Уважаемый господин М.

Было и другое различие между литературой и прочими книгами. В сущности, то же самое, что и с едой в двух разных ресторанах. Справа – ресторан с мишленовскими звездами, слева – «Бургер Кинг» или «Макдональдс». Речь о том, что не всегда хочется засовывать в рот изысканные закуски, тыкать вилкой в микроскопический кусочек гусиной печенки, одиноко лежащий на пустой тарелке. Иногда ты хочешь просто съесть гамбургер с беконом и плавленым сыром, мягкую, сочащуюся булочку, жир с которой стекает по подбородку, – но это всегда сопровождается чувством вины. Таким всепоглощающим, что каждый раз, заглядывая в «Бургер Кинг», М. пугливо озирался по сторонам, не увидит ли кого-то знакомого. Ага, попался! Как будто входил к проститутке. Дочитав триллер или детектив, он чувствовал то же самое: огромную пустоту. Ну и что? Через несколько часов после тройного воппера с беконом и сыром он снова был голоден, как будто его желудок и мозг полностью вытеснили воспоминание о преступной еде. Детектив был подобен визиту в бордель – украдкой, настоящая же книга снова и снова становилась завоеванием: женщина в баре гостиницы того чужого города, разговор, по большей части состоящий не из слов, а из взглядов, и потом – лифт, уносящий ввысь.

С Аной он иногда вполглаза смотрел детективные сериалы.
– Это сделал тот ветеринар! – кричал он уже через десять минут. – Обрати внимание, тот симпатичный ветеринар, который все еще помогает искать труп.
– Тсс! – говорила Ана. – Дай мне посмотреть, иначе какой смысл.
Но он всегда бывал прав. Ему стоило великого труда сдержать торжествующую ухмылку, когда на «симпатичного ветеринара» надевали наручники.

И вот сорок лет назад он окидывал взглядом поля вокруг Терхофстеде, ходил к Ретраншементу и обратно, а потом вдоль канала к Слейсу. Он поселился в простой семейной гостинице в Ретраншементе, а на следующий день после завтрака отправился пешком в Звин. Там, с береговой дамбы, он осмотрел сухую – очевидно, был отлив – бухту, поросшую кустами чертополоха и песколюбкой. Он перевоплотился в своих персонажей. В Германа. В Лауру. Но первым делом – в учителя истории. В Яна Ландзаата.

Допустим, учитель просто исчез по собственной воле, впервые подумал он там, на том самом месте. Что Герман и Лаура не умертвили его и не закопали потом в укромном местечке, которое никак нельзя найти. Ему вспомнились детективные сериалы, наиболее невероятные, но все же правдоподобные сценарии – как о том симпатичном ветеринаре.

Он попытался представить себе эту же самую местность, но покрытую снегом и льдом. Солнце, которое уже в половине пятого стало заходить в тот день, следующий за двумя рождественскими выходными, в тот день, когда Ян Ландзаат вместе с Германом пошел в Слейс на поиски гаража, где смогут починить его машину. Допустим, у историка с самого начала был план где-нибудь по дороге отделаться от Германа; возможно, не буквально отделаться, не причинять ему вреда, а гораздо проще: избавиться от него, исчезнув по недосмотру. Он спокойно дожидался удобного случая, а когда Герман уединился в кустах на берегу канала, чтобы пописать, – как утверждал сам Герман, всегда стоявший на своем, – то усмотрел в этом прекрасную возможность и потихонечку смылся.

Как писателя, такая версия событий М. не устраивала. Для книги, которую он тогда уже решил написать, хотя еще не знал, куда она поведет, было бы лучше, если бы всю прогулку в Слейс Герман (и Лаура) выдумал, а учитель истории в тот день после рождественских праздников уже давно лежал зарытым в землю. Но, к сожалению, был свидетель, до сих пор сохраняющий анонимность, который, согласно газетным репортажам, заявил, что видел Германа и учителя идущими вместе в окрестностях канала, хотя и не в сторону Слейса, а в сторону Звина.

Разумеется, после этого еще было возможно все; новые свидетели не объявились. Герман мог убить Яна Ландзаата, а потом закопать его в каком-нибудь неприметном месте по дороге или недалеко от Звина. После этого он вернулся в Терхофстеде и рассказал Лауре, что «потерял» учителя.

