Верхом на улитке

Лично я воспринимаю успех Михаила Шемякина на Западе как персональное оскорбление. Его успех оглушителен до зависти, мести и полного твоего неверия в себя. 

Молодой, знаменитый, богатый, талантливый, умный, красивый и честный... Можно такое пережить без конвульсий? Не думаю... 

Я не специалист и не буду оценивать живопись Шемякина (тем более что ее уже оценили. Небольшая картина продана за 90 000 долларов). Меня, откровенно говоря, волнует не живопись Шемякина, а его судьба. 

Вот — пунктиром — несколько штрихов биографии. 

Отец — полковник кавалерии. Мать — актриса. Отец, ревнивый кавказец, берет жену на фронт. Хрупкая служительница Мельпомены участвует в конных атаках и рубится шашкой. 

Где-то над обломками Кенигсберга восходит звезда Михаила Шемякина. 

Затем (отец военный) — немецкая школа в здании бывшего гестапо. 

С 57 года — Ленинград. Отвратительная коммуналка. (Отец и мать, по-видимому, развелись.) 

Средняя художественная школа. Увлечение старыми мастерами. Пренебрежение соцреализмом. 

Группу подростков выгоняют из СХШ. Они работают и учатся самостоятельно. 

Примерно в эти годы Шемякин изобретает злополучный «метафизический синтетизм» (стоивший ему двух психбольниц и принесший мировую славу). 

Термин, конечно, мудреный. Скажем так: 

Основы жизни и основы культуры — совпадают. Художник движется к основам, не выявляя, а преодолевая свою неповторимую индивидуальность. (Шемякину хорошо. Сначала выявил, да еще как, а затем уж и преодолеть не жалко.) Личное (Я) — временно и тщетно. Вечно — общее (жизнь, природа, культура). И разумеется — Бог как выражение самого общего начала... 

С облегчением вздохнем и продолжим. 

Шемякин работает грузчиком. Оформляет книги. Якшается с подозрительными иностранцами (а какой иностранец не подозрителен?!). Дерзит КГБ. 

Короче, привычный советский детектив, без выстрелов, но с жертвами. Затем эмиграция, слава, назойливые корреспонденты... 

В Ленинграде я Шемякина знал мало. А теперь знаю еще меньше. Хотя вспоминается и наше знакомство, и какие-то разговоры... 

Сейчас мне хочется думать, что было какое-то особое впечатление. Было ли? Шемякин тогда не очень выделялся. В Ленинграде тысячи претенциозных молодых художников. И кудри неаполитанские у многих, и брюки с заплатами из отцовских портфелей. 

Вспоминается Шемякин дерзким и самоуверенным. 

— Скоро уеду, — говорит он. 

— Вы же не еврей (тогда это было сложно). 

— У меня друзья на Западе. 

— Влиятельные? 

— Помпон обещал содействие. 

— Кто это — Помпон? 

— Помпиду. 

Действительно, тогдашний президент Франции, эстет и сноб, любил художества Шемякина. 

Так он и уехал. Рисовал картины, богател, меценатствовал, пил, достиг величия... 

Я часто думаю, откуда такие берутся?! Эти голодные недоучившиеся российские мальчики?! С невероятными философскими реформами?! С гениальными картинами?! С романами вроде «Москва—Петушки»?! 

Кто их создает? 

Я знаю — кто. Советская власть! 

Проклинаем ее, и не зря. А ведь создает же! 

Как это происходит? На голове у каждого художника лежит металлическая плита соцреализма. И давит многотонной тяжестью. Художник тоже напрягается, мужает. Кто-то, сломленный, падает. Кто-то превращается в атланта. 

Вот так. На голове у западного человека — сомбреро. А у нашего — плита... 

Бродского давили, давили, и что вышло? 

С Шемякиным такая же история... 

Вы спросите, а при чем тут улитка? Улитка при том: 

Можно всю жизнь, подобно Илье Глазунову, копировать русские иконы. И всю жизнь проваляться в материалистической луже. А можно — по-другому. Оседлать, как Шемякин, метафизическую улитку и в безумном, ошеломляющем рывке пробить небесный купол... 

И что тогда? А тогда — разговор с Небожителем. 

И тут мы, непосвященные, умолкаем...