Здравствуй

«Здравствуй.

Начать хочу с того, что и так очевидно – мне не хватило духа сказать всё, что собираюсь, лично.

Я прожил полжизни, но до сих пор не знаю, как это делается правильно – как, причиняя минимум боли, говорить максимум правды. А правда такова, что отношения, в которых мы оказались, продолжать я больше не могу.

Всё, что я напишу дальше, может показаться нелогичным или абсурдным, но это лишь от моего скудоумия и неумения толком выразить даже самые элементарные свои мысли и чувства.

Ты чудесный человек – чудеснее я не встречал; с такими, как ты, нужно быть до конца; бросать таких – преступление. Однако теперь хуже будет, если я останусь. Хуже для тебя, потому что замучаешься в попытках удержать то, что всё равно улетит; хуже для меня, потому что дело дойдёт до обмана, и боли будет больше, чем сейчас, будет больше ненависти и презрения к самому себе.

Я пишу это письмо, чтобы обошлось без лжи, чтобы признаться, наконец, что теряю себя в этих отношениях, что смотрю в другую сторону, что ищу иного продолжения. Может быть, дело в привычке, которая не даёт забыть о прежнем образе жизни, а, может, это кризис моего среднего возраста. Так или иначе, дело в моих дурацких ощущениях, сквозь которые я вижу тебя в образе прекрасного спутника жизни, замечательного друга и просто очень доброго человека, но принять не могу. Это против здравого смысла, но это сильнее меня и всего того, что ты делаешь для нас.

Знаю, что буду жалеть и об этом письме, и об идиотском выборе в пользу свободы, но важно, чтобы ты понимала: поступая как тварь, я просто пытаюсь не оказаться гнидой, предателем и трусом. Хотя, это бегство, отчасти, тоже не самый мой смелый поступок.

То, что дальше – скорее всего неуместно, может, и не нужно уже вовсе, но все-таки… Я хочу тебе сказать спасибо – за то, что была терпелива и мудра со мной; за моменты, сказочность которых зашкаливала – ничего подобного я ни с кем не испытывал, и не уверен, что испытаю. Меня искренне удивляет твоя способность оставаться честной и открытой даже тогда, когда правила жизни этого не требуют. Я благодарен тебе за то, что ты умеешь слушать; за то, что с тобой легко; за то, что с тобой – куда угодно. Твои завтраки, твой борщ, умение удивлять мелочами, не пасовать перед трудностями – всё это я принимаю как большую удачу, которая, к сожалению, досталась не тому человеку. Досталась мне …»

Он дописал эту строчку и посмотрел на часы – семь. Снова опустил глаза на страницу: письмо, замершее черным облаком над белыми подвалом страницы, сулило грозу, долгий дождь и беззвездное небо. Но всё это потом, а сейчас нужно было ехать. Он собрался, погасил свет и вышел.

Автомобиль нес Его за город – дорога, петляла то лесом, то маленькими деревушками, утопала в предчувствии сумерек. Он думал над письмом, но не над той частью, которую предстояло написать, и не над той, что уже была – он думал над тем, что осталось между строчек: поймёт ли Она? выдержит ли бумажный удар? сможет ли не возненавидеть?..

Фазан… Он не разглядел точно, но, кажется, на обочине только что мелькнул фазан… Птица осталась в боковом зеркале заднего вида, а через мгновение её скрыл поворот. Удивительная встреча. Во рту пересохло, и Он выпил воды.

Дорога по обе стороны проступила тенью высоких деревьев и круто взяла вверх, мотор напрягся и тяжело потянул следом. На самом верху, по асфальтовому краю горизонта легко, будто прогуливаясь знакомой поляной, трассу пересек молодой олень. Чаща явила его так же быстро, как и скрыла, но этого хватило, чтобы разглядеть животное: безрогое, изящное и одинокое…

Ладони, горячие и мокрые, крепче вцепились в рулевое колесо. На лбу выступил пот. Зачем эти звери? Почему именно сегодня? И что с ними делать? Он ничего не знал ни об оленях, ни о фазанах, ни об охоте на них. Думал, будто знает о своей жизни, но и этот опыт сейчас стремительно терял значение. Нетронутым оставалось лишь чувство глубины происходящего. И глубина пугала.

Обратный путь лежал уже через ночь. Те же горы, те же леса и поля – всё было на месте, кроме сердца. И, если электрического света хватало на дорогу и обочины, то внутри – только тьма. В ней, возмущая чёрную воду сомнений, носились мысли о письме. Найдётся много тех, кто скажет, что прятаться подло, что быть нужно мужчиной, а говорить - в глаза… Только едва ли всё это упрёк - мужество в таких, как Он, вдруг не возникает, не прибавляется по сигналу и не преумножается с возрастом. А в письме можно сказать больше; в письме есть время подумать; письмо – это не разговор, к которому никогда не будешь готов. Письмо не заставляет быть тем, кто ты не есть…

Он умел написать красиво и высоко, расправив крылья, взлететь, как птица над охотничьими угодьями; в своем упрямстве и небрежении чужим мнением Он не боялся обломать рогов, не страшился потерь; но теперь, когда нужно было порвать с Ней, оставалось ли письмо самым подходящим и честным решением, или же не задержавшаяся в груди стрела уносила Его душу трусливой тенью прочь?..

На этом месте, двигая тьму вперед, фары вдруг выхватили из мглы ещё одного зверя. Напуганный шумом и светом, через пустырь в сторону леса несся заяц. Автомобиль сбавил ход, но рассматривать беглеца было поздно – только сверкающие пятки, через мгновение растворившиеся во мгле. И снова никого. Ночь, дорога в город и письмо.

Три придорожных зверя… Он не заметил, как огней и машин стало больше, как перекрёстки запестрили светофорами, и как повернул к Её дому - тоже не заметил. Ведомый непонятной силой, обоняя огромное небо и тесный подъезд, Он поднялся к ней на этаж и позвонил в дверь. Без крыльев за спиной, громко стуча сердцем и пряча глаза, дождался Её выхода и начал:

- Здравствуй…