Уважаемый господин М.

Он смотрел на меня; в его глазах не было злости, скорее, они потускнели, стали унылыми. Он сделал несколько шагов в мою сторону, но я быстро отступил назад, одновременно доставая из кармана куртки камеру и снимая с объектива колпачок.

Мне надо было что-нибудь к этому добавить, а потом показать ему спину. Надо было дать ему возможность что-нибудь мне сделать, что-нибудь непоправимое, во всяком случае что-нибудь заметное; он должен будет выйти из себя и переступить черту. «Я делаю это ради Лауры», – уговаривал я себя; я не был прирожденным бойцом, в прямой схватке с историком я несомненно проиграл бы. Я должен был довести его до такого состояния, чтобы он выбил мне несколько зубов или подбил оба глаза. Окровавленное лицо, рассеченная кровоточащая губа, два сломанных передних зуба – это было бы лучше всего. Кадры будут говорить сами за себя. После увольнения из лицея имени Спинозы Ян Ландзаат получит судебный запрет приближаться к нам, если не сядет в тюрьму – на пару месяцев, а то и на полгода. Я подумал о его жене, о двух дочках, представил себе, как они через стекло разговаривают со своим папой из помещения для посетителей. При помощи телефонной трубки, как в американских фильмах: дочки станут прижимать ручонки к стеклу, а по другую сторону их отец сделает то же самое. Будут слезы. Его жена, возможно, что-нибудь ему простит, но больше никогда в жизни не пустит его в свою постель.

– Ты, конечно, воображаешь, будто очень крут, что осмелился все это сказать, – сказал он, широкими шагами приближаясь ко мне; я приставил визир кинокамеры к левому глазу и такими же большими шагами пошел спиной вперед. – Но я очень хорошо знаю, Герман, какой ты, вообще-то, малодушный человечишка. Это чудо, что ты смог заполучить такую девушку, как Лаура, что ты вообще смог заполучить девушку – с твоим-то тощим телом и этим жалким зубастым рылом.

Я остановился, позволяя ему сократить дистанцию, чтобы потом внезапно ударить его кинокамерой в лицо – в верхнюю губу или справа от носа, – но мне нужно сохранять спокойствие, уговаривал я себя, мне нельзя все испортить, потеряв самообладание, а я был к этому так близок.

– Не следует думать, что такая девушка, как Лаура, будет терпеть тебя слишком долго, – сказал Ландзаат. – Может быть, какое-то время девушкам нравится доминировать над мальчишкой, которого можно заставить делать все, чего им хочется, но потом они быстро отправляются на поиски настоящего мужчины.
Историк остановился меньше чем в полуметре от меня; я рассматривал его лицо через визир, но еще не снимал. Еще рано, еще немного выждать, мысленно говорил я себе.

А можно и так, это не исключено, думал я. Если я первым нанесу удар, у меня, возможно, будет шанс. Я мог бы камерой сломать ему нос, тогда Ландзаат схватится за него обеими руками, кровь брызнет во все стороны, и тут, когда он забудет об осторожности и останется без прикрытия, я смогу пнуть его по яйцам. А после этого уж мне выбирать, как далеко я зайду. Где остановлюсь. Но может быть, это заблуждение, подумал я, для Яна Ландзаата это может обернуться триумфом. Избитый учеником учитель. Как это случилось, каков точно был повод, что он, собственно, планировал делать в Терхофстеде – все это оттеснится на задний план. Из преступника, из учителя, который преследует несовершеннолетнюю девушку, он превратится в жертву. Коллаборационисту завязывают глаза, и разъяренная толпа поднимает его на навозную телегу. То, что происходит с ним после этого, вызывает у нас жалость к нему, мы забываем, почему так, каков повод, – мы забываем, что он коллаборационист. Нет, мысль о том, чтобы ударить первым, я подавил в себе так же быстро, как она у меня возникла, мне нельзя терять голову, повторил я себе, – сейчас, так близко к цели, я не должен ничего упустить.

Я вдавил кнопку на камере. Я знал, что скажу; мне нужно было вытолкнуть его за ту грань, откуда нет пути назад, – или я очень сильно ошибаюсь, или Ян Ландзаат выйдет из себя. Я должен это заснять: его перекошенное яростью лицо, а если немножко повезет, то и его первый замах, а потом последствия – надеюсь, достаточно серьезные, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений относительно нашего историка.
– Ландзаат, знаешь, что это такое? – начал я.

