Уважаемый господин М.

полдюжины читателей своего последнего романа. Почему в последней главе автор заставил детей выкапывать из земли неразорвавшуюся авиабомбу? Какова именно роль «хорошего» немца? Какую именно «ошибку» допускает скрывающийся еврей?
Обоснуйте свой ответ!
– Я хотела прочитать вашу книгу к сегодняшнему дню, – говорит женщина из второго ряда. – Но в этой библиотеке она все время на руках. Меня записали в очередь.

Он смотрит на нее; нет, не совсем, он разглядывает ее лицо – все, кроме глаз. Он никогда не понимал, почему людям хочется
брать книги в библиотеке

. Да, наверное, из бережливости, но ведь есть столько всяких вещей, в которых приходится себе отказывать из-за денег. Сам-то он ими просто брезгует, библиотечными книгами. Точно так же, как ночлегом в гостинице, где не поменяли простыни и надо ложиться на волосы и частички кожи предыдущего постояльца. Книга с винными пятнами и следами раздавленных насекомых; книга, из которой высыпаются песчинки, оставленные между страницами предыдущим читателем, который провел отпуск на пляже.

– А почему вы не покупаете мою книгу? – спрашивает он.
При этом он пытается улыбнуться, но это удается лишь отчасти. Он не видит собственного лица: если это и улыбка, то улыбка неодобрительная, подозревает он.
– Что вы говорите?
Женщина испуганно таращится на него. Он слышит, как кто-то усмехается, но больше тишину в зальчике ничто не нарушает.
– Вы бедны? Вы не можете заплатить за книгу, которая не стоит и двадцати евро?

Он все еще разглядывает ее лицо, теперь волосы: они уложены волнами и заметно подкрашены, такой цвет волос в ее возрасте невозможен биологически.
– Я… – начинает женщина, но он ее опережает.
– Сколько берет парикмахер, у которого вы побывали сегодня утром? – спрашивает он. – Думаю, раза в четыре больше, чем стоит моя книга. И все-таки вы ни за что не станете экономить на этом парикмахере. Ни за что не захотите ходить с седыми патлами, чтобы сэкономить деньги на покупку моей книги.

Теперь-то в самом деле совсем тихо, никто больше не усмехается.

– И вот еще что, – продолжает он. – Почему всегда говорят о нелегальном копировании музыки и фильмов, но никогда не упоминают о книгах, взятых почитать? Мне нравится, что дети или молодежь, не имеющая доходов, за символическую плату могут брать книги в библиотеке. Будь моя воля, я отменил бы и такую плату. Пусть это ничего не будет стоить. И я говорю это не совсем бескорыстно. Кто в юном возрасте может бесплатно прочитать столько книг, сколько хочется, может быть, позже тоже будет читать. Вероятно, тогда он сам уже начнет зарабатывать и просто захочет купить новую книгу. Совсем новую книгу, которая еще пахнет бумагой и типографской краской. Книгу, с которой можно делать что угодно и которую, дочитав, можно поставить в шкаф. Вместо безобразно переплетенного библиотечного экземпляра, пахнущего чем угодно, кроме бумаги и типографской краски. Вместо книги, подобной общественному туалету, где никогда не знаешь, кто садился на унитаз до тебя.

Он ухмыляется; через голову женщины с волнистыми волосами он смотрит в публику, он чувствует себя отлично – ему легче, чем утром, когда он встал и вышел из дому.

– Расскажу вам случай из жизни. Я всегда любил книги. Давным-давно, когда у меня еще не было денег, я слонялся по книжному магазину в своем родном городе. Я листал книги, читал тексты на задней стороне обложки, иногда разглядывал фотографии авторов, хотя должен сказать, что в мое время портрет автора на обложке был еще редкостью. Значит, я листал книги, которые не мог купить, и – да! – нюхал страницы. Иногда я разговаривал с хозяином. Постепенно я стал в его магазине привычным явлением – парень, который любит книги, но никогда ничего не покупает. Однажды я листал книгу дольше обычного, прочел первые страницы, а потом спрятал ее под курткой. Дома я дочитал ее в тот же вечер. А на следующее утро вернулся в магазин за другими бесплатными книгами. Это проходило слишком легко, без малейшего напряжения. Часто приходится слышать, что воры занимаются своим ремеслом просто ради кайфа. Но я не получал никакого кайфа. Для меня это была история про чтение, не про воровство. Хорошо, чтобы не затягивать рассказ: я крал книгу за книгой, не знаю, сколько всего, думаю, что уж точно больше сотни. В один прекрасный день, едва я спрятал книгу под свитером, ко мне подошел хозяин магазина. Вот оно, подумал я. Он видел. Я попался. Но попался лишь отчасти: меня арестуют только за эту, одну-единственную украденную книгу. И даже если они догадаются обыскать мой дом и заберут все остальные, фактически ничего не изменится. Я же все их уже прочитал, этого у меня отнять не смогут. Но хозяин книжного магаз

