кжеша и пана Тарановского, а сними и пана Зброю, и вам станет жарко. Так жарко, что воды в Сане не хватит, чтобы охладиться.

– Мы же можем его убить, – бросил Ивашко. – Мертвого легче довезти... 

– Ты, должно быть, с ума сошел! – рявкнул Колтун. – Неприлично убивать связанного. Я крестьянин, но честь и фантазия у меня есть!

– За живого больше награда, – вставил Мошко. 

– Зачем спорить, зачем ходить! Ничего тут не поделаешь, – сказал Янкель. – Надо отвезти пана Белоскурского к старосте. В Перемышль. Я сам дам лошадей тем, кто отвезет. Ну, в дорогу. Кто смелый?

Почему-то никто не вызвался. 

– Ну что вы хотите от бедного жида? Я простой жид. У меня нет ни грамма смелости. У меня торговля, торговля. У меня корчма. И дети... И ни одного талера.

– Кто отвезет пана Белоскурского в Перемышль? – спросил Колтун. Он окинул взглядом лица своих товарищей. Они опустили головы. Хохол сжался и отступил назад. Ивашко смотрел в землю, а музыкант Янко вспотел от страха. Белоскурский фыркнул коротким, оборванным смехом. Закашлялся, захрипел, сплюнул кровью.

– Что-то не видно добровольцев, Колтун – выдохнул шляхтич. – Ну, отпустите меня и дело с концом...

Снова наступила тишина.

– Если вы не отпустите меня, я буду вас, парни, за конем волочить. А тебя, Колтун, проклятый хам... Я с тебя сдеру кожу... Знаешь, как это делается у москалей? Вот, поливают кипятком и ледяной водой по очереди, пока кожа не отойдет.

Вновь повисла тишина. Крестьяне и мещане отступали, опускали головы. Толпа рассасывалась.

– Никто не вызовется?! – прорычал Колтун. – Как так? Такие умные? Чума на вас! Ведь это разбойник и бандюга. Если его отпустите, он будет нападать на купцов, жечь деревни и усадьбы. Вешать крестьян и жечь их на огне. Руки и ноги отпиливать пилой... Вы его отпустите? Простите ему, характернику? Он все равно скоро вернется сюда и вас перебьет!

Никому не хотелось подставлять шею.

– Вам не кармазин и золото, не индиго или лазурь, а говно на одежках носить! И вам скажу, – взорвался Колтун, – Что вам нужен Дыдыньский!

– Я пойду!

Из толпы вышел молодой шляхтич. Совершенно безусый, он, по прикидкам Колтуна, мог разменять всего шестнадцать или семнадцать весен. Он был одет в красноватый, выцветший жупан из дешевого фалендыша, подпоясанный черным, изношенным поясом, на котором висел тощий кошель, и шляпу, которую, видимо, еще при короле Стефане носили. При нем была длинная и широкая сабля с миндалевидной гардой и рукоятью, обмотанной истертой тесьмой. Однако на оружии не было видно следов ржи, сабля была чистой и блестела на солнце. Казалось, что это единственное богатство молодого и бедного шляхтича, чьи родители, вероятно, сидели где-то под Саноком, Сандомиром или Львовом на небольшом участке земли или в какой-то другой части нищей деревеньки, где на пять дворян приходилось по половине крестьянина. У юноши было милое, румяное лицо, которое еще не успели обезобразить шрамы, следы пьянства и разврата. Если бы у него были косички, он выглядел бы совсем как хорошенькая девчонка.

– Славные жители Лютовиски, – торжественно произнес он, – я Януш Гинтовт, герб Лелива. Я отвезу пана Белоскурского в Перемышль.

– Вы молоды, пане, – сказал Мошко. – Вы не справитесь...

– Эх, что мне там! Не могу смотреть, как зло творится. Если не сыщется в этом селении кого-то, кто не боится разбойника, то я пойду! Когда я уезжал из дома, дедушка сказал мне, чтобы я наказывал подонков и разбойников, как праведный дворянин и рыцарь, потому что я происхожу из знатного рода.

– Это слова шляхтича, пане, но вы один. А если Белоскурский убежит?

– Куда он убежит!

– Кто смелый, кто идет?!

Мошко взглянул на собравшихся на рынке людей. Никто не вышел из толпы, никто не пошел.

– Не нужно. – Гинтовт подтянул сползающий пояс повыше. – Нет нужды, добрый человек. Я пойду сам. Вы, достойные люди, уже достаточно сделали в своем бедственном положении.

– Я-я-я-я-п-п-пойду-у-у-у, – промямлил чей-то голос. Из толпы вышел нищий старик с наклоненной в сторону головой. Его руки тряслись, как и подбородок. Он с трудом бормотал слова, а вокруг растекался сильный запах перегара.

– Ты? – Колтун, оба еврея и остальные крестьяне выпучили глаза. – Ты, Григорий, хочешь поехать?

В толпе послышались смешки. Григория чаще называли Горилкой по простой причине: его редко видели трезвым. Он жил в Лютовиске еще с тех времен, которые могли припомнить самые старые селяне. И сколько они себя помнили, он всегда пил горилку, и спал в грязи и навозе то на большой рыночной площади, то на малой. Неизвестно, откуда у него были гроши и шеляги на очередные кварты водки, которые он осушал под заборами или в прихожих двух еврейских кабаков в Лютовиске.

– Я ждал и жда-а-ал. Я-я-я-я-я… Видел. Никто не вызвался… Ду-у-у-умал, ты, Колтун, пойдешь… А ты не хо-о-очешь… Так что я… Мне Белоскурский ничего не сделает.

– И не стыдно вам, парни? – издевательским тоном спросил Мошко из Тычина. – Ни у кого здесь яиц нет! Горилку вы дуть горазды, но как доходит до дела, то у пьяницы больше мужества сыщется!

Ивашко с чувством сплюнул под ноги. Втер плевок в пыль.

– Я иду! Чтоб тебя черт трахнул, жид!

Янкель обтер потный лоб. Ивашко посмотрел на Янко.

– А ты, музыкант, остаешься? За твоей мамашей ведь шляхтич ухлестывал, так что тебе должно было передаться благородное воображение!

– Ты его не тронь! – закричал Янкель, опасавшийся лишиться лучшего в Лютовиске музыканта. – Ой-вэй! Это талант! Талант самородный. Жаль только, что ритм он улавливает лишь, когда получает по голове. Вас, быдло, не жаль ни капли, потому что вы чертовы дети, но вот музыканта моего – оставьте в покое!

– А ты? – Ивашко посмотрел на Колтуна.

– Иду я, иду. Иначе награды и на день святого Марцина не дождусь.

– Если мы собираемся выступать, нам нужно поторопиться, – сказал пан Гинтовт. – Скоро стемнеет. Мой дедушка говорил, что то, что отложено до вечера, к завтрашнему дню исчезнет. Гинтовт говорил правду. Солнце уже склонилось к западу, опускаясь к вершинам Отрыта, покрытым древними лесами. Тени стали длиннее.

– Хохол, седлай коней! – взвизгнул Янкель. – Сухарей давайте, сосисок, копченостей и горилки!

Гинтовт подошел к Белоскурскому и проверил путы на руках пленника. Он положил руку на рукоять сабли.

– Пане Гинтовт, – заговорил Белоскурский, – какого черта вы хотите быть героем для этой вшивой деревеньки? Завтра пьяницы и хамы забудут, кем ты был... А послезавтра, когда раненый помощи придешь просить, тебе кошель отрежут и дубинами побьют!

– Вам это трудно будет понять, но кто-то же должен защищать справедливость...

Белоскурский внимательно оглядел невзрачный жупан молодого шляхтича, его старую саблю, доставшуюся, вероятно, от прадедов, его стоптанные башмаки, из которых в любой момент могла выскочить солома.

– Ну да, именно ты и должен, голодранец. Оставь меня в покое, и сохранишь голову на плечах!

– Когда я ушел из дома искать себе службу, – загадочно улыбнулся Гинтовт, – я пообещал родителям защищать слабых. И вот я, едва приехал в первую деревню, а уже нашел обидчика. Мой дедушка и родители были бы довольны. А вы уж пощадите меня, пане, по-христиански. Я ничего против вас не имею, я просто исполняю свой долг. Пощадишь?

Белоскурский закашлялся и харкнул кровью.

– Я заплачу. Щедро заплачу!

– Не пойдет.

– Тебя вместе с собой в ад заберу! До восьмого круга пекла тебя дотащу.

Гинтовт побледнел. Он сплюнул, перекрестился, потом повернулся и пошел к лошадям. И Белоскурскому вдруг подумалось, что он может откуда-то знать лицо этого парня.