ВАНЯ

За стеклом зима. Окна проклеены бумагой, торчит вата. В больничной палате проблем с ватой нет. От духоты окна запотели. Чтобы видеть происходящее, нужно проводить рукой. Там, другое, иная жизнь. Ходят в пальто, шапках, подъезжают машины, о чем-то говорят, выдыхая пар. Там свобода. Вечером, что в доме напротив, через железный забор, загораются огни, обычные будни. На кухнях готовят, двигаются фигурки, загораются синим комнаты - трудится телевизор. Интересно наблюдать. Впрочем, и больница к вечеру набирает движение. Будто полдня разогревается. Потому на другую жизнь здешние обитатели не обращают внимание. Она как фон, будто украшенная гирляндами елка в больничном дворе.

Вообще, белый цвет въелся. Он за окном, на стекле, рельефными узорами скрипучего мороза, и здесь, в простынях, наволочках, пододеяльниках с серыми штампами инвентарных номеров, в белых халатах приходящих медсестер, даже стены белые, чуть-чуть. И грустно, если бы не друзья, что рядом. Они всегда рядом, даже когда не хочешь.

Все началось с падения. Впрочем, даже не с него, с тяжелого гриппа, но тогда, после странного происшествия, время сжалось до узкого понимания наступающих перемен.

- Еще нашатырь.

Женский голос, склонившийся силуэт с запахом молока и бисквитного кекса. Потом яркая лампа под потолком, встревоженный папа. Он различим, интуитивно. Кто еще может быть здесь в свитере?

- Все хорошо, пришел в себя.

От света глаза слезятся. Ваня пробует привстать.

- Лежи, - говорит белое пятно, и добавляет, - Надо зашивать.

Что зашивать? Кого? Вроде сдавали кровь.

- Такое бывает, - говорит врач, - Сейчас придет хирург. Уже вызвала.

Ничего не понятно. Но врача надо слушаться. Так правильно.

Появляется еще одна, тоже в белом, зрение восстанавливается.

- Что у нас? - спрашивает.

- Рассек подбородок, потеря сознания.

- Хорошо, уберите тампон.

Что-то отклеивает. Лишь легкая боль.

- Потерпи, деточка, сейчас наложу пару швов, - говорит пришедшая.

Боли нет. Все плывет в какой-то обреченности. Но швы? Зачем?

- Пусть еще посидит, - говорит врач, - Чтобы не было рецидива.

Ваня слушается. У папы глаза грустные. Та, первая, с запахом молока, что-то пишет в книжке, похожей на неряшливый альбом с выдранными листами.

Пусть пишет. Когда пишет, скоро конец.

Выйти из кабинета. Стыдно. Все, всё знают, как он бесславно пал. Те, что в коридоре непременно. Так и ждут, когда появится. Надо же, подбородком в мрамор, при всех. И как это, вот если в сознании, при полной памяти? Непонятно. Не смог бы. Эти, в коридоре жалеют. Провожают взглядами. Ничего не говорят. Потом начнут, когда фигуры скроются на лестнице. Ваня уже большой, третий класс и так опозориться. Вроде, обошлось без знакомых, а то растрезвонят на всю округу. Быстрее уйти, исчезнуть. Уже на улице щупает пластырь на подбородке.

- Подними воротник, - говорит папа.

Делает сам.

Снег, такой пушистый и сугробы глубокие. Кругом бело, аж глаза режет.

Той зимой свирепствовал грипп, какой-то особенный с иностранной буквой. Все непонятное оттуда. Так принято, слышал от взрослых. Что они там химичат? И поход, что организовал папа, неправильный, лишний. Роковой. Ваня не хотел, как чувствовал. В доме лыжи, в коридоре, даже для мамы, все по росту. Но она постоянно находит дела - суп варить или в квартире убирать. Потому отдуваться только мужчинам. Папе и Ваня с братом, что чуть старше. Ходить на лыжах неплохо. Если найти горку, то можно получить массу удовольствий. Но папа задумал большой поход и долго вынашивал идею, не находя подходящего момента. То мама с заданием, то погода не та. Но однажды сказал:

- Ну, что, собирайтесь.

Не предложил, а сказал. Папа такой, напористый, только не когда с мамой.

- Погода портится, хмурое небо, - вздохнула мама.

- Ничего, - ответил отец, - Мы быстро. Туда и обратно.

И мама, как всегда отмахнулась:

- Буду готовить лыжникам обед.

И двор пустой в тот день. Необычный. Без друзей и случайных прохожих. Предчувствие. Будто не воскресенье. И план у папы решительный - десять километров туда, где служит племянник, двоюродный брат мальчишек. Очень взрослый. Бинокль подарил, настоящий, военный. Отряд там маленький, обслуживает полигон и все их там знают. Потому папа и любит к ним. Летом грибы, ягоды, а после "военную" кашу с салом и луком, из которой Ваня незаметно достает невкусное и прячет в салфетку. Потом компот из сухофруктов. А однажды даже на танке прокатили, чуть-чуть. Тот дергается резко... И, конечно, обратно.

Шли, след в след, друг за другом. Папа первый, прокладывает колею, мальчишки за ним. Лишь дыхание и взмахи палками. Снег колючий, и тучи, тяжелые, вот-вот лопнут от натуги, разродятся. И машины с включенными фонарями навстречу, хотя день. Километра три осилили, потом началось. Завихрило, ветер в лицо, пронизывает спину. Шарф сползает, и мокро под ушанкой. Усталые руки и лыжи уже медленные. Потом небо провалилось, припало к земле, превращая путь в ледяной лабиринт. Ветер пробивает насквозь пальто, свитер, майку, чувствуется. Тогда папа скомандовал: "Назад". И добавил:

- Завяжите уши.

Было поздно.

Ночью поднялась температура. Сразу, резко. А утром пришла врач. И мама варила манку, готовила какие-то микстуры, прогревания. И эти мерзкие таблетки. И сопли, что дышать только ртом, до сухости. И температура до озноба. И мазать горло какой-то дрянью на палочке. И сон не сон, вроде проваливаешься - день переходит в ночь замкнутым циклом.

Папа ходил на работу, а вечером приносил что-то сладкое и Ваня сквозь сон слышит, как они негромко ругаются из-за него.

Мама дома три дня. Потом срочные отчеты, квартальный план, и Ваня должен один. Она сказала:

- Ты большой. Веди себя хорошо. Принимай таблетки, кушай, по квартире не бегай. Смотри телевизор. Я же быстро сделаю работу и приду.

- А как их принимать? - без энтузиазма спросил он.

- Эту по одной, эту половинку. Я все сложила.

Он и раньше оставался один и уже ходил далеко с мальчишками и приходил к девяти, потому что был взрослым. Уж если позже, то родители искали, носились по двору, и папа много курил.

Таблетки пить не хочется, а есть, только шоколад или леденцы, что рядом на табуретке и играть в конструктор, или солдатиков, сидя на ковре. И думать, что сейчас в школе, а он может туда не ходить. У него справка со всеми печатями. Ее дадут потом. И как это не бегать, когда днем ничего нет по телевизору, а чувствуешь лучше. Потом, к вечеру, все вышло, этот шоколад и кровь носом с апельсинами, так, что не остановить.

И мама, придя домой, схватилась за голову, и Ваня тяжело дышал. И снова врач и постельный режим и куча анализов. Вот тогда и случилась та история с подбородком.

А потом скорая мчала в больницу. Далеко. Он не видел куда, и не знал. Так далеко не заходил, и город казался огромным, а за задернутыми шторами не понятно, лишь время, растянуто в бесконечность. Только на перекрестках покачивает - машина замирала, потом снова набирала ход.

Врач в тот день прибежала взмыленная. К вечеру. И то, что закрылись с мамой на кухне, было странно. А Ваня смотрел телевизор и не совсем понимал происходящее. Ну, пришла, мало ли чего, может поговорить. Потом мама собирала вещи и сказала, что придет машина и надо ехать в больницу.

И Ваня не на шутку испугался.

- Почему больница? Какая скорая помощь? - спросил он растерянно.

- Анализы плохие, - сказала мама, - Ты не хотел лежать, не пил лекарства. Бегал, бесился. Вот результат.