Он видит, как библиотекарша смотрит на часы. Что еще теперь? Он понимает: перерыв. Потерял счет времени. Или нет, время – это нечто иное: по улице на солнышке ходят люди, микроавтобус едет по пятам за мотороллером, рука официантки берет с подноса бокал вина и ставит его на столик, стоящий на террасе. Но здесь, в библиотеке, время следует другой логике, подобно тому как вода ищет кратчайший путь к морю – точнее сказать, к стоку. Это буквально потерянное время – время, которое не получить обратно. В него вставлен перерыв. Блок рекламы. Скоро мы к вам вернемся с новыми рассказами и анекдотами от писателя М. Оставайтесь с нами. Главное – сидите. Но большинству присутствующих такой стимул не нужен. Сейчас их еще развлекают, а дальше зияет пустота субботнего дня, панический страх перед скукой.

– Вы хотите кофе или чаю? – спрашивает библиотекарша.
14
– Сначала от руки. Потом перепечатываю на машинке.
– Вы пишете по утрам или по вечерам?

– Начинаю рано утром. В девять часов. Не без десяти девять и не в десять минут десятого. Ровно в девять часов. Я не жду вдохновения. Некогда я договорился со своим подсознанием. Если ты будешь подсказывать мне идеи, то и я выполню свою часть уговора. Я позабочусь о том, чтобы каждое утро в девять часов сидеть за письменным столом. Можешь на меня рассчитывать.

Раздается приглушенный смешок. Они считают это милой шуткой, но это не шутка. Может быть, единственное в его писательстве, что нельзя считать шуткой, мелькает у него мысль.
– А встречались ли вам люди, которым казалось, что они узнали себя в ваших персонажах?

– Такое, конечно, случается. Впрочем, обратное еще чаще. Люди, чьи лица и фигуры я описал во всех деталях, себя совсем не узнают. Для этого есть простой прием. Изменить, например, профессию человека. Или сделать из мужчины женщину. Чем точнее описания лиц, черт характера и особенностей поведения, тем меньше люди отдают себе отчет в том, что речь идет о них. Никто не видит себя таким, каким его видят другие. И есть еще кое-что: они просто-напросто не считают это возможным. Они не могут поверить, что ты, писатель, мог без зазрения совести изобразить их такими мерзкими. Хотя портрет написан совершенно по правде. Но так и

должно
быть. Писатель должен подходить к правде как можно ближе, хотя при этом бывают жертвы. «Никогда не выходи замуж за писателя, – говорила моей первой жене ее мать. – Не пройдет и года, как обнаружишь всю свою жизнь в книге».

Он внезапно умолкает. Как же он сюда попал-то? К своей первой жене. Ее мать и в самом деле оказалась права. В «Часе собаки» он беспощадно нарисовал ее портрет. После развода. Отмщение. Ни больше ни меньше. И как можно более узнаваемо. Она от него ушла. К другому. У нее уже второй год продолжалось что-то с Виллемом Р., вечно пьяным художником. Виллем Р. запросто приходил к ним в гости, ел с ними вместе за их столом, а он – обманутый супруг – ничего не замечал. Он полагал, будто его первая жена ничуть не очарована той ахинеей, которую по пьянке нес художник. Он спокойно отпускал их вдвоем в город и позволял договариваться о ланчах и обедах. Художник Р. без церемоний хлестал красное вино. От него попахивало, его рубашки были в пятнах, а черные водолазки – в дырах. За столом он вытирал лоб салфеткой, от его пота тоже разило вином; казалось просто немыслимым, что первая жена захочет, чтобы к ней прикоснулись хотя бы пальцы этого типа – несомненно, тоже покрытые невидимым слоем застарелого пота. Что она – на этом фантазия осекалась и М. стонал – будет терпеть мокрые и потрескавшиеся, вечно лиловые губы Виллема Р. на своих.

