В кафе

Бездушно-серое, словно алюминиевая посуда, небо переходило в полупустую будничную улицу, и даже сквозь окно кафе видно было, что снаружи до крайности промозгло. Внутри почти всё пространство оставалось незанятым: только две молоденькие официантки звонко болтали о всяких пустяках, в глубине зала сидел, попивая кофе, бородатый молодой человек с ноутбуком да у того самого окна расположились за одним столиком три женщины с какими-то бледными салатами. Все трое ели вяло, больше смотрели в телефоны или говорили вполголоса и как бы с неохотой. По лицам их блуждало выражение тоскливого безразличия и чего-то ещё слабо уловимого, какой-то пресыщенности или смазанной манерности. Всем было около тридцати пяти, сорока лет. Все трое были проститутки.

В середине, спиной к улице, клацая покрытыми блёстками ногтями по экрану смартфона, сидела Снежана Дарк. В паспорте значилось, что её зовут Софья Бубленко, но клиенты, подруги и вообще почти все знакомые так давно называли её Снежаной, что, если бы кто-нибудь рядом крикнул «Соня!», ей бы и в голову не пришло обернуться. Когда-то она обладала милым и даже умным личиком, училась на журфаке, а после, отчислившись, некоторое время работала эскортницей. Теперь же это была третьесортная индивидуалка с высушенным диетами телом, обесцвеченными волосами и теми особыми, как бы вывернутыми губами, в которых сразу же угадывается рука пластического хирурга. По правую руку от неё сидела Амелия — это было настоящее имя, данное при рождении тогда ещё не спившейся матерью, бывшей колхозницей, в честь героини какого-то слезливого переводного фильма. Ася — так чаще всего обращались к ней — была маленькая полная женщина с жидкими тёмными волосами и чуть раскосыми равнодушно-злыми глазами. В юности она окончила одно из многочисленных ПТУ, которые много позже переименовали в колледжи, ещё во время учёбы начала заниматься проституцией, другой жизни не знала и не желала знать, а теперь, рано постарев и расплывшись, писала безграмотные проплаченные отзывы о всяких секс-игрушках и жила с каким-то владельцем ларька, который её бил. На своём веку Ася повидала многое, работала и в подпольных публичных домах, и в полулегальных массажных салонах, и в грязных сутенёрских квартирах и совсем одна, на свой страх и риск, а потому ничего уже, кажется, не боялась и ничему не удивлялась. Слева от Снежаны расположилась Вера, тоже полная, но довольно высокая и крепкая женщина с круглым мягким лицом. Руки у неё были добрые, крестьянские, и маникюр к ним не шёл.

Подруги собирались так довольно часто. Беседы их были однообразны: говорили главным образом о сексе, хотя ни одной из них он уже давно не приносил никакого удовольствия. Вспоминали клиентов, любовников, случайных партнёров. После того как Ася пересказала затасканную байку о борделе, в котором узбекская девочка на пятый день пребывания оказалась узбекским мальчиком, Вера задумчиво проговорила:
— Знаете, а я ведь пару недель назад Рому Василькова встретила.
— Кого-о?.. — без выражения протянула Снежана, не отрываясь от телефона.
— Рому Василькова. Помните, я вам рассказывала? Ася, помнишь?
— Не-а, не помню.
— Я точно рассказывала... Хотя ладно, пожалуй, ещё расскажу.
— Валяй.

— Ну так вот. Я тогда ещё в Москве училась, в институте, и на лето поехала к родителям в деревню, а обратно умотала чуть раньше обычного, на неделю где-то, потому что ещё давно договорилась погостить у своей двоюродной сестры — там передать кой-чего и вообще. И вот в последний день в том сестринском посёлке, когда я уже со всеми попрощалась, встретился мне этот Васильков. Я ждала своего поезда в какой-то забегаловке, а они с другом и его, друга, девушкой за соседним столиком сидели — как тех двоих звали уж и не помню. Сидели они, значит, пиво пили, смеялись, а потом вдруг мне стали махать: иди, мол, к нам, чего такая грустная? Я и пошла. Познакомились. А он мне и говорит, что зовут его Ромой Васильковым и что он поэт, а сам такой немного застенчивый, хорошенький — волосы светлые-светлые, глаза голубые, как у Незнайки, тоненький и высокий. О чём мы говорили я не помню, только весело очень было, хотя и выпили вроде немного. Пирожки там ещё были вкусные, со смородиной — верите ли, девочки, на всю жизнь их почему-то запомнила. И вдруг я очухалась: мне ж на поезд надо! Рассказала им, ну и решили они меня проводить. За временем мы, конечно, не следили — как-то казалось, что всё само собой успеется. И главное ведь, когда на перрон пришли, поезд-то ещё был! Он прямо у меня из-под руки ушёл, думала: вот сейчас изловчусь и запрыгну в него. Ускользнул. Ну я, естественно, расстроилась — следующий только утром. А тут мне Рома Васильков и говорит: «Хочешь, у меня переночуй?». Я-то могла к сестре пойти, но приключений захотелось — дело молодое. Те двое куда-то делись. А ночь была... Такая ночь! Тепло, травой пахнет, звёзды большие такие, жирные прям, луна как стеклянная — вот-вот зазвенит. Он мне дорогой стихи читал, Пастернака и свои, только я ни одной строчки не помню... А я ведь много стихов знала — учительницей, как-никак, была. И куда всё делось?.. Ночь, улица, фонарь, аптека; я покупаю вазелин... Как же там по-нормальному было, а? — тут Вера задумалась.
— Ну ладно. Что там твой, этот? — прервала ход её мысли Ася.
— Васильков. К себе меня привёл. Там что-то вроде общаги было или ещё чего-то. Короче говоря, мы почему-то только в одной комнате могли расположиться, да ещё и на одной единственной раскладушке — даже коврика не было. Васильков мне и говорит: «Я на полу лягу». А я ему: «Ну уж нет, лучше мне на полу или вместе давай, а то чего ж я тебя из собственной кровати выгоню. Только чтоб без глупостей!»
— Тоже мне, принцесса нашлась, — фыркнула Снежана.
— Во-во! — хохотнув, поддакнула ей вторая. — Знаем мы это «без глупостей».
— Вообще-то, — поджав губы, ответила Вера, — у меня до него тогда всего-то двое было — девочка считай. Я ведь не просто так, ещё пригрозила ему: «Тронешь — орать начну, стены тонкие». Он покраснел как рак, ещё бормотать что-то начал, но всё ж согласился.
— Ещё б!
— Да погоди ты! Легли, значит, мы — раскладушка узенькая, — он весь готовый, сопит, зажмурился и пальцами в простыню вцепился. Я ведь сначала по-честному думала, что ничего не хочу и по яйцам ему дам, если что. А тут, совсем рядом, чувствую, что горю вся. Честное слово, ни до ни после такого не было. Обнимаю его, прижимаюсь, шепчу: «Ну, пошутила. Чего ты? Давай!». А он: «Нет, нельзя так». Сам хочет, а отказывается, представляете? Честное слово, у меня было ощущение, что это я его изнасилую, — тут её прервал одобрительный хохот Аси; Снежана на секунду с иронической усмешкой подняла взгляд. — В общем, уломала я его. Самое смешное, что даже не помню, как всё было, да и не главное это, наверное. Уснул мой Васильков, а я до утра его голову на коленях держала и кудри светлые гладила. Хорошо! И тут мне в голову стукнуло: дай-ка я сейчас тихонько уйду и ни телефона, ни адреса никакого не оставлю. Он поэт, а я фам-фаталь, мимолётное виденье! Всю жизнь меня вспоминать будет, стихи посвящать, как музе. И ведь так ровно и сделала, дура, да ещё в то же утро в Москву уехала. А вышло всё так, да не так: это я его потом всю жизнь вспоминала. Когда училась, правда, подзабыла: у меня ж впереди светлое будущее было! — Вера болезненно хохотнула, — Думала: вот, получу образование и вернусь в родную деревню, устроюсь учительницей в своей же школе, буду ребятам разумное-доброе-вечное преподавать. Кричать ни на кого никогда не стану, заставлять никого тоже, сделаю всё интересно и оригинально, так что все сами знания захотят получать. Ржали надо мной, конечно. И правильно ржали! Вернулась я, молодая да привлекательная, тонкая да звонкая. Ну и пыталась поначалу — и с выдумкой, и оригинально, и по новейшим методикам. Да только кому они там, в глуши моей, сдались? Учителям местным это не нужно, а больше всего не нужно детям. Какой им Пушкин, какая методика, когда дома отец мать бьёт, кругом пьянство, разруха, работы нет, денег ни у кого нет. Учителям лишь бы всех построить и урок оттарабанить. Ну и мне тоже — работать-то как-то надо. Тут и орать начнёшь и по шее иной раз дашь, потому что иначе никак. А жизнь идёт, молодость проходит — и никакого просвета. Отец у меня умер, — Вера вздохнула и грустно улыбнулась. — Отец мой был хороший, тихий, пить только под конец стал, от безделья-то. Ну и мама с ним — сначала чтоб ему меньше досталось, а потом и сама пристрастилась потихоньку. Жили только на мою зарплату. И вот так жила я, жила, а иной раз и вспомню Рому Василькова и думаю: вот он поэт, сейчас, небось, в Москве или в Питере, ну или уж по крайней мере в Екатеринбурге. Стихи свои со сцены читает, пишет, мыслит. Умный, добрый, выдающийся человек. Вспоминает, может, меня. А я тут как в могиле живу. Что б вот он подумал, если бы меня