Но в это самое время я услышал звук, который показался мне слишком знакомым. «Черт!» – подумал я, но подумал с такой силой, что это вырвалось у меня вслух. Пленка! Пленка подошла к концу и выскочила из камеры. Именно сейчас! Черт побери, я был невнимателен, не надо было снимать его на мосту. Пленки были марки «Орво», производства Восточной Германии. Это называлось «двойная восьмимиллиметровая», два раза по восемь миллиметров, на нее можно снимать две с половиной минуты, а потом нужно переворачивать катушку, лучше всего – в очень темном месте, чтобы снимать еще две с половиной минуты. О том, чтобы сделать это здесь, под открытым небом, не могло быть и речи, а к тому же было уже поздно, мы действительно далеко зашли, историк был готов на все, и мне оставалось лишь дать ему последний толчок.

Решать пришлось быстро. Или сейчас я должен выдержать характер, но удовольствоваться тем, что это не будет снято, или позднее снова, с самого начала, попробовать спровоцировать его еще раз. Я точно знал, что ему сказать, вопрос заключался в том, смогу ли я потом так же веско от этого отречься. Речь о жене Ландзаата и его дочках, Лаура однажды рассказала мне кое-что, с этого я начну, а если этого будет недостаточно, чтобы заставить его на меня замахнуться, я сделаю следующий шаг, – в конце концов, он сам меня об этом просил. Я расскажу, что Лаура сказала о нем однажды вечером, через несколько дней после того, как она с ним порвала. Я и слышать никогда не хотел никаких лишних подробностей об их отношениях, старался как можно скорее перевести разговор на другую тему, когда Лаура начинала об этом говорить, – по-моему, это было слишком грязно, чтобы выслушивать. Так вот, это было через несколько дней после того, как Лаура порвала с ним. Она сидела дома у себя на кровати и плакала, ее родители смотрели телевизор в гостиной, потом мы стали целоваться, и тогда она это рассказала. Это было кое-что физическое, кое-что о теле Ландзаата, чего она не переносила, из-за чего она все время пыталась себя пересилить в те считаные недели, которые продолжалась их связь, но полностью ей это никогда не удавалось. Сразу ясно, что человека с… с чем-то таким не сможешь терпеть долго, сказала Лаура. Это как с визгливым голосом, сказала она, или с неприятным запахом. Сперва это компенсируется какими-то

Потом она рассказала, что именно в Яне Ландзаате с самого начала вызывало у нее отвращение. Ей пришлось повторить это еще пару раз, потому что сперва я не понял, о чем она говорит, а потом не поверил. Но когда она заплакала и стала убеждать меня, что это правда, я обнял ее и прижал к себе, шепча ей на ухо, что верю.

Если здесь и сейчас, в этом снегу, посреди этого промерзшего и пустынного пейзажа, я поставлю Яна Ландзаата перед фактом, что знаю эту физическую особенность, он сразу поймет, что я имею в виду. Это будет выглядеть так, словно я ткнул его лицом в его же собственную блевотину и заставил ее съесть, – но это куда хуже блевотины.

Он думал, что может оскорбить меня, высмеивая мою внешность и недостаток мужественности, но ничего не добился. Я знал, каков я есть. Я прежде всего знал, в чем моя сила. Не в том, чтобы против собственной натуры пытаться разыграть из себя неотразимого мачо; меня раскусил бы любой, и не в последнюю очередь – девушки. Да, я был слишком тощий. Физически я не был крепким, не обладал соблазнительно ровными зубами; когда мне было лет десять, я носил скобку, – тогда зубы у меня смотрели совсем вперед, но через полгода скобка слишком далеко отклонила зубы назад, так что я незаметно вынул ее изо рта и по дороге в школу выбросил куда-то под припаркованную машину.