Он написал «Час собаки» за шесть недель. В бешенстве, рыча и вертясь в рабочем кресле. Когда книга была готова, издатель еще попытался его предупредить. Только для приличия, как он понял позднее, – настолько позднее, что и в самом деле было уже поздно. Никакой издатель не сможет оставить такую книгу без внимания. И читатели тоже. «Час собаки» стал его вторым бестселлером после «Расплаты». Большинство критиков сочли, что он зашел слишком далеко – со всем этим грязным бельем и не в меру интимными подробностями. Опрометчиво выставил напоказ. И они были правы. Это началось, когда он читал отрывок на телевидении, в дневной воскресной программе о культуре, и ведущий выдержал по окончании короткую паузу. Этот отрывок он читал, почти сопя от удовольствия; среди зрителей, сидящих в студии, время от времени раздавался смех, но теперь стало совсем тихо.

– Такое впечатление, что, встреть вы ее завтра на улице, избили бы до смерти, – сказал ведущий. – Или я ошибаюсь?
– Избил бы до смерти? – переспросил он. – Нет, конечно нет…

Дома он принялся за чтение. С первой страницы. Сразу стало больно. Каждая фраза, каждое слово причиняло боль – в глубоко запрятанном, темном и прежде пустом месте где-то между сердцем и диафрагмой. Как он допустил, чтобы это так далеко зашло? Какая муха его укусила? Какое дело другим, что первая жена обманывала его с этим вонючим дрянным художником Р.? Хуже всего были подробности. Ее телесные изъяны, ее чудачества, – как она теребила родинку над левым уголком рта, когда врала ему, где и с кем была. Ту самую родинку, которую он раньше называл «одной из семи ее прелестей» и которую всегда умолял не удалять. И теперь он рассказал о ее привычке теребить родинку десяткам тысяч читателей. Как и о привычке повсюду – будь то ресторан, чей-то день рождения, вокзал или аэропорт – приходить загодя, потому что она вечно боялась опоздать. Сколько раз, слишком рано придя в ресторан или в гости, они были вынуждены прогуливаться вокруг или часами слонялись в аэропортах по магазинам дьюти-фри. Когда-то он и этим умилялся, а теперь использовал против нее. В «Часе собаки» он объяснил эту черту ее «буржуазным опасением быть уличенной» и назвал ее «проституткой, которая стыдится своего ремесла».

Он позвонил ей в тот же день, но ответил художник Р., который заявил, что он сам должен понимать, почему она больше не желает его слышать. Через несколько минут после того, как они прекратили разговор, телефон зазвонил. Он снял трубку уже на втором звонке, но это была какая-то девушка – девичий голос спросил его, не согласится ли он дать интервью для школьной газеты.

Не прошло и года, как пьющий художник умер. услышав об этом, М. не испытал никакой радости. Прежде всего сожаление. Он больше никогда не заглядывал в «Час собаки», а когда издатель завел речь о том, чтобы переиздать роман в мягкой обложке, сказал, что и думать об этом не хочет. В последние годы он иногда видел свою первую жену в клубе художников. Обычно она сидела в оранжерее, а в руке у нее всегда был бокал белого вина. Однажды он заметил, как она уронила голову на колени старого поэта. Тем временем Ана уже давно не была школьницей, но в такие минуты М. все еще стыдился. В другой раз он был совсем близко, он уже отодвинул кресло и собирался подойти к ней, чтобы рассказать, как ему стыдно. Но как раз тогда первая жена, которая сидела у стойки бара с восьмидесятилетним концертирующим пианистом, откинула голову и громко рассмеялась. Смех был слишком громкий, сухой и без отголосков – такой смех бывает у человека, который хочет всем дать понять, что у него все хорошо. Он снова сел. Сначала он ей искренне посочувствовал, но в следующую же секунду само это сочувствие показалось ему отвратительным. Это было едва ли не хуже того, что он написал в «Часе собаки».

Он смотрит в зал; собственно, не совсем смотрит: он скользит взглядом по головам присутствующих, боясь встретиться с кем-нибудь из них глазами.
Одна женщина поднимает руку.
Вы видитесь хоть иногда со своей первой женой? Вы хоть раз смогли объяснить ей, почему вы сделали то, что сделали?
– Вы можете что-нибудь посоветовать учителям словесности, которые разбирают ваши книги в классе? – спрашивает эта женщина.

Он вздыхает с облегчением. Улыбаясь, он чувствует, с какой болью растягивается кожа на губах.

– Я хорошо помню, как бывало в школе раньше, – говорит он. – Учитель начинал читать вслух из какой-то книги. На улице светило солнце, из окон класса можно было видеть уток, плавающих в канале. Учитель читал, а потом рассказывал, что в этой книге такого особенного. Почему это как минимум шедевр. Мой учитель словесности был большим энтузиастом, он искренне любил литературу. Он пытался передать свой энтузиазм нам. Но именно в этом энтузиазме крылась причина непонимания, потому что как можно любить литературу и все-таки решиться читать вслух в классе? Ведь это же самое неподходящее место для книг. Иными словами, кто по-настоящему любит читать, тот держит книги дома. Он не берет их с собой в среднюю школу. Он ничего не читает из них вслух. Это непонимание продолжает жить по сей день.

– Но как же быть? – спрашивает женщина; она еще не так стара, по крайней мере на несколько лет младше, чем большинство слушателей, думает он. – Как мы должны приучать молодежь к чтению?
Он глубоко вздыхает:
– Вы работаете в сфере образования, я полагаю?
– Я преподаю нидерландский язык в лицее.

– Этого-то я и боялся. В вашем вопросе я слышу другое существенное непонимание. А именно что молодежь – или стариков, или инвалидов, или вегетарианцев – надо приучать к чтению. Это совершенно не нужно. Мы не должны стремиться приучать кого-то к чтению, точно так же как не должны приучать других к кино или музыке, к половым актам или к крепким напиткам. Литературе не место в средней школе. Скорее, ее место в том ряду, который я только что назвал. В одном ряду с сексом и наркотиками, со всеми теми вещами, которыми мы наслаждаемся без всякого принуждения извне. Список

обязательной
литературы! Как только в голову приходит?
Он останавливается, чтобы перевести дух, и учительница нидерландского языка незамедлительно использует эту паузу.
– Но как же вы такое говорите! Если мы не станем привлекать молодежь к литературе, скоро вообще никто не будет читать.
– С вашего позволения, расскажу еще один случай. И должен заранее извиниться: опять о себе самом в главной роли.
Кое-где в зале слышится хихиканье.

– У меня дома раньше совсем ничего не было, – продолжает он. – То есть нечего почитать. У родителей не было книжного шкафа. На полке между семейными фотографиями в рамках стояла только Библия. И все же в определенный момент я начал читать, а как я обеспечивал себя книгами, я уже рассказывал до перерыва. Я читал. Дома, устроившись с книгой в кресле под торшером. «Опять сидишь с книжкой? – спрашивал отец. – Такая хорошая погода. Почему ты не идешь на улицу поиграть в футбол?» Когда мама приходила поцеловать меня перед сном, она шарила у меня под подушкой, не спрятал ли я там книгу. «Не хочу, чтобы ты портил себе глаза», – говорила она и гладила меня по голове. Но я контрабандой заранее доставлял книгу к себе в комнату. Она уже давно лежала в шкафу между сложенными брюками. Я ждал, пока мама уйдет, и зажигал ночник. Я читал, внимательно прислушиваясь. Когда родители собирались спать и по очереди шли в ванную, расположенную рядом с моей комнатой, мне приходилось выключать лампочку. Я знал, что свет виден в щелку под дверью. Я лежал тихо, как мышка, пока там чистили зубы и вынимали вставные челюсти, чтобы опустить их на ночь в стакан с водой. Когда они наконец ложились в постель, я снова включал лампочку. Я читал далеко за полночь, утром меня было палками не поднять. На уроках меня клонило в сон. Но мне все было нипочем. Занудство учителей всегда проигрывало тому, что я по ночам читал в книгах.

Почему ты не идешь поиграть в футбол? Не хочу, чтобы ты портил себе глаза
. Лучшее литературное образование, какое можно себе представить. В самом деле, чтобы приучить кого-то к чтению, больше ничего не нужно.
Тогда поднимает руку мужчина в безрукавке, сидящий в первом ряду.
– В «Годе освобождения» вы выводите симпатичного немца и злого еврея, – говорит этот мужчина. – Вы хотели сказать этим что-то определенное?

– Нет, – отвечает он. – Не считая того, что нужно смотреть сквозь стереотипы. Не каждый немец – только нацист, и не каждый скрывающийся еврей – раз и навсегда хороший человек.
– Вы ведете речь о стереотипах, – говорит мужчина. – Но разве не стереотипные представления о евреях привели к холокосту?
– Это так, это я очень хорошо сознаю. Но скрывающийся еврей из моей книги не стереотипен. Он человек из плоти и крови, с хорошими и плохими чертами.

– Но, как писатель, должны же вы знать, что с этим надо обходиться крайне осторожно. Найдется достаточно читателей, которые охотно прочитают что-нибудь о несимпатичном еврее. И эта категория читателей, которую я имею в виду, благодаря вашему описанию лишь укрепится в своих предрассудках.
– Прежде всего я никогда не думаю о категориях читателей. И люди с предрассудками тоже не смогут от них избавиться благодаря одному только чтению моих книг.

– Но вы же когда-то написали полную энтузиазма брошюру о Фиделе Кастро. О Кастро, и Че Геваре, и кубинской революции. И за прошедшие годы вы никогда от нее не отказывались. Вы даже не стали подписывать петицию об освобождении политзаключенных на Кубе.
Его вдруг бросает в жар.
Опять они об этом!
Опостылевшая традиция – кстати и некстати ему припоминают ту брошюру про Кубу и Фиделя Кастро. Сколько раз он уже давал на эти вопросы исчерпывающий ответ?

– Я с энтузиазмом встретил революцию на Кубе, – говорит он. – Более того, я не понимал, как можно относиться к ней
без

энтузиазма. Я ездил туда, чтобы посмотреть собственными глазами, а это тогда делали лишь немногие. Я посетил этот остров, и на меня подействовало возбуждение, которое носилось там в воздухе. Почти как электричество. Там своими руками прогнали жестокого диктатора. Кубинцы этим явно гордились. Повсюду можно было видеть только радостно улыбающиеся лица и поднятые кверху большие пальцы.

– Тогда как поблизости казнили людей, а трупы сгребали бульдозерами в братские могилы, – говорит мужчина. – Но посмотреть на это вы, наверное, не ходили?
– Это были главным образом предатели и коллаборационисты. У каждой революции есть жертвы. А они решительно не были достойными жалости или
хорошими
людьми – те, кого там расстреливали.
– А кто это определяет – кто хороший и кто плохой? Это определяете вы? Или все эти так называемые революционеры?

Узнали бы они, что он думает на самом деле, думает он. Тогда ему крышка. Пиши пропало. Он сомневается, что после этого группки скучающих домохозяек еще будут сбегаться в библиотеки. Иногда он предается фантазиям о таком конце, о последнем повороте своего писательского пути: в последний момент, одной ногой в могиле, он единственный раз скажет, что действительно думал. А потом быстренько запрыгнет в гроб и закроет за собой крышку. В своих книгах он лишь едва намекал на такие мысли – понимающему читателю, который умеет читать между строк. Такова собственная вольность писателя, может быть

единственная
: сначала продумать все вплоть до самых крайних последствий, а потом сбавить газ. То, что в результате преподносят читателю, – не более чем эхо тех крайних умозаключений.

Если бы он описал, что думает на самом деле, в самом сыром и необработанном виде, все разом бы кончилось. Полные неприязни, читатели отвернулись бы от него. Поскольку сжечь его книги они бы не посмели, то просто убрали бы их из книжных шкафов. Книжные магазины отказались бы продавать его произведения. Какой-нибудь критик еще посвятил бы его творчеству последнюю, заключительную статью – статью, основной смысл которой заключался бы в том, что ныне все предстает «в другом свете», включая его прежнюю любовь к коммунистическим диктатурам, от которой он никогда не отрекался. Тогда ему придется сдать свои награды, а вскоре, в конце того длинного темного туннеля без запасных выходов, который, в сущности, и представляет собой жизненный путь писателя, при распределении названий улиц муниципальная комиссия внесет протест против того, чтобы улицу, где он жил, переименовали в честь его, неоднозначно оцениваемого писателя. Памятник, да даже просто памятную табличку («Здесь жил и работал писатель М.») можно будет установить разве что у него на животе. Будущий биограф (если Ана разрешит ему, но она-то разрешит, об этом они уже осторожно заговаривали) перероет всю его переписку и без особого труда сможет найти «первые признаки его будущего краха». В определенных кругах его популярность только возрастет. Эти круги приложат все усилия, чтобы присвоить себе писателя и его книги, но это окажется не так-то просто, для этого его книги все-таки слишком неподатливы, а автор слишком неуловим. Нидерлан

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь