14. Слово волчицы

– Твоя жизнь в обмен на Белоскурского. Пора торговаться, панна.

Её сабля сверкнула на весеннем солнце. Дыдыньский даже не пошевелился.

– Я спас тебя от тех громил, – спокойно пробормотал он. – Если бы не моя сабля, ты бы прислуживала в аду самому Вельзевулу. И на коленях, как укрощенная тигрица из зверинца пана Замойского. Что, думаю, было бы совсем не по твоему вкусу!

Она улыбнулась и облизала алые губы влажным языком.

– Белоскурский – мой, – сказал Яцек. – Ты не заберёшь его туда, куда направляешься. По крайней мере, не сегодня.

Она зашипела от злости, как змея.                              

– Его душа принадлежит мне... она моя... только моя!

– Конечно твоя. Но не сейчас. Я забираю пана разбойника и позабочусь о его здоровье.

– Какое здоровье? Ведь ты продашь его за две тысячи червонцев!

– Саблю свою я продаю за дукаты – это верно, – неохотно пробормотал он. – Однако я никогда не продавал за звонкую монету свою честь и совесть! Поэтому ты немедленно исчезнешь отсюда! И не будешь преследовать нас!

Она молчала, словно не зная, что делать. Дыдынький шагнул к ней, схватил её саблю голой рукой, сжал, а затем отвел в сторону. Она вскрикнула, отпрыгнула, вырвала клинок.

– Белоскурский украл меня из отчего дома! – прорычала она. – Он сделал так, что я потеряла всё, отдавалась как последняя шлюха за горсть мелочи, за кружку водки, так что каждый день молилась, чтобы он попал ко мне в руки. Из-за него я продала душу дьяволу! А когда он вернулся сюда, я преследовала его от самой границы, убила крестьян, которые присоединились к нам, прорубалась сквозь засады и волчьи капканы...

– Ты же получишь его, когда он помрёт.

– Этого мало!

– Я спас тебе жизнь.

– К чёрту такую жизнь!

Её сабля свистнула в воздухе. Удар был быстрым как молния, неожиданным как прыжок леопарда и... Дыдыньский спокойно принял его на перекрестье своей сабли. А затем быстрее, чем Ефросина могла ответить, ударил плашмя по её кисти, сжатой на рукояти, выбил оружие из женской руки! Сабля панны сверкнула в воздухе, зашуршала и со звоном ударилась о камни в нескольких шагах от них.

Девушка опустила голову.

– Ты победил, пан Дыдыньский. Когда-нибудь... мы обязательно встретимся!

– Уезжай уже!

Она кивнула, развернулась и направилась к лошади. Дыдыньский смотрел ей вслед, пока она не подняла саблю, не вскочила в седло и не умчалась рысью к лесу. Когда она скрылась за деревьями, он повернулся и прошёл между засохшими поваленными буками.

Белоскурский сгорбился на коленях. Хрипел и кашлял, сплёвывая кровь. Дыдыньский схватил его за плечо, помог подняться, посмотрел в глаза.

– По коням, брат мой, – прохрипел преступник. – До старосты долгая миля. Не успеешь к вечерней мессе. Ворота закроют прежде, чем ты вытянешь золото у Красицкого!

– Откуда ты знаешь, что я хочу выдать тебя старосте?

– Если пан Яцек над Яцеками, рубака и заездник, первая сабля в Саноцком, освобождает меня, то делает он это не ради тщеславия. Мечты есть мечты, но жить надо. И евреям в трактирах платить. Девкам бросать дукаты, зарабатывать благосклонность сильных мира сего. Одежда стоит денег, шёлк, бархат, ткани, жемчуг, бриллианты, перстни, бирюза, пояса, лошади... Я это знаю, брат.

– Зачем ты сюда вернулся, пан Белоскурский? На тебя выписано больше ордеров, чем у человека волос на голове!

– Я умираю, – прохрипел он. – Хочу подохнуть здесь, у своих, на Руси. И то моя воля, а не приговор. Polonus nobilis sum! Я – польский шляхтич!

– Умирать можно по-разному. И вовсе не под палаческим топором!

– Перестань читать мне проповеди, брат! Едем к старосте, и пусть всё это закончится.

– Я совсем не хочу тебя отвозить к старосте!

– Как это? Кому же ты служишь, пан Дыдыньский?

– Отцам цистерцианцам из Щижица.

Белоскурский расхохотался, скаля желтоватые зубы.

– Ваша милость шутит надо мной! Монахам? Ещё скажи – ad maiorem Dei gloriam, к вящей славе Господней? Может, тебя начинили не золотом, а чётками и розариями!

– Я в долгу перед монахами из Щижица. Брат приор попросил меня избавить тебя от опасности и передать это. – Дыдыньский вынул из кошелька запечатанное письмо.

– Что это?

– Отцы-цистерцианцы выхлопотали для тебя охранную грамоту, благодаря которой ты можешь безопасно добраться до монастыря. А там...

– Я должен надеть рясу? Ты рехнулся, братец? Представляешь Белоскурского с тонзурой, постукивающим чётками в трапезной?! Ты, твоя милость, наверное, с перемышельской башни навернулся, да башкой стукнулся!

– Отец аббат хочет дать тебе хотя бы немного передыха. Где ты укроешься, пан Белоскурский? У старосты Красицкого? У Дьявола Стадницкого? Или поедешь за охранной грамотой к наместнику? Лишь бы целым добрался до Вислы! Ты, братец, разбойник, негодяй, плут и беглец, и как будто этого мало, ещё бывший мятежник-рокошанин, которого любой мужичонка дубиной может лишить жизни. Найдёшь ли ты в воеводстве хоть один дружественный двор?

– Похоже, выбора у меня нет.

– Есть. Если не примешь охранную, через два дня начну на тебя охоту. И тогда кто знает – может, я попытаю счастья за награду старосты Красицкого.

Белоскурский помолчал. А затем протянул дрожащую руку за письмом.

– Хочешь проводить меня в Щижиц, брат?

– Мне всё равно, что ты предпримешь. Я уже всё для себя решил и что должен был передать – передал. Тебе, пан Белоскурский, выбирать – поселиться ли в монастыре или до конца дней бежать как волк от гончих. Напомню лишь, что в Щижице весьма неплохо. Монашки мало постятся, а секут только за содомию и величайшие грехи.

– Поеду, – прошептал Белоскурский. – Вели дать мне коня, брат.

–Ты выбрал мудро.