Но в то время, сорок лет назад, стоя на береговой дамбе, М. вдруг счел такую версию совершенно невероятной. Герман должен был бы сделать это голыми руками, а в драке со здоровым взрослым мужчиной, каким был Ян Ландзаат, он, естественно, потерпел бы поражение. Следовательно, он должен был застать учителя врасплох и оглушить при помощи камня или какого-то орудия – молотка, топора, чего-то такого, что захватил из дому и спрятал под курткой. Но чем дольше М. об этом думал, тем менее похожим на правду ему это казалось. Слишком похоже на преднамеренное, заранее спланированное преступление, а он считал, что ни Герман, ни Лаура на такое не способны. И хотя свидетель заявил, что видел, как Герман с историком шли в сторону Звина, это еще не значит, что Герман умышленно увел его в эту сторону, чтобы там прикончить, – ведь Герман мог и ошибиться, хотя он знал местность лучше, чем учитель, он мог неправильно сориентироваться по этому белому пейзажу.

Из Терхофстеде М. пошел к каналу. Там был мост, но никакого дорожного знака, на противоположном берегу канала дорога расходилась: в северном направлении – на Звин, в южном – на Слейс. От развилки Слейс, даже в ясный летний день, виден не был: ничего, ни церковной колокольни, ни построек, они появлялись дальше, где канал делал небольшой изгиб и укрепленный городок внезапно показывался из-за деревьев. До Слейса Ян Ландзаат и Герман, во всяком случае, так и не дошли.

Стоя на береговой дамбе, М. прищурился и запрокинул голову. Вдалеке, на горизонте, он увидел возвышающиеся краны чего-то, что могло быть портом. Куда пошел бы он сам? Таким вопросом он задался в тот полдень.

При допросе Лауры и Германа, в том, что потом просочилось наружу, несколько раз всплывали «друзья в Париже». Но больше никто – ни жена Ландзаата, ни его коллеги и однокурсники – никогда не слышал об этих парижских друзьях. И все-таки историк был «на пути в Париж»; по крайней мере, так утверждал он сам – опять же по словам Лауры и Германа.
М. представил себе фигуру: одинокую фигуру на фоне белоснежного пейзажа, этого самого пейзажа, только зимнего, с портовыми кранами на горизонте.

Не отправился ли Ян Ландзаат туда? Не поехал ли он на поезде? И не укрылся ли затем у своих так или иначе имеющихся друзей?
«А с какой целью? – подумал М. вслед за этим. – Чтобы исчезнуть? Ему надоело быть учителем? Наскучила жизнь, его семейная жизнь? Не захотелось ли ему взвалить на двоих невиновных школьников вину за несодеянное убийство?»

На большее фантазии М. не хватало, точнее сказать, он и не хотел заходить дальше. В своей книге, в книге, которую он тогда решил написать, он хотел направить все внимание на Германа и Лауру. На двоих школьников, которые приканчивают приставучего учителя. По заслугам приканчивают – но это последнее только для понимающего читателя, который умеет читать между строк. Слишком хитроумный учитель, который ловко от всех улизнул, ему совсем не годился. Он сделал бы всю историю, мягко говоря, неправдоподобной.

Но М. нужно было знать это точно. Нельзя было допустить, чтобы действительность вдруг все испортила. Поэтому, когда в дневной воскресной программе о культуре ведущий спросил, занят ли он «чем-нибудь новеньким», он ответил, что мысленно прокручивает книгу об этом деле. Между тем прошло уже несколько месяцев. Германа и Лауру за недостатком доказательств временно освободили из-под ареста. Им даже разрешили вернуться в школу, чтобы они, пока идет следствие, могли нагнать отставание в учебе.

– Вы имеете в виду что-нибудь в духе
«
In Cold Blood»?
[23]
Задав этот вопрос, ведущий прищурился и вытянул губы в трубочку: он хотел показать всем – и М., но прежде всего сидящим дома зрителям, – что он не с улицы пришел, что он, может быть, даже читал знаменитую книгу Трумена Капоте.

– Нет, не совсем, – ответил М. – Трумен Капоте писал ту книгу, когда обстоятельства преступления уже были общеизвестны. Двое мужчин совершают налет на заброшенную ферму в Канзасе, подозревая, что там можно раздобыть денег. Большой добычи это не приносит. Мимоходом они – действительно хладнокровно – убивают целую семью. Нет, у меня перед глазами стоит нечто иное. Я хочу дать волю своему воображению. Мы же до сих пор не знаем точно, что произошло во время тех рождественских каникул, так фатально закончившихся для учителя истории. Расследование зашло в тупик. Я собираюсь углубиться в это дело. Чем уже некоторое время и занимаюсь. Я не претендую на то, чтобы раскрыть тайну, я думаю скорее о восстановлении того, чего мы не знаем. Воображение. Фантазия. Может быть, мы все что-то упускаем из виду.

На следующий день большинство газет повторило эту новость, некоторые даже на первой полосе. «М. пишет книгу о деле пропавшего учителя», – сообщал заголовок в газете «Свободный народ»
[24]
. «Писатель и его воображение: новый импульс к раскрытию неразгаданного убийства?» – вторили «Телеграф»
[25]
и «Новости дня»
[26]
.
М. ждал. Тем временем он продолжал писать. Работа шла быстро, за короткое время он закончил первый черновой вариант. Вместе с издателем он назначил выход книги в свет на осень.

Недели через три после того интервью он обнаружил в почтовом ящике голубой конверт авиапочты. Французская марка, парижский штемпель.

Уважаемый господин М., —

так начиналось письмо, написанное на голубом листочке авиапочты.
47
Ян Ландзаат, учитель истории в лицее имени Спинозы, надевает носки и ботинки. Это все еще те самые ботинки, в которых он после двух рождественских выходных пошел через Звин в Зеебрюгге, где на последние деньги купил билет на поезд до Парижа.

Первые недели он еще почти каждый день думал о Лауре. Нет, не «почти»: каждый день, каждый час, каждую минуту. Лаурины глаза, Лаурины губы, Лаура, которая стягивает свои черные волосы в конский хвост, а потом снова распускает. Лаура, которая сказала «Нельзя же доводить себя до такого», в тот раз, на велопарковке, когда он положил обе руки на ее руль, чтобы ее задержать. При этом последнем воспоминании он тихо стонал и тряс головой. «Я больше никогда не буду к тебе приставать», – мысленно говорил он, но иногда, сам того не сознавая, произносил это вслух.

В последнем варианте плана «Б» он больше не был мертв. Утром после двух рождественских выходных, сидя на краю кровати, он продумал новую версию до мельчайших подробностей, обдумал еще раз, проверил на пропуски и несведенные концы, а потом одобрил ее как исключительно правдоподобную – и все это меньше чем за пять минут.

Он исчезнет. Где-нибудь по пути к Слейсу он, в точности по плану «Б», версия первая, отделается от Германа. Но он не удалится в ложбинку в дюнах, чтобы там серьезно поранить себя камнем (или куском дерева). Ему не нужно будет замерзать насмерть. Не нужно, чтобы его находили и хоронили; особенно этот последний образ – гроб в траурном зале кладбища, гроб, на который его дочки положат цветы и рисунки («Папа теперь больше никогда не вернется?» – «Нет, никогда»), – заставил его изменить ход мыслей.

Он только исчезнет. Сначала Герман придет со своим сомнительным рассказом к Лауре, затем им обоим придется объяснять полиции этот рассказ, день ото дня становящийся все сомнительнее. «Исчез? Как это исчез? Оставив свою машину? Свой багаж? Вы сами-то в это верите? Может быть, есть что-то, чего вы нам еще не рассказали?..»

Над подробностями он еще подумает позднее, это не казалось ему трудным, ведь исчезает так много людей. У него почти не было наличных, ему нельзя было в гостиницу, он никому не смог бы позвонить – нет, он должен буквально исчезнуть с лица земли. На несколько месяцев, на полгода, на год… Он посмотрит. Германа и Лауру поставят в положение обвиняемых, хоть и не будет никакого доказательства, никакого трупа, но все улики неминуемо будут указывать на них. Он будет издалека следить, как продвигается расследование, ему нужно туда, где он сможет покупать голландские газеты, не дальше Бельгии или Франции, – и тут он внезапно подумал о Париже.

Для своих близких (для дочек – жена пусть провалится!) он будет только отсутствующим. Пусть все указывало бы на убийство, но, пока не найден труп, остается надежда – хотя бы минимальная – на благополучный исход. Та самая соломинка утопающего.

Через полгода (или год) он вернется. Он где-нибудь объявится. Потеря памяти. Он прикинется, будто потерял память. Ненадолго, ведь ему, наверное, не удастся выдержать эту роль дольше нескольких дней. При встрече с дочками (с женой, которая, обливаясь слезами, все ему простит) память к нему вернется – постепенно, скачками. «Папа! Папа!» Он поднимет брови, наморщит лоб. «Да, возвращается… что-то возвращается…»

Через неделю его память почти восстановится. Тогда он вспомнит и то, как шел вместе с Германом к Слейсу. Потом надолго провал, до той минуты, когда он наконец снова очнулся – в снегу, замерзший до полусмерти, он не знал, что могло случиться; возможно, его оглушили ударом сзади и оставили, сочтя мертвым? Правда, он этого не помнит. Потом опять какое-то время ничего. Он шел, да. Шел и шел. Затем огромная дыра во времени, смутное воспоминание о мосте через Сену. «Доктор, как вы думаете? Что такое со мной стряслось?»

48
«Папа спит» – он чувствует на лбу ручонку, ручонку своей дочки, для которой с сегодняшнего вечера станет лишь воспоминанием. Сначала еще довольно ярким, но быстро стирающимся. Затем – постепенное забвение, продолжение жизни в фотоальбоме. «Посмотри, это папа держит тебя на коленях».

Они выпили по чашке кофе на террасе закусочной на углу бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен. Официант озабоченно осведомился у М., все ли в порядке, или, может быть, ему докучает этот небритый человек в испачканной и порванной зимней куртке, от которого разит перегаром. И М. в клятвенном жесте поднял руку над столиком: все хорошо, все в порядке, мы скоро уйдем.

С самого начала, с того утра, когда М. распечатал присланное авиапочтой письмо, что-то вызывало у него неприятие. Книга была почти закончена, он всегда доверял своей интуиции, он знал, когда книга в самом деле готова. Учитель, вынырнувший ниоткуда, учитель, страдающий (притворной!) потерей памяти, – это было уже слишком, ненужная сюжетная линия. Но чтобы сразу не испугать Яна Ландзаата, М. сделал вид, что его заинтересовал этот новый угол зрения.

– Когда я увидел, что Герман стоит на мосту с кинокамерой, то решил, что весь мой план лопнет, – сказал Ландзаат. – Я же не мог просто убежать, тогда он, разумеется, снял бы меня. Но в конце концов все оказалось гораздо проще, чем я думал.
– Почему вы думаете, что я буду молчать? – спросил М. – Почему бы мне завтра же не вернуться в Амстердам и не пойти прямиком в полицию?
– Потому что вы писатель, – ответил учитель. – Вы не сможете такое выложить. Вы захотите оставить это при себе.

Когда опустились сумерки, они пошли к Сене. Ян Ландзаат показал ему мост, под которым в последние месяцы проводил ночи. Но М. слушал вполуха. Возможно, все это не нравилось ему в первую очередь потому, что новые сведения действительно представляли интерес для публикации. Эффектность. Его книге это совсем не нужно. На учителе слишком сфокусируется внимание. Ему хотелось чего-то другого – может быть, более вневременной книги. Просто истории, в которой два школьника избавляются от учителя. Просто потому, что это возможно. Потому что подвернулся случай – восстановление естественного равновесия.

Он не планировал этого заранее. Они спустились по ступенькам на набережную и стояли под мостом. Тем временем М. решил, что делать. Сначала он скажет учителю, что хочет еще подумать. А после этого больше никогда не даст о себе знать. Книгу он оставит в точности такой, как она есть. Ян Ландзаат может внезапно вынырнуть, если у него есть такое желание, но уж во всяком случае не в книге.
– Мне нужно вернуться в гостиницу, – сказал М. – Я подумаю.
– Только не слишком долго, – сказал учитель.

Его глаза влажно блестели на лице, скрытом грязной слипшейся бородой.
– Я скучаю по дочкам. Мне их правда не хватает.
Возможно, это что-то другое, размышлял М. тогда. Возможно, было еще что-то, что его оттолкнуло. Он всегда испытывал неприязнь к людям, которые приходили к нему с идеями для новых книг. «Я сразу вспомнил о вас. Это в самом деле что-то для книги. Ну да, я же не писатель. Если вы захотите этим воспользоваться, я вам разрешаю».

Между тем стало совсем темно; они стояли на набережной рядом и смотрели через реку, на пляшущие огоньки моста, отраженные в черной воде. М. еще раз огляделся, но вокруг было пусто. Он сделал шаг назад, так что Ландзаат оказался между ним и краем набережной.
Наверное, историк сперва подумал, что М. хочет на прощание дать ему руку. Но рука уперлась в грудь Яна Ландзаата.

Растопырив пальцы, чтобы усилить удар, М. хорошенько его толкнул. Учитель дико замахал руками в воздухе, испустил какой-то вопль, а потом разом упал навзничь.

Вернувшись в Амстердам, М. выждал месяц. Закрывая глаза, он видел, как голова Яна Ландзаата еще раз или два появляется над водой, но, в зимней куртке и горных ботинках, тот вел заведомо проигранную борьбу, течение было сильным, и во второй раз голова уже показалась меньше и гораздо дальше. В воспоминаниях М. учитель прокричал еще что-то и поднял руку из воды.

Не исключено, что с моста или с набережной кто-то видел, что человек попал в беду, и даже, пожалуй, попытался спасти его. Может быть, где-нибудь ниже по течению учителю все-таки удалось выкарабкаться на берег самому.
Но когда прошел целый месяц, а о нем ничего не было слышно, М. позвонил своему издателю, чтобы сообщить, что книга окончена.
– У тебя уже есть название? – спросил издатель.
– «Расплата», – ответил М.

Он больше не чувствует ручонку. Он уже ушел. Здесь нет света, нет туннеля, нет ворот. К счастью, нет, додумывает он свои последние мысли. Он не должен об этом думать. Он думает об извинениях и отговорках, которыми сможет оправдать то, как использовал родителей в своих книгах, – «злоупотребил», по праву могли бы они сказать, если бы «там», там, где они, очевидно, были все это время, они смогли его книги прочитать. Ему не хватало матери – больше, чем отца, в этом лучше быть честным, – но мысль о том, что теперь остаток своей жизни, нет, остаток своей смерти, вечности, что бы там ни следовало себе представлять, он должен будет провести в ее обществе, всегда казалась ему невыносимой. Лучше недостаток присутствия, – он понимал, что это так, но сомневался, что когда-нибудь сможет объяснить это матери.

А теперь? Как это будет теперь, когда наконец зашло так далеко?
Сначала они, наверное, заметят его разбитое лицо, заплывший синяком глаз, распухший нос, кровоподтеки.
– Что случилось?
Мама опустится перед ним на корточки, обовьет его руками, кончиками пальцев осторожно прикоснется к синим и желтым пятнам.
– Ты подрался?
Я дрался за тебя, мама
.
Но он опустит глаза; в точности как семьдесят лет – целую вечность – назад, он придумает маленькую ложь.
– Я упал, – скажет он.

И в точности как тогда, как когда-то, он добавит деталей, чтобы сделать ложь правдоподобнее.
– Днем, с велосипеда, по дороге домой. Переднее колесо попало в трамвайные рельсы, я перелетел через руль, прямо головой о мостовую.
Истинное освобождение, как он понимает теперь, – как он, вообще-то, понимал все это время, – состоит в том, что его родителей больше нет. Что они так долго отсутствовали. То был его собственный год освобождения: их смерть.

Поэтому так велико его облегчение, когда он видит, что там нет ни ворот, ни света – никакой школьной площадки, которую он должен перебежать к ожидающим за оградой отцу и маме.
Там нет ничего.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь