========== 10 ==========

Назад к оглавлению

Знаешь, вместо всего, просто включи «Бесимся» Вени Дркина.

Да, я часто вспоминаю его. Хороший был парень, молодой. За свои тридцать лет жизни сделал больше, чем некоторые за все шестьдесят: его наследие до сих пор изучают, переписывают, исполняют. Проводят концерты памяти, чтят, любят. Особенно активно развивался за последние три года жизни. Страшно представить, что бы стало, не умри он тогда — вот она, настоящая звезда, вселяющая надежду. И уходящее солнце героев до кучи — ушёл, запомнился образом, почти как миф.

Но сейчас не о нём, хотя смерти здесь будет много.

Да, Ты всё правильно поняла. Я сейчас с Белой, и мы отдыхаем. Хочу рассказать о ней, помнишь ведь, обещал?

Ну как рассказать. Как обычно, поделиться мыслями. Когда живёшь с человеком несколько лет, пересказывать абсолютно всё нет смысла. А сама она старше и Тебя и меня.

Моя дама хоть и призрак, но социализированный. Пока меня нет, сидит за ноутом (представлять, как это выглядит, или нет — на твоё усмотрение), работает. Человек знает пять языков, один из которых предпочла бы забыть: польский, немецкий, английский, русский и украинский. Из всех возможных форм заработка решила вернуться к тому, чем занималась ещё при жизни — учитель. Общается с учениками исключительно голосом, без видео. Обычно это мешает, но не с её репутацией онлайн-педагога — своё дело знает и любит.

В свободное время сидит в соцсеточках, общается с там людьми. Особенно забавно наблюдать, как нежные юные романтики пытаются её кадрить. Послушают её — и давай фантазировать, как живёт с парнем-тираном, как ревную её, никуда из дому не выпускаю, как она там бедная-несчастная, к кухне, постели привязана, рабскую жизнь ведёт.

Сочувствуют, жалеют, влюбить в себя пытаются. А потом ещё и злятся, что она ничего в жизни не понимает, что ей больше про абьюз читать надо (и ведь честно идёт и читает: про токсичные отношения, собственничество, «парни не нужны», женскую социализацию, прочее), и пока сама не поймёт, в какой дыре оказалась, они — романтики-спасители верные — ничем ей помочь не смогут.

Отдельно — ещё и свой паблик ведёт, со стихами. За популярностью не гонится, пишет больше для себя, но людям заходит. Мне — нет: никогда не любил современную поэзию, считаю данный жанр мёртвым. Стихи возрождаются в музыке, авторской песне, всё прочее — уже избитый, много раз пережёванный трёп про одно и то же.

Чувства? Поддержка? Белая и так делится всем, что у неё на душе — смысл читать то же самое, но в рифму. Что-то дельное здесь посоветовать не могу, а соврать, что мне нравится — наглое лицемерие. Для этого у неё есть фанаты.

Я уже вроде говорил это, нет? У нас с ней в принципе мало точек пересечения в плане вкусов в искусстве, кроме музыки.

Как-то вечером — совсем скоро, как она со мной поздоровалась, мы сидели, смотрели фильм. Вернее, она смотрела, а я показывал. Я люблю показывать фильмы своим девушкам.

Любил, точнее: что мне по нраву, то Белой смерть, а других девушек, после Наташи, у меня не было.

Тогда мы были едва знакомы, мало общались о прошлом, больше — о настоящем: как я дошёл до жизни такой, почему она меня не тронула; как давно на этой квартире, что было с другими жильцами и — наконец — пробовала ли Белая спать ещё с кем-либо, кроме меня. И, естественно, без обмена культурными ценностями, не обошлось.

Сидим, смотрим. Ты тоже можешь приобщиться к этой картине, едва ли ни одна из лучших документалок — «Концлагеря: Дорога в ад». Шесть полноформатных серий, харизматичный рассказчик, много хроники и специально отснятых сюжетов.

Я ей это показал целиком, шесть часов от момента основания Дахау и до весны сорок пятого года.

Белая посмотрела. Иногда смеялась с шуток рассказчика, иногда просто молчала — больше молчала. Кивала, говорила «нравится», просила не останавливать, не комментировать, в дополнительной исторической справке не нуждалась, иногда — сама тянулась к «Пробелу», поправляла ошибки в фактах.

А потом мы уснули.

Этот сон среди прочих я помню особенно.

«Во-первых, там были горы трупов, и смрад стоял на добрых десять километров — ощущался ещё хорошо на подъезде.

Во-вторых — вещей вокруг валялось ещё больше, чем голых истощённых тел. И повсюду слышались выстрелы, один за другим, один за другим.

Нет, Дорогая, это не фронт. Прежде, чем расскажу о дальнейшем содержании сна, хочу прояснить некоторые детали — Ты-то вряд ли знаешь все подробности быта тех мест.

Лагерь «Треблинка» — это один из первых «еврейских городков» чуть вдали от польского гетто. Комендант — Имфрид Эберл, уважаемый доктор, психиатр, одна из ключевых фигур операции Т4. Когда фюрер решил, что истреблённых неполноценных, умственно-отсталых и стариков Рейха вполне достаточно, чтоб оставшийся здоровый и славный немецкий народ мог покорить мир, многие люди, задействованные в данной операции, остались не у дел. Да, им больше не нужно уничтожать врагов нации внутри Германии, зато — самое время заняться унтерменшами на присвоенных великой империей землях.

Так этот неуравновешенный псих и заступил на пост главы тогда ещё совсем небольшого, но подающего большие надежды поселения специального назначения. Почему неуравновешенный?

Концлагеря к тому времени уже активно работали по всей Германии, и не сказать, что служба в них была раем — отправляли туда наиболее отличившихся, жестоких, отбитых, неуравновешенных, образцово-показательных мясников, которым нет места среди людей. Альтернатива — молодых-зелёных эсэсовцев, чтоб те уже сейчас вкусили все прелести мирового господства. Кто из них не стрелялся и не спивался в перерывах между расстрелами пленных, те считались героями.

Как Ты понимаешь, единственный способ для охраны подобных мест не сойти с ума — это подходить к делу с энтузиазмом, креативом. Не просто пускать в расход, а делать всё правильно, красиво, по процедуре. С особой находчивостью.

И доктор Эберл превзошёл все ожидания. Стремясь за похвалой и остатками рассудка, этот человек задался целью создать такой лагерь, где общее число убитых достигнет масштабов, несравнимых ни с чем. Его рекорд побьёт Освенцим, но это будет чуть позже, да и сам герр Имфрид Эберл к тому времени будет списан за некомпетентность в управлении столь сложным и громоздким аппаратом.

И, значит, просто попытайся представить: на станции стоят два эшелона — один за воротами, другой — на платформе. Двери заперты. По ту сторону металлических стен слышатся животный рёв, стенания — пленные поляки и евреи гибнут просто от духоты и жары. Вот прямо там, на месте, ещё даже не ступив на территорию лагеря. Это музыка здесь такая.

На площади — просто сваленная груда тел. Некоторых уже оттащили в специально-выкопанные рвы, некоторым повезло меньше — лежат и гниют на сырой земле. Часть — даже двигаются, немного совсем.

Повсюду раскиданы деньги, монеты, куртки, чемоданы — всё вразнобой, солдаты ходят по голень в купюрах, по колена в крови.

За главной площадью — просторный бар, голые девушки, которых оставили жить, пьяные военные после очередной казни.

А я где? Я смотрю на всё это из окна. Из окна невысокого частного домика, окружённого вполне уютным садиком, цветущими яблонями, клумбами. Детские качели даже есть — вдруг комендант семейный?

У меня чужое тело. Женское. Не вижу себя, только чувствую, что по-другому всё.

Ко мне подходит мужчина — высокий, лысый, усатый. Широкоплечий, в белом халате. Босой, без прочей одежды.

Подходит с бокалом вина, кладёт руку на плечо.

— Gefällt est dir?

Молчу. Слова понимаю, ответ не могу выдавить.

Тот цокает языком, оставляет бокал на подоконник. Пристально смотрит.

После — хватает за скулы, бьёт меня. Хлёсткая пощёчина, ещё одна. И ещё.

— Нравится, спрашиваю? — снова говорит на своём.

Тихо киваю.

Комендант улыбается, прямо расплывается в улыбке.

— Хочешь к ним? — смеётся, даже не ждёт ответ. — А ко мне? Где лучше?

— У вас.

Он был хорошим психологом. Знал, как сломить личность. Хотя, думаю, уж в таких условиях, любой бы справился. Вопрос только в качестве.

Рядом с нами стоит трюмо с высоким зеркалом, оно специально так подвинуто, что — если глядеть — за спиной всегда площадь видно.

Понимаешь, что дальше, да?

Бьёт меня, ставит на колени так, чтоб руками за стекло держалась. И вижу, вижу его над собой. А по бокам — совсем краем зрения — всё, что творится на улице.

Так длится какое-то время. Я молчу — ему не это важно: он мои слёзы видит, и счастлив этому. Потом останавливается, отходит, расправляет усы. Улыбается, смотрит, как без сил сползаю на пол.

А потом он будто бы вспомнил что-то: щёлкнул пальцами, велит подняться — и снова к окну подойти.

А там — прямо под нашим домом — солдаты и пятеро пленных.

Меня заставляют смотреть. Смотреть на то, как тела превращаются в вещи.

Главный из группы расстрела видит коменданта, ждёт его команды. А тот — тот наблюдает за мной. Указывает пальцем на самого дальнего из пленников — девочка семи лет.

— Имя.

Молчу.

Снова пощёчина.

— Хочешь к ним?

— Да!

Отрицательно качает головой.

— К ним нельзя, прости. Имя?

Девочка оглядывается. Старуха рядом косится на ребёнка. Солдат с автоматом оглядывается на нас, не уверен, мешкает. В другом конце линии — мальчик, десять лет. Зажмурился и дрожит. Мужчина рядом с ним — связан в руках, кляп во рту, на глазах повязка. Единственный из всех на коленях. Рядом — старик. Единственный, кто спокоен.

— Пустите к ним, — говорю шёпотом. — Умоляю.

Комендант вздыхает. Даёт знак рукой — солдаты опускают оружие. Сам же — проходит через всю комнату к столу.

— Герда, милочка, — говорит после, показывает чистый лист. — Если ты вспомнишь все пять имён, они выживут. Просто назови одно за другим. Ну. Ты ведь можешь. Не можешь смотреть — так и быть, отойди, присядь, — указал на соседний стул.

Я сажусь, отвожу взгляд.

— Ну? — комендант смотрит на меня испытывающим взглядом.

— Элиза, — шепчу имя девочки, а он его выводит. Аккуратно, медленно, букву за буквой.

Жмурюсь, не хочу думать о том, что она — эта самая девочка, моя дочь, сейчас стоит там, на улице, раздетая, перед охраной.

— Марик, — называю сына, и тиран продолжает писать.

Сглотнула, дрожу. Мечусь между мыслями подняться, встать — и сидеть здесь, верить, что он не лжёт.

— Штефан, — говорю имя мужа.

— Как он тебе?

— Что, простите?

— Ну, любишь его?

Не хочу отвечать — мужчина рядом и так всё видит. Сочувствующе кивает, качает головой.

— Ну не сволочь ли фюрер, правда? Таких красавцев изводить требует! Просто взять — и под нож. А мог бы кем быть? Вот ты кем была, учителем, да? А он — рабочий, шахтёр. Славный, крепкий малый, на таких мир держится. А теперь, теперь куда всё, — сокрушается доктор. Даже встал с места, сложил руки за спиной.

— Никуда не годится, верно? Вот и я так думаю. А старики твои кто?

— Марта и Януш.

Потом доктор встал, закрыл ставни. Строго велел ожидать, покинул комнату — слышу, как щёлкнул замок.

Я осталась одна, одна в той самой спальне, где жила почти всё время с того дня, когда мою семью перевезли в лагерь.

Длинная двуспальная постель, стол, прикроватный столик. Высокий шкаф у дальней стены, трюмо у окна. Наконец, само окно с видом на площадь — сейчас закрытое, плотно задвинуты шторы. Сижу на месте, боюсь шелохнуться. Просто знаю, что лучше не смотреть.

А потом были крики и выстрелы. Выстрелы и крики.

Звучало имя, раздавался гром.

Только дождя не было. Просто гроза, в пять ударов.

Когда доктор вернулся, я просто сидела, смотрела прямо перед собой.

«Хочу жить. Просто хочу жить. Плевать, какой ценой».

Если они погибли, выжить — моя обязанность. Чтоб не забыть их. Чтоб помнить.

Прозвучал ещё один выстрел — близко, ближе, чем казалось. Чем хотелось. Всё, что вижу перед собой — подошвы чёрных сапог — и как лежу на полу, всё затянуто алым, размыто. Пытаюсь ползти, ползти к себе же, которая там, за стеклом. Отчаянная, но живая — и всё. Дальше мрак».

— Как тебе? — спросила Белая уже утром.

Во рту всё ещё стоял едкий вязкий привкус от спермы, собственной крови и сигарет.

— Нормально.

С тех пор о лагерях мы не разговаривали: одноразового путешествия в личный ад мне с головой хватило. А ведь это был даже не какой-либо цельный эпизод, скорее — наиболее яркие впечатления моей дамы от жизни там.

Она хотела выжить и выжила. Ведь только подумай: её убили, душа отпечаталась в зеркале. Самом обычном трюмо. А лагерь потом разрушили. Сломали, сожгли — позаботились о том, чтоб ничего не осталось. Но именно это трюмо из спальни коменданта — его специально забрали, довезли до Берлина, и уже потом советские солдаты — один из них — забрал его домой в качестве трофея. Так Вдова и приехала в Хмаровск.

Советских людей готовили ко многому.

Знания — сила, прогресс превыше всего. Нет религии и мракобесию — ну, Ты всё это, думаю, и так знаешь.

К чему простую польскую учительницу русского и английского языков Герду Войтек не готовили, так это к жизни на той стороне, равно, как и к осознанию, что такое вообще возможно.

Ни одну из своих первых жертв она не стремилась убить. Просто кошмары, наполнявшие её сознание, все образы, отпечатавшиеся в её памяти — всё это оказалось столь сильным потрясением, что держать в себе она этого не могла. И тот факт, что ей было необходимо разделить свою чёрно-белую память хоть с кем-нибудь из живых, обычно приводил к помешательству всех, кто жил в квартире, где стояло проклятое трюмо.

К тому же, довольно скоро Вдова выяснила, что еда для дальнейшего существования необходима. Благо, питалась она душами, не телами, и достаточно редко. Другой вопрос, что физическая оболочка без души разрушается, так что к помешательствам добавились ещё и без вести пропавшие. Одежда, вещи, всё на месте. А самого человека нет.

Так происходило раз в несколько лет, когда голод достигал тех пределов, когда невозможно терпеть. В такой период в эту квартиру въехали и мы с Наташкой.

Она слышала наши разговоры. Понимала, чем я занимаюсь на самом деле, догадывалась, откуда у меня могут быть деньги — и решилась на контакт. Убийство девушки также входило в её план — во-первых, её душа оказалась всяко вкусней. Во-вторых — Белая признала, что ей нужен достаточно жестокий и рассудительный партнёр, для которого уже пропал вопрос «как выжить», и он просто живёт. Живёт, знает, осознаёт. Способен защитить себя, готов постоять за неё. К тому же, благодаря мне, у Белой наконец появился доступ к технике — до этого перебивалась только случайными книгами, оставленными ещё от прошлых хозяев.

Какая с этого выгода лично мне? Обижен ли я за то, что случилось с моей невестой?

Белая Вдова удобная: знает, чего хочет от жизни. Не страдает экзистенциальными кризисами на тему грозящей смерти и отсутствия времени. Нашла дело на ближайшие несколько лет. Вместе ищем способ перенести её душу из зеркала куда-нибудь в более удобное место (смартфон, планшет, ноутбук уже пробовали — не выходит. Касаться и использовать может, выйти за пределы квартиры — всё ещё нет. Фотографии на других носителях также не помогают).

Да, наш союз построен по принципу «лень искать кого-то ещё». Да, мы далеко не всегда и не во всём сходимся. Но, очень по-своему, мы близки, дополняем друг друга.

Иные люди просто не нужны.

А что до Наташи — поставь себя на моё место. Подумай, спроси себя. Да, Вдова убивала людей. Убила близкого человека. Но что наша жизнь в контексте всемирной истории? Некоторым людям просто не повезло стать вычеркнутыми из них.