увидел? И вот я себе начинаю представлять, как Василькова встречаю, как он меня о моей жизни расспрашивает, а я ему отвечаю — долго так, подробно, на целый роман. Ну и ничего, будто повеселей становилось. А то бывало, вроде и в своём доме, и хорошо всё — вдруг в голову ударит: не могу больше так! И казалось, если ещё хоть день, хоть час, хоть минуту в этом доме и в этой деревне проведу, то выйду на улицу и первого встречного топором ухну. Но это всё, конечно, бред. Повеситься я, правда, думала, но тоже удержалась, а всё-таки решила опять ехать в Москву, потому что не жизнь это была. Мама согласилась, даже не очень расстроилась. Я ей деньги обещала высылать. Поехала я, значит, с одной сумочкой с самым необходимым — ну, думала, прорвусь, не пропаду, как-никак диплом с отличием. Да вот только кому девочка с филологическим образованием нужна? Устроилась официанткой в одной забегаловке, потому что там угол в комнате давали. Девки со мной жили хорошие, душевные... Выручали, до последнего старались помочь. Меня ж однажды Арсен, хозяин забегаловки, в туалет завёл, штаны снял и сказал, мол, давай. Сумочку новую, говорил, куплю. Ну я не дура, поняла, что будет, если откажу. Так вроде ничего было: тряпки он мне какие-то покупал, в ресторан пару раз сводил. А в один прекрасный день я его с бабой застукала, ну и, как идиотка, скандал устроила — не потому, что ревновала или там любила, а так скорее, не то из приличия, не то от обиды. Он меня, естественно, послал на все четыре стороны. Девчонки наши меня ещё дня три в квартире держали, не выдали, но потом Арсен прознал и сказал, что уволит всех к хренам, если ещё хоть раз меня увидит. Я эти три дня там только ночевала, а так всё по городу бегала как угорелая, работу пыталась найти — и нигде не брали. Остаток того дня, когда меня совсем выгнали, тоже пыталась — ничего не вышло. В конце концов пошла на вокзал — куда мне было деваться. Я там, когда только приехала, заприметила одну тётку, которая всем вновь прибывшим комнату предлагала посуточно и за мелкую цену. Тогда я тоже её встретила. Сговорились. Привела она меня в свою хату. В одной комнате там уже человек девять было, все мутные какие-то. Но мне по боку было: я так вымоталась, что уж ничего не соображала. Заснула где-то в углу, а утром смотрю — сумочки-то моей единственной и нет. Остался при мне только паспорт да денег совсем чуть-чуть — в карманах лежали. Ну я вся в слезах к хозяйке. Она ахает, охает: «Как жаль! Как жаль! Горе-то какое!». Все, кто ночью был, ушли — ищи их, говорит, свищи. Но быстро согласилась меня бесплатно пока подержать, даже накормила и водки налила «для успокоения». Днём ушла, вечером опять жмурики набежали, и она, хозяйка, с девкой какой-то вернулась — тоже вроде как случайную встречную на пожить привела. А девка та почти сразу ко мне подсела и разговор завела что да как. Я ей плакаться начала. Хозяйка тоже к нам подобралась. Ну и девка мне как бы невзначай говорит, что есть вариант двух молодых людей обслужить, заплатят хорошо. Хозяйка ей поддакивала. Мне тогда уже настолько всё равно было, что я легко согласилась. Ну и с тех пор пошло-поехало. Это я потом поняла, что, наверное, сама та тётка мою сумочку взяла и девка ей была хорошо знакома. Видно, не в первый раз они этот трюк провернули. Ну да что теперь-то, — Вера махнула рукой, — Ничего, устроилась более-менее. Матери деньги посылала до самой её смерти. Эх, на похороны даже не приехала...
— А Васильков что? — равнодушно спросила Снежана.
— А Василькова я недавно в поликлинике встретила. В регистратуре записывался ко врачу Роман Васильков. Я рядом стояла. Услышала — и как меня ошпарило. Повернулась: ничего, похож, черты те же. Только ссутулился как-то, разболтался, глаза рыбьи стали, на голове залысины. Я к нему подошла и спросила, не помнит ли пятнадцать лет назад летом в таком-то посёлке девушку Веру... Узнал. Улыбнулись, перекинулись парой слов о всякой ерунде да и разошлись. Бухгалтером он работает, оказывается, и стихов давно не пишет. Я ему соврала, что парикмахерша. Жена у него, наверно, фригидная вобла, он изменяет ей и тайком лечится от триппака...
— И что, не потрахались, что ли? — с недоумением спросила Ася.
— Да ну тебя! — с неожиданным надломом в голосе воскликнула Вера, — Ты пойми, я ведь всю жизнь свою, всегда, во всём этом дерьмище о нём помнила! Вот пыхтит надо мной какой-нибудь жирдяй, и так вроде даже нормально, и ничего не чувствуешь — как бы не с тобой. А тут вдруг раз — встанет перед глазами Васильков, тоненький, светленький и голубоглазый. И думаешь, что вот, может, он сейчас прямо пишет стихи и тебя вспоминает, как воздушное виденье, самое прекрасное и радостное. А ты что ж? А тебя в это время какой-то мудак раком ставит и втихаря пытается резинку снять. Думает, раз заплатил, так можно всё, чего жена не разрешает! Я помню, ко мне клиент пришёл, знаете, такая какая-то порода есть: чистенький, бритый парень, в очочках, в клетчатой рубашке, вежливый. В постели такие не мучают, душить не лезут, пальцы не выкручивают, только странная у них манера всё время грязью поливать. И вот встала я однажды перед таким на колени, а он сидит, ноги раздвинул, в голову мне вцепился, стонет и приговаривает: «Ах ты шлюха, шмара, сучка драная! За копейку грязь с моих ботинок слизывать будешь, шалава!» И ещё много чего. А в меня вдруг как гром ударил. Я оторвалась, голову подняла и как заорала ему: «Я человек! Человек! Со мной нельзя так!» — тут её губы дрогнули; она опустила голову и замолчала.
— Ну а он? — с любопытством спросила Ася.
— А что он? — глухо ответила Вера, — На лицо мне кончил и рассмеялся.

