Женщины

Один мой товарищ оправдывал свои пристрастия к промискуитету в крайней форме неразборчивости следующими словами: “У пизды нет лица”. Я с ним не соглашался и ожесточенно спорил. Тогда я думал, что истина дороже.

— У пизды всё-таки есть лицо! — негодовал я. — Не может не быть. Более того, у пизды есть душа, пожалуйста, пойми меня правильно! — я имел в виду некоторый синтез материи и духа в их неотделимости. — И когда ты запихиваешь в кого-то болтовича, ты как бы проникаешь вовнутрь на двух уровнях, ты пронзаешь хуем мировой дух, наполняющий всё жизнью. Ох, неужели ты не понимаешь, о чём я тебе говорю? — я был очень возбуждён.

— Почему у тебя такая экзальтированная реакция? Почему ты думаешь, что я не понимаю? Я всего лишь отказываюсь видеть в момент соития какую-либо двойственность. Тебе ведь должно быть известно, что от того, как ты смотришь, меняется то, что ты видишь. Может быть, ты и пронзаешь хуем мировой дух, это, надо думать, только твои заморочки, даже если ты хуй засовываешь в трубу от пылесоса — твоя сексуальная жизнь не моё дело. Чтобы ты точно понял, давай я скажу так — я запихиваю болтовича только в женщину, а не в то, что эта женщина о себе думает. И уж тем более не в то, что я думаю об этой женщине. Так понятнее? И успокойся.

Говорю:

— Как ты можешь так размышлять? Разве тебе не стыдно?

А он говорит:

— А чего мне стыдно? Апостол Матфей вообще мытарем был и ничего, спасся.

Дразнится. Такой вот он всегда был, гораздо умнее меня, нигде не переиграешь.

— И всё-таки. Как может быть человек твоего воспитания таким неразборчивым, я этого не могу понять, прости. Ты же рассказывал мне даосские притчи, читал наизусть целые куски из Энеиды, ты любишь Шостаковича; мы вместе курили и восторгались узорами арабских ковров. “Я ебу Бабу Ягу” — просто в голове не укладывается. Ты готов тащить в постель любую, которая выразит согласие. Ты иногда спишь с женщинами, которые даже не умеют говорить. То есть, в прямом смысле, не обладают навыками связной речи, теряют синтаксис, наделяют слова противоположными смыслами. И всё это при том, что хорошие женщины тоже обращают на тебя внимание. Это как если бы я нёс тебе сейчас напиться родниковой воды, а ты, не захотев меня ждать, стал бы лакать из лужи.

— Хорошие женщины? Это какие? Которые синтаксис не теряют или достаточно худые для соответствия твоему вкусу? Иногда ты порешь такую хуйню, что мне просто стыдно за тебя становится. Вот ты спишь только с красивыми и умными женщинами, по крайней мере, ты говоришь об этом, никто ведь на самом деле не знает. Так? Тебе кажется, что красота и ум — это проявление некоторой божественной гармонии. И ты пытаешься с этой гармонией совокупиться, наладить контакт, надкусить божественного пирога, если угодно. Ты считаешь, я полагаю, что материя является проводником божественного; более того, ты считаешь, что чем гармоничнее материя, тем больше в этой материи Бога на квадратный сантиметр. Ты хочешь ебать красивых женщин и быть близко к Богу. То есть, выражаясь небуквально, и рыбку съесть, и на хуй сесть. И это мне ещё должно быть стыдно?

— Постой, постой! Hold your horses. Что-то я не видел, чтобы ты слушал Расторгуева или восторгался картинами Никаса Сафронова. Разве тебя не привлекает гармония и красота? Разве ты не видишь в этом божественное, как будто через людей — некоторых людей — в мир проникает смысл? Как будто бы мир ещё не родился, а только рождается. Идеи выстраиваются в очередь, чтобы появиться в голове Моцарта, Шекспира, Микеланджело и опредметиться. Имей в виду эти имена взятыми в кавычки. Ты же не будешь утверждать, что хуй, нарисованный на заборе, и потолок Сикстинской капеллы, с точки зрения эстетики, равны — типа, чё я пойду в музей, если вон, можно выйти в подъезд? Ведь это всё не так, ты так не мыслишь. Это меня и заводит в тупик относительно твоей неразборчивости в интиме.

Я ещё более зарделся от пламени своих речей. Мой товарищ подумал, спокойно выдохнул так, как будто сейчас будет говорить очевидное уже десятый раз подряд, и ответил.

— Про двойственность я тебе уже объяснил. Когда я ем тушёную свинину из банки, я ем тушёную свинину из банки; когда я ем модную печеньку-макарун, я ем модную печеньку-макарун. Я не добавляю этим действиям дополнительных смыслов, мне не кажется, что когда я ем макарун, я на самом деле совершаю многозначительное действие, достойное фиксации; и когда ем тушенку, я не противопоставляю хижину дворцу. Понимаешь? Я считаю, что мир и дворцам, и хижинам. Когда я слушаю Моцарта, я слушаю Моцарта, мне очень нравится и гармония, и красота, но я, опять же, не думаю, что я в этот момент разговариваю с Богом или делаю что-то такое, что недоступно другим. Моцарт понятен и прост, так же как арабские узоры. И я не хочу приносить в эту простоту никакой дополнительной философии. Хотя бы оттого, что я не философ. Получать удовольствие от Моцарта очень легко, что может быть проще? Нужно просто слушать. И никакая двойственность тут не нужна. Вообще ничего не нужно.

Он закурил сигарету, ещё постоял — я уверен, что он подбирал слова — затем он закончил:

— А что касается женщин — ни одна женщина не является хуем, нарисованным на заборе. Все женщины — это потолок Сикстинской капеллы. Обидно, что ты этого не понимаешь.

Мне не нашлось ничего, что бы я мог ответить. Это было давно.