- Но почему на скорой? - не унимался Ваня, - Можно и на автобусе или троллейбусе.

Он знал, что в скорой обычно, кто без сознания, или не может двигаться. И ему было не понятно, почему он. А мама сказала:

- Это далеко.

- И не бегал я вовсе, - соврал Ваня, и добавил с надеждой, - А ты поедешь?

- Поеду.

И ему опять не хотелось во двор, как тогда в поликлинике, чтобы видел кто-то из своих, как он уезжает.

Четвертый этаж. Видно хорошо. На дороге, что за окном полно машин. Дома - серые, бесцветные, если днем. Где-то далеко из трубы дым. Медленный. Труба высокая, кирпичная, и дым будто застывает на морозе. И небо прозрачное, до горизонта. Виден далекий лес, маленькой полоской. Днем приятно смотреть через стекло и мечтать, что будет потом, когда все закончится. И слова, от которых сердце сжимается, звучат здесь крайне редко, например, так:

- Кривошеев, на выписку. Снимай постельное белье.

Снимай постельное белье - как сказка про "ивана-царевича" или "по-щучьему велению", как килограмм мандарин или кулек шоколадных конфет.

И ребята подходят, жмут руку, хлопают по плечу, говорят: "Везет". И в голосе зависть. А тот быстро убирает постель - вытряхивает подушку, извлекает казенное одеяло с полосками по краям, похожее на попону буденовской лошади. И радость в лице. И в этот момент главное не выдать, что внутри. Во всяком случае, Ване - трудно сдержать то, что набегает на глаза. Тогда мысли только про дом. Что-то подбирается оттуда.

А счастливчик всем:

- Пока.

И голоса его родителей в коридоре, тоже веселые. Худшие моменты. Игры в такой день грустные.

Через неделю все привычно. Знаешь, кто, как колет, какая еда - если "первый стол", что он лучше "второго", и все ходы и выходы, что за какой дверью.

- Сегодня Лариса, - говорит Андрюха.

Лариса, она же Лариса Ивановна - "тетка" лет тридцати. Все в курсе, что мягко делает, и руки теплые, вообще не чувствуешь. И тишина в палате, когда к процедурам. И свет в коридоре, и голоса. Взрослым можно быстро, даже бегать, только не мальчишкам или девчонкам, что в соседней палате.

Резко открывается дверь. Лариса Ивановна что-то говорит в коридор. Дверь неплотно закрывает, вроде, не понимает, что неприятно, если видно. Там же девчонки. И в руке никелированный разнос и разные ампулки и шприцы. Она всех помнит, знает.

- Давай, Гончаров, - говорит.

- Тиханович, готовься.

Олег чуть спускает трико вместе с трусами, чтобы по-взрослому не полностью, ложится на постель.

Потом очередь Вани. Когда сестра отходит, щупает зад.

- У меня уже под двадцать, - говорит.

- Хм. У меня за шестьдесят. Обе половинки как камень, - гордится Андрей.

Андрюха старожил. Авторитет. Да и Ваня уже не лыком шит.

- Могу в другую, если что, - говорит Лариса Ивановна.

- У меня обе камень, - гордится Андрей.

Потом дела. У мальчишек много дел. Жаль, что на улицу нельзя. А вечером Костик шепчет:

- Давай процарапаем дырочку в палату к девчонкам.

И Ваня соглашается. Они царапают припасенной скрепкой краску, чтобы понять - стекло разделяющее палаты выкрашено с обеих сторон.

А утром приходит Тамара Сергеевна. Рано приходит, только проснулись. Всегда настораживают ранние приходы.

- Тиханович и Савич не завтракать. Сдавать анализы.

Это понятно, раз разбудила резкой дверью, когда еще в постели. Все уже сразу фамилии, что прозвучат.

- Кровь? - интересуется Ваня?

- Да. Биохимия. Тебя позовут.

- А у меня что? - интересуется Савич?

Он здесь недавно, потому не в курсе. И голос взволнованный. И все, в том числе Ваня подогревают новичка. Так принято.

- Желудочный сок, - говорит медсестра.

Мальчишки дружно хватаются за голову. Вроде - пропащее дело.

- А тебе, Тиханович, еще витамин, - охлаждает задор Тамара Сергеевна.

Когда уходит, Ваня интересуется у Андрюхи:

- А что за витамин?

Тот улыбается:

- Это укольчик такой, от которого на стену вскочить хочется. Нога отнимется, сто процентов. Станет деревянная.

И Ваня понимает, что к двум привычным ампулам, что три раза в день, добавляется некая, от которой на стену.

В палате все делятся на биохимиков и глотающих. Негласно. Биохимики зонд не глотают, как и другие - не сдают кровь из вены. Это главные испытания. Отличия.

- А как это? - волнуется глотальщик.

- Ну, брат, готовься, - говорит Костик.

Он попал в палату почти одновременно с Ваней.

- Будут впихивать в тебя резиновый шланг, - продолжает он.

- Как это? - не понимает Рома.

- Как, как, - включается Андрей, - Резиновая трубка с металлическим наконечником, так, чтобы дошла до живота.

Видно, как Рома бледнеет, но шутить не перестают.

- Ты не глотай, жуй ее, как котлету, - говорит Костик.

Всем весело.

После утренних таблеток, уколов ребята уходят на завтрак, а Ваня успокаивает:

- Ничего. Неприятно, конечно, но все проходят, и ты справишься. Думаешь, из вены легко?

Тамара Сергеевна всегда немножко злая. Это ее стиль поддерживать дисциплину. Появляется с пробирками и резиновым шлангом, резко так. Говорит коротко, словно стреляет из автомата:

- Сядь. Прочисти горло. Бери в рот.

Всовывает так, что Рома давиться.

- Глотай, - произносит страшным голосом, будто собирается виновному оторвать голову.

Ничего не выходит. Тот краснеет и давится.

- Так, вот тебе трубка, чтобы через десять минут проглотил. И не дай бог вернусь, а ты не сделал.

Ваня смотрит на попытки, потом отворачивается. Рома красный, с заплывшими от слез глазами. Чем помочь? Не ему же глотать. Он бы тоже не справился. У него свое впереди. Из вены тоже не подарок. Помнил тот раз, когда упал и рассек бороду. Остался шрам и два рубца. Провел пальцем по швам. Он никогда не рассказывал про это, никому. Только сильно переживал. Как будет в этот раз.

- Еще не проглотил?!

Тамара Сергеевна врывается быстро. От нее даже ветер.

- Так, раскрыл рот, - говорит, - Шире. И не вздумай мне вырвать.

Последние слова, как приговор. Все, предел, черта.

Слышны затяжные позывы и голос:

- Вот и хорошо, а теперь ложись на бок и когда наберется, перекинь трубку в другую банку.

Потом командует:

- Тиханович, в процедурную, вперед.

После биохимии можно кушать. Правда каша уже остыли и какао с пенкой. Завтрак стоит на тумбочке у кровати. Ваня съедает яйцо с хлебом. Чуть ковыряет пшенку. И все не так страшно. И ватку можно выбросить, хотя для форсу пусть побудет. Такая процедура, как сражение, как орден получить. В душе каждый примеряет на себя. Показывает всем руку, будто после ранения:

- Вена еще синяя, - авторитетно говорит Костик.

- Здоровую пробирку нацедили, - хвастается Ваня, - Грамм сто, а то и двести.

- Не больно? - интересуются новенькие.

- Не-а, - говорит он.

Больше беспокоит тот витамин, что предстоит колоть в обед. От которого нога отнимается.

Рома лежит на боку с трубкой, но баночки не наполняются. Странно. Ребята молчат, лишь делают друг другу страшные гримасы.

Когда появляется Тамара Сергеевна, палата затихает, понимая - сейчас что-то произойдет.

- Почему ничего нет? - кричит она.

Достает огромный шприц и пытается отсосать содержимое желудка.

- Паршивец, ты прокусил шланг, - говорит.

Со злостью вырывает зонд из Роминого нутра, так, что слышен удар наконечника о зубы.

- Завтра опять не есть, будешь повторно глотать.

Все затихают, даже не двигаются, понимая, что сделали что-то неправильное. Шутка вышла боком. Но Рома не печалится, он уже понял, что это за наказание - глотать зонд, и что пройти придется снова. Главное, что сейчас конец, и хорошо, что завтра Тамары Сергеевны не будет.

- Ведьма она какая-то, - говорит Андрей, когда та уходит.

- Точно, - соглашаются все.

Тот укол не такой уж и болючий. Конечно, больнее бициллина, и другого, что за ним следует. И боль нарастает стремительно, так что приходится подушку кусать до скрежета в зубах. Но потом проходит и когда извлекается игла, лучше встать и похромать, тогда не так чувствуешь. Три укола подряд через одну иглу. Ваня знает - она торчит там, пока Тамара Сергеевна колдует над следующей ампулой. И это ощущение неприятное, но лучше, чем терпеть повторные уколы. И лучше не видеть, даже у других.

- Нормально, - говорит Ваня, выхрамывая по палате, - Даже классно, - геройствует.

После дневного сна он с Костиком идет в коридор, ближе к палате девчонок. Когда появляется одна, с косичками и вздернутым носиком, они хором кричат:

- Люська - буська, я тебя люблю.

Потом с хохотом убегают в палату.

Люда, ровесница, нравится обоим. Потому и ковыряли краску в палату.

- Посмотреть бы как ей делают укол, - говорит Костик.

- Круто, - соглашается Ваня.

- Так, влюбляться здесь несерьезно. Закончится болезнь, выпишут. И разлетимся по разным районам, - говорит Костик.

Он философ, как и Ваня, потому и дружат. И делиться двоим здорово, вафлей или лишней конфетой. Так, чтобы другие не видели. Тогда без обид.

А еще интересно наблюдать, когда кого-то привозят в кресле-каталке.

- Через неделю носиться будет, - заверяет Андрей.

Он никогда не ошибается.

По маленькому Ваня выходит в туалет, даже ночью, боясь спугнуть дежурного. Лучше, если в коридоре никого.

- Ты куда, - спрашивает сестра за столиком, с настольной лампой.

- В туалет, - говорит Ваня.

- А горшок, зачем под кроватью? - интересуется дежурная.

- Ай, - машет рукой Ваня.

- Иди, давай, - разрешает.

Ваня большой, чтобы ходить в горшок. Этого не хватало. Тем более один сходил, а утром паника. Кровь в моче. Того сразу на анализы и перевели в другое отделение, что с почками. Это в самом начале, когда только поступил. Не хватало из-за такой ерунды терять друзей. Но всегда смотрит на струю и боится, что та станет красная.

После отбоя спать не хочется, и они рассказывают разные истории, часто страшные, фантазируют, так что мурашки по коже. Про черную руку или черный город. Чепуха, а все равно страшно, когда ночь и тишина. Хорошо, что в палате много ребят и еще сестра в коридоре. Когда слышны шаги или тихий голос оттуда, спокойнее.

Андрей знает много блатных песен, с нехорошими словами, и они их разучивают. Потом тихонько поют, пытаясь попасть в мелодию. Про летчика, что сорвался с небес. Кто-то нарочно переделал известную песню. А еще частушки, где последнее слово с неприятным намеком.

Вообще, ругаться, если никто не слышит из взрослых - круто, будто пробуешь другой мир на вкус. Все стараются не отставать. Ваня нарисовал голую женщину, и картинка долго кочевала по рукам. Не зря он больше года посещал изостудию. Несколько раз в неделю на автобусе, один. Дворец культуры в другом районе. Лучше всего у него тогда получались рыцари и лошади. С рисунка кто-то смеялся, кто-то внимательно рассматривал. Один сложил и спрятал под подушку. Ване не жалко. В итоге художества попали к Ларисе Ивановне. Хорошо, что к ней. Глянула, запихнула в карман халата и пригрозила пальцем.

А потом снова окно, где зима, но уже другая. Спустя месяц выглянуло солнце, и капель застучала по подоконнику. Побежали ручьи, и огромные лужи среди посеревших сугробов заставляют людей прыгать. И мысли сразу хорошие - про дом, школу, где давно не был, тех друзей. И медсестра часто проветривает палату, выгоняя всех в коридор. И голос из коридора:

- Тиханович, тебе передача.

Передача, это что-то из дома, свое. От них, по ком скучаешь и любишь. Апельсины, конфеты, тетради для рисования, карандаши. Зимой здесь карантин, потому не всегда пускают, даже близких. Мама приходит по субботам. Долго говорит с врачом, тем, что однажды сказала ему, один на один:

- Будем удалять гланды.

И сердце колотилось от растерянности. Как жить без гланд. А удалять, значит вырезать? И что это? Это не кровь из вены, хуже.

- Они у тебя гнойные и тянут за собой все болезни, - сказала врач.

И Ваня согласился. Он привык проходить испытания. Надо, значит надо.

- Будем удалять? - спросила бодро, будто от решения Вани что-то зависело.

- Да.

- Вот и хорошо.

А однажды, когда пришла мама, он подслушал разговор, притаившись у кабинета.

- Удалять, это как меньшее зло, - сказала врач, - У него порок сердца со стенокардией. Осложнение после гриппа. Скажу вам плохую вещь. Он может не пережить переходной возраст. С таким диагнозом проблематично. Потому лучше удалить, меньше рецидивов. К тому же, подозрение на ревматизм. Прогноз крайне неутешительный.

А мама сказала, тихо: "Нет". И была в голосе решительность.

- Мы все пройдем, и все будет хорошо, - сказала она, - И удалять ничего не будем.

И Ваня вернулся к себе и забрался под одеяло и его бил озноб. А потом они с мамой рисовали, и ему очень хотелось плакать, но он только прижался к ней, чтобы не видела. А она спросила:

- Ты, чего, - улыбнулась, будто и не было того дурацкого разговора.

И Ване стало жалко маму, папу и, конечно, брата. И себя чуть-чуть.

А когда мама ушла, Ваня знал, что никогда не умрет. Никогда. Потому что от этого будет всем плохо.

А потом наступил день, один из лучших. И та весна, что пришла, и воздух, сырой, как надежда. И солнце, заглядывает в окно настырно, без предысторий, когда жить хочется на полную, ощущать. И он не жалел, что пропустил зиму, когда хоккей, лыжи, снежки, ледяные горки.

- Тебя выписывают, - вдруг сказал Костик.

И что-то надломилось, сердце застучало часто, часто. А в горле комок.

- Откуда знаешь? - проваливающимся голосом спросил Ваня.

- Слышал. Был на процедурах, а там зав отделением говорила о выписке. В том числе и твоя фамилия.

А потом добавил:

- Везунчик, - и ударил по плечу.

Выписывают - билось в голове. Выписывают... Больше месяца уколов, процедур, больничного коридора, когда после отбоя нельзя за дверь, если только в туалет, да и то тихо. Где уже привычная постель, возле стены, с какими-то краниками - "кислород". Где знакомые медсестры и уколы три раза в день, и ты знаешь от какого больно, и кто как колет. Где утром таблетки завернуты в бумажку, и ты их выпиваешь при дежурной сестре, чтобы не выбросил в туалет, с мензуркой воды, которую можно выпить за два глотка.

И главный вопрос: А как узнают об этом родители, как? Лишний день здесь, как наказание. А еще он решил, что больше никогда не будет болеть.

Откуда-то появились пальто, ботинки, шапка с ушами. Лежат на постели. И Ваня трогал их, боясь спугнуть - старые знакомые "товарищи", проверял карманы.

А кого-то снова зовут принимать таблетки, а ему не надо. Он уже вне этих расписаний. И знакомые голоса:

- Мне мало, чтобы запить.

И:

- Пей. Не хватит, добавлю.

Потом воздух, разрывающий легкие, и лужи с тонкой корочкой льда, что ломает ботинок. И такси, как последняя точка в ожидании. Как разрыв, между тем, что было и что будет. И птицы, кричащие в голых деревьях. Там, за стеклом их не слышно. Они есть - птицы.

- Мама, а как ты узнала? - Ваня дергает за рукав.

- Узнала, - улыбается мама, - Мамы все знают.