Ася хрипло захихикала, хлопая себя ладонью по коленке. Снежана раздражённо бросила телефон на стол.

— Достала! — зло проговорила она, — Развела тут сопли: чело-о-овек, фам-фата-а-аль! Можно подумать, кто-то за волосы в проститутки тянул. Шла бы в уборщицы, раз такая умная!
— Ага, — поддакнула Ася, — тоже мне, обидели её, шлюхой назвали. Какие нежности! Вот меня как-то раз в баню затащили, а там штук двадцать мужиков...
— Двадцать? — с усмешкой переспросила Снежана, — В прошлый раз десять было.
— Двадцать! Двадцать, и все как один — менты!
— Да ну? На днях же говорила, что ментов двое.
— Это вообще другое! А в тот раз двадцать.
— А всего мужиков сколько, сто пятьдесят?
— Да пошли вы!.. — внезапно крикнула Вера, вскочив с места, — Бляди!

На пол словно уронили что-то стеклянное. Обе проститутки на несколько секунд удивлённо затихли. Бородатый молодой человек отнял пальцы от ноутбука и растерянно посмотрел поверх экрана. Официантки развернулись, и их нарисованные брови синхронно взлетели вверх. Затем раздался оглушительный залп хохота.

— О-о-о-хо-хо-хо!.. А-а-а-ха-ха-ха!.. — не унималась Ася.
— И-и-и-и-хи-хи-хи! — заливалась Снежана.

Молодой человек продолжил печатать. Официантки вновь защебетали. Бесформенное, мягкое лицо Веры медленно раздвинулось в сморщенную улыбку.