Но я был другим – точнее сказать,
во мне

было кое-что другое. В тринадцать лет у меня завелась первая настоящая подружка. До этого у нее был парень намного старше. Красивый парень. Спортивного типа. Такие бицепсы, длинные волосатые ноги, которые высовывались из коротких штанов. Но усыпляюще скучный, как я смог убедиться во время какого-то общего разговора после ежегодного спортивного праздника в Амстердамском лесу. Разговора в компании, где была и та девушка. Парень обнимал ее за талию, но я сразу все понял по тому, как она стала озираться по сторонам, когда он что-то сказал: что-то о погоде, о бейсбольной команде, в которой он выиграл финал, о том, как он проголодался. И как устал. Мне буквально было

видно

, как девушка вздыхает. Я посмотрел на нее, я продолжал смотреть на нее, пока она не отвела взгляд. «Со мной не соскучишься, – говорил я глазами. – Никогда». Потом я что-то сказал, чтобы ее рассмешить. Она засмеялась, красивый парень – нет, он только поднял брови и задумчиво огляделся, словно вдруг почувствовал непонятный запах. «Это твои глаза, – сказала та девушка на следующий день, когда мы лежали на кровати в ее девичьей комнатке. – Как ты вчера на меня смотрел. А теперь опять!» На осенних каникулах Лаура сказала мне что-то подобное. «Я совсем слабею изнутри, если слишком долго смотрю тебе в глаза. Ты ничего не скрываешь. Все в точности видно, что ты думаешь. Какой ты». Согласен, не все девушки таяли, когда я смотрел на них чересчур долгим взглядом; так или иначе, а я был не самого ходового типа, я знал границы своих возможностей, но девушки должны были понимать, что сами выбирают смерть от скуки рядом с фотомоделями.

– В чем дело? – спросил Ян Ландзаат.
Я стоял. Я осматривался. Метрах в десяти от тропинки, на отлого спускающемся краю канавы, рос кустарник, лесок не лесок, скорее нет, но для моих целей его было вполне достаточно.
Я переверну пленку, я
должен
перевернуть пленку. Я должен запечатлеть на пленке, как историк потеряет лицо. Без записи ничего как бы и не было.

Стоя спиной к нему, я попытаюсь под курткой перевернуть катушку в камере, чтобы на нее не попал свет. Я не знал, который час. Я понятия не имел, в котором часу мы ушли, но было похоже, что начинает смеркаться.
– Я хочу писать, – сказал я.
45
Вы отключились, когда я был на середине фразы, на середине рассказа о том, как я вернулся к домику Лауры позже в тот же вечер, о наших объятиях под снегом при свете уличного фонаря.

Это произошло так: сначала в комнату вошла ваша дочка. В пижамке. Моргая от света. «Мне не спится». Вы посмотрели не на нее, а сразу на жену. «Пойдем, пойдем со мной, пойдем в постельку». Мне ваша жена сказала, чтобы я не прерывал ради нее свой рассказ.
– А где… где? – спросила Лаура, перестав меня целовать.
Она прищурилась и уставилась в темноту ночи, на неосвещенную дорогу, по которой я пришел.
– Я… я его потерял, – сказал я.

Вы уже некоторое время не говорили ни «да», ни «о!» и не кивали. Просто ваши глаза за стеклами очков были открыты, даже веко подбитого накануне левого глаза чуть отползло кверху, так что снова стало видно несколько миллиметров глазного яблока. На середине моей последней фразы до меня дошло, что вы
вообще

больше не шевелитесь. Ни малейшего движения. Оцепенение. Это нечто иное, чем провалиться в сон. Это как с часами. С часами, которые в какой-то момент еще идут, а потом внезапно понимаешь, что стрелки перестали двигаться уже несколько минут назад. И что-нибудь пропускаешь: поезд, встречу; время шло, время буквально остановилось, и ты, так или иначе, опаздываешь.

Я назвал вас по имени. Я спросил, все ли в порядке, но, вообще-то, я это уже знал. Ответа не будет. Я знал, что мне предстоит делать. Я должен буду встать, могу потрясти вас за плечо – или, по крайней мере, должен буду позвать вашу жену.
Но я всего этого не делал. Я замолчал. Я закрыл рот. Я смотрел на вас так, как еще никогда на вас не смотрел. Как редко смотрят на людей. Разве что на своих близких – жену, спящую рядом в постели, или ребенка, спящего в колыбели.

Вот оно как, думал я. Так выглядит мир, когда вас в нем больше нет.
Ваш затылок покоился на изголовье кушетки; в это время, в эти несколько минут (или больше – может быть, это продолжалось четверть часа?), вы уже существовали исключительно в своем творчестве. В своем творческом наследии – к нему больше ничего не будет добавлено, читателям придется обойтись тем, что есть.
– Ну, она снова спит.
Я не слышал, как вошла ваша жена.
– Герман, может быть, ты хочешь еще пива?

Я приложил палец к губам и кивнул в сторону вашей неподвижной фигуры на кушетке.
– Ах, – сказала ваша жена и на цыпочках сделала несколько шагов к кушетке. – Он все еще так утомлен. Со вчерашнего дня. Я спрашиваю себя, не лучше ли было бы еще раз позвонить врачу.
Она была уже рядом с вами, она склонилась над вами.
– Но…

В течение короткой паузы, которая за этим последовала, – без сомнения, это была самая длинная короткая пауза в моей жизни, – в тот миг, пока она еще стояла ко мне спиной, я сделал удивленное лицо.
– Глаза! Глаз! У него еще открыты глаза!
Она стала трясти вас – сначала за руку, потом за оба плеча. Она несколько раз прокричала ваше имя – по моим представлениям, громковато; только я хотел сказать, что ваша дочка может опять проснуться, как она обернулась ко мне.

Не знаю, сразу ли она это увидела. Возможно, мое лицо приняло удивленное выражение на секунду раньше, чем нужно, из-за чего теперь был виден только его отблеск, от силы смутное воспоминание о моем наигранном удивлении.
Да, оглядываясь назад – теперь, – я думаю, что она это увидела, ее глаза слегка поменяли цвет, чуть потемнели, как пролитое вино: сначала оно еще блестит, а в следующее мгновение впитывается в ковер.

Вообще-то, я ожидал, что она на меня закричит, что она станет упрекать меня в чем-нибудь: «Что ты тут сидишь? Сделай же что-нибудь!»
Но она не кричала. Она только качала головой. Потом она взяла с низенького столика мобильный телефон, чтобы позвонить в скорую помощь.

Пока не приехала «скорая», мы еще пытались привести вас в чувство. Ваша жена расстегнула верхние пуговицы вашей рубашки и несколько раз слегка шлепнула вас по щекам, но ничего не изменилось. Вы еще дышали, только вы были где-то, откуда вы нас, возможно, еще слышали, но уже не могли вернуться. Может быть, вы ощущали руки жены на своих щеках, но словно руки из другого мира, параллельного мира, где вы были еще так недавно, где смотрели черно-белые фильмы сорокалетней давности.

А потом наступил момент, когда ваша дочка опять стояла в гостиной; я увидел ее раньше, чем ваша жена, – расширенными глазами девочка смотрела на мать, которая трясла вас за плечи, оставшиеся в этом мире.
Второй раз за этот вечер я ничего не делал. Я смотрел. Сначала на вашу дочку, потом на вашу жену и на вас. По правде говоря, мне больше нечего было там делать, продолжал бы я смотреть или ушел – какая разница?
– Мама…
Наконец ваша жена обернулась:
– Катерина!

Она протянула руки к дочери, схватила ее, прижала к себе и приласкала.
– Ничего, ничего не случилось. Папа спит. Папа просто спит.
Тогда ваша дочка освободилась из объятий матери, сделала шаг в сторону и положила ручку вам на лоб.
– Папа спит, – сказала она.
46
«Папа спит». Но этих слов он уже не слышит.

Он еще здесь: он думает – его голова додумывает последние мысли, – но звуки между тем изжиты. Он писатель. Он может описать свои последние мгновения, переход от жизни к смерти – уже не на бумаге, но все еще словами, в последней фразе.
Ему знакомы рассказы тех, кто «вернулся с того света». Эти рассказы в общих чертах сходились: обычно речь шла об «очень ярком,
ослепительном

свете в конце туннеля», об «освещенных воротах», о «чувстве счастья». Смерть совсем не страшна, хотели уверить нас эти вернувшиеся мнимые покойники, это был пронизанный чувством счастья переход от жизни к новой фазе.

Но эти вернувшиеся мертвецы никогда не были по-настоящему мертвы, это единственное, что связывает их друг с другом, как понимает он теперь. В последние годы он часто – и все чаще – вспоминал родителей. Родителей, которые ждут его, стоя по другую сторону этого «света» и этих «ворот». С распростертыми объятиями. Как на площадке перед школой. Да, словно ребенок после долгого школьного дня, он подбежит к ним, отец поднимет его в воздух, мама расцелует.

Приблизительно такой же долгой и была жизнь: как день, когда ты скучал в школе, бесконечными часами глядя в окно.

Главный выигрыш, как он тоже теперь понимает, – это избавление от страха. Кто умер, тому уже ничего не нужно бояться. В сущности, он боялся всегда; теперь он знает о себе гораздо больше, – не расположен к приключениям, так это называется. Есть два типа писателей. Первые должны повсюду побывать сами, им нужно все пережить, чтобы суметь об этом написать. Писатель первого типа охотится на крупную дичь в Африке, удит акул в Мексиканском заливе, бегает наперегонки с быками в Памплоне и ищет укрытия от артиллерийского обстрела в далекой жаркой стране, где свирепствуют диарея и мерзкие кусачие насекомые, – в стране, куда он ни за что бы не поехал, если бы там не шла полным ходом война. Он должен все

испытать
, а если он чего-то не испытает, у него не запустится писательский мотор.
Писатель другого типа в основном сидит дома. Если уж он куда-то переезжает, то всего раз или два, не больше. Он заботится о единообразии. О привычном. В ресторане он всегда заказывает одно и то же блюдо. Если он едет в отпуск, то всегда в одну и ту же страну. В одну и ту же гостиницу.

Это как с рассказом. Как с книгой. Что требуется нам от книги? Чтобы кто-то претерпел развитие – чтобы он пришел к пониманию? Но представим, что такого развития и такого понимания в ней нет. Не окажется ли она тогда гораздо ближе к действительности? Людей, которые за свою жизнь претерпевают развитие, можно пересчитать по пальцам одной руки. О понимании вообще умолчим. Нет, действительность состоит в том, что мы всегда остаемся одними и теми же. Мы смотрим фильм в кинотеатре и решаем начать новую жизнь, но уже на следующий день об этом забываем. Мы намереваемся стать любезнее, слушать внимательнее. Мы выдерживаем это полдня. Потом огрызаемся, как и прежде: огрызаться – это как поношенный пиджак, который нам впору.

Он спрашивает себя, как будет с ним – с его собственным рассказом. Он видел, как это происходило с умершими коллегами. Их книги вдруг появлялись в списке бестселлеров. Ненадолго, от силы на пару недель, но все же… Он пытается поставить себя на место тех, кто покупает книгу только что умершего писателя. Этой книги у них, по всей вероятности, еще нет. Возможно, они даже не слышали о таком писателе, а на мысль о покупке их навело только газетное сообщение о его кончине или репортаж о похоронах. Однажды в интервью писатель Н. назвал эту категорию, эту

дополнительную
категорию читателей
гиенами. Стервятниками
. Но это неправда. Такие читатели разве что издали услышали завывание гиен, они увидели, как грифы описывают в небе круги, и поняли, что где-то там есть чем поживиться.

Он попытался вообразить, что могло бы произойти. Тогда. Сорок лет назад. Он никогда не писал детективов или триллеров, но всегда охотно их читал. С ними возвращалось какое-то прежнее удовольствие от чтения, беззаботное, жадное, – так он в шестнадцать лет глотал книги, украденные в магазине, не слишком интересуясь, к какому жанру относится та или иная из них. В то время все книги еще были увлекательны, в старомодном значении, которое подразумевает желание узнать, чем все закончится.

Но годам к восемнадцати – это приблизительно совпало с расцветом его собственных писательских амбиций – он был навсегда изгнан из рая простодушного чтения. С того времени книги разделились на литературу и все остальное. Литература отныне была хорошей или плохой. Плохую он читал с зубовным скрежетом, брюзжа и ерзая в своем удобном кресле, действительно приходя в бешенство от претенциозной слабости изложения. Но и в прежнем удовольствии от хороших книг что-то было навсегда отравлено. Когда книга в самом деле была хороша – очень хороша, может быть даже гениальна, шедевр, – он постоянно задавался вопросом, как это сделано, он застревал на каждом абзаце, зачастую – на каждом предложении, и без конца перечитывал тот абзац и то предложение, прежде чем продолжить. Иногда он обезвреживал абзац, перечитывая его столько раз, что от него мало оставалось – как от блюда, вконец вываренного слишком частым разогревом.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь