Уважаемый господин М.

Учитель у доски

41
Ян Ландзаат, учитель истории из лицея имени Спинозы, надевает носки и обувается. Второй день Рождества, по радио обещали сильный снегопад.

Он сидит на краю кровати, волосы у него еще влажные после душа. Он думает о Лауре. Потом он пытается о ней не думать. И не думает – секунд пять. Он вздыхает, пальцами отводит влажные волосы назад. С самого начала рождественских каникул, уже четыре дня, он не брился – и до этого, возможно, тоже, ему не вспомнить. Но сегодня утром все иначе. Новое начало – во всяком случае, так он чувствовал, когда водил опасной бритвой по намыленным щекам и с каждым движением бритвы показывался кусочек его прежнего лица.

Его нового лица

, сразу поправился он. Накануне вечером, уминая свой одинокий неразогретый рождественский ужин, он был еще лузером. Человеком, к которому можно испытывать только жалость. Жалость к самому себе – ведь он был дома один, там больше не было никого, кто мог бы что-то к нему испытывать. Момент истины, озарение, переворот случился тогда, когда он откручивал колпачок с бутылки виски. Когда обнаружил, что она наполнена всего лишь на треть, которой в любом случае недостаточно, чтобы погрузить его, как в первые три вечера рождественских каникул, в бездумную пустоту. Со звоном в ушах, без прошлого и будущего – таблица настройки с выключенным звуком.

– Вот что я сделаю, – сказал он вслух. – Заеду завтра к ней в дом в Зеландии, но буду другим.
Он испугался, услышав собственный голос в мертвой тишине комнаты. В тот день он не говорил с пяти часов, он чувствовал, будто сначала нужно разрыхлить что-то в глубине горла: засохшую слюну и мокроту с теплым вкусом никотина от ежедневных – уже два месяца, с начала осенних каникул – двух пачек сигарет.

Он переставил с коленей на диван поднос с недоеденным рождественским ужином – кусок куриной грудки в соусе из грецких орехов и шоколада – и встал.
– Я еду в Париж, – говорил он, расхаживая по комнате. – У меня там друзья. Я останусь в Зеландии ненадолго, мне нужно дальше. Крюк был маленький, скажу я. Но потом я больше не буду к ней приставать. Это я тоже так скажу: не буду больше приставать. Тем самым я открыто признаю, что раньше действительно приставал к ней.

Крюк был вовсе не маленький, а большой, во всяком случае не такой маленький, чтобы в это можно было поверить, но он рассчитывал, что юноша и девушка семнадцати лет еще проглотят эту ложь. Он вспомнил себя в семнадцать лет, как они с другом отправились автостопом в Рим, не имея ни малейшего понятия, как и по какому маршруту это лучше сделать – через Австрию, Швейцарию или Францию, – но важно то, что дня через четыре они действительно оказались в Риме.

Иначе обстояло дело с друзьями в Париже. Это должно было быть правдоподобно, по крайней мере, это должно было
звучать
правдоподобно, поэтому он выбрал для них два французских имени: Жан-Поль и Брижит. Супруги. Бездетные супруги, решил он быстро: если придется запоминать еще больше имен, того и гляди проговоришься. А чтобы не забыть имена, он придумал мнемонический способ, по фамилиям: Жан-Поль Бельмондо и Брижит Бардо.

Может быть, ему никогда не придется называть эти имена, но раз уж он их знал, они стали настоящими.

– Когда был студентом, – отвечал он, слоняясь по комнате, на незаданный вопрос, – для дипломной работы о Наполеоне я в течение года выполнял кое-какие исследования в Сорбонне. Мы стояли в очереди в кино, Жан-Поль попросил у меня огоньку. После фильма – «Зази в метро» (или его тогда еще не сняли?) – мы с ним и Брижит пошли выпить пива в кафе на бульваре Сен-Мишель. Так мы подружились и все это время не теряли связи.

Ему хотелось закурить, сигареты помогали ясно мыслить, но его новое лицо, лицо того другого, каким он отныне был, бросило курить –
абсолютно
бросило. Между тем он добрался до кухни, где бумажной салфеткой смел остатки курятины в педальное ведро. Затем он открутил колпачок с бутылки виски и подержал ее над раковиной.

– Нет, – сказал он и закрутил колпачок обратно. – Я не алкоголик. А неалкоголику не нужно защищать себя от себя самого. Я владею собой. А на треть наполненная бутылка свидетельствует о большем самообладании, чем пустая.
Но как же быть с курением? Он посмотрел на часы, висевшие на стене над кухонной дверью. Четверть десятого. Ему нужно подумать – подумать о завтрашнем дне.
– В первый день Рождества, в полночь, я бросил курить, – сказал он и после короткой паузы добавил: – Совершенно.

Закурив, он продолжал слоняться по комнате. В его новом пристанище было не так много места: гостиная с диваном-кроватью и кухня с маленьким балкончиком. Двадцать квадратных метров, как сказал хозяин. Не считая балкона – восемнадцать.

– Но тут завтра же будет сотня студентов, готовых снять это за такие деньги, – сказал он, с нахальным сарказмом смерив Ландзаата с головы до пят, как будто уже давно знал, что за птица к нему залетела в облике этого небритого взрослого мужчины, – так что советую вам решить сегодня.

Своим детям он эти двадцать (восемнадцать!) квадратных метров еще не показывал. Он забирал их из дому, или жена привозила их на машине в заранее условленное по телефону место, как в этот день – ко входу в зоопарк «Артис», а потом он отвозил их обратно. В этот день она не вышла, осталась сидеть за рулем, не заглушив двигателя, она даже не опустила стекло окошка, когда он обходил машину, чтобы договориться, в котором часу их вернуть. Она только подержала перед стеклом ладонь с растопыренными пальцами. «В пять часов», – прочитал он по ее губам; дочкам она еще помахала рукой, а на него больше не смотрела.

Вот что я сделаю
. Послонявшись, он остановился в кухне перед застекленной дверью, ведущей на балкон. Он увидел свое отражение в стекле, не слишком четкое – то, что надо. Взрослый мужчина в свитере и джинсах. Небритый – но это только сейчас, завтра будет иначе.

Когда-то он так и сделал. В студенчестве он почти два года встречался с девушкой, которая, как и он, посещала лекции по раннему Средневековью. Симпатичная девушка, милая девушка, не фотомодель, но привлекательная: полудлинные темно-каштановые волосы, которые он любил пропускать между пальцами, невероятно мягкая кожа, темно-карие глаза, всегда смотревшие на него взглядом, который можно было истолковать лишь одним образом. Он ненавидел слово «ненасытная», услышанное однажды от однокурсника – о ней, но однокурсник не преувеличивал. Она хотела всегда и везде, так часто, как только можно, двадцать четыре часа в сутки. Место и время большого значения не имели. Порой он и сам не знал, который час, когда она прижималась к нему сзади, а кончики ее пальцев уже что-то теребили возле его пупка; иногда он видел, как сквозь занавески проникает первый дневной свет, но чаще была полная темнота и мертвая тишина.

С наступлением ночи, после одного раза на диване в доме ее родителей (сами родители уезжали на выходные в Париж или в Лондон), еще одного раза под душем, еще двух раз на настоящей кровати – на двуспальной кровати в родительской спальне – и двух раз в ее девичьей комнате, в комнате со стенами, украшенными постерами с лошадьми, и с десятками плюшевых зверюшек, они проваливались в теплый сон без сновидений, что вспоминалось ему смутно, точнее, совсем никак. Еще на следующий день он чувствовал все – и везде. По дороге на лекции он воображал, что ему больно от велосипедного седла, ему приходилось остерегаться, как бы не застонать вслух, усаживаясь на скамью в аудитории, его тело было вялым и разморенным, как после многокилометровой прогулки по зимнему штормовому побережью. Щеки пылали, кончики пальцев пощипывало. Но вообще-то, пылало и пощипывало везде, во всех местах, которых она касалась своими руками, своими ногами, своими губами, – места, которых она не искала своим телом, можно было пересчитать по пальцам одной руки.

Ему достаточно было лишь прикрыть глаза, как все возвращалось – не в деталях, а будто расплывчатый, сильно недодержанный французский фильм. А если она заходила к нему днем или он к ней, все начиналось сызнова. Он пытался готовиться к зачету, он делал вид, что пытается заниматься. Сначала она лежала на кровати с газетой, он слышал, как она листает газету у него за спиной. Но потом он слышал, как она откладывает газету; она вставала и подходила к нему.

– Тебе не надо сделать перерыв? – шептала она ему на ухо, запуская руки к нему под рубашку.

Потом она принималась за мочку его уха – сначала только губами, затем кончиком языка и наконец зубами. Еще совсем недолго и исключительно для приличия он утверждал, что ему «правда надо заниматься», потом признавал себя побежденным. Они редко добирались до кровати – все случалось от силы в трех метрах от его письменного стола. Позже, после взрыва, она очень мило обещала ему, что пришьет обратно все пуговицы от его рубашки. И вдруг в один прекрасный день она это прекратила. Не совсем в один день: сначала она несколько раз не перезвонила, потом ей надо было «уехать на выходные». «С кем?» – напирал он. На полсекунды он услышал нерешительность в ее голосе, и она ответила «с родителями». Во вторник после тех выходных он специально пришел на лекцию по раннему Средневековью еще до начала, но она там даже не появилась. «Мне неприятно говорить это по телефону, – сказала она в тот же день, когда он до нее дозвонился, – но у меня есть другой. Извини, Ян. Нам было хорошо, но все кончено».

В первый же вечер он напился почти до потери пульса, но на следующее утро, лежа один в постели, точно зная, что биение его сердца должно быть слышно далеко не только под одеялом, он принял решение. Мир прогнил до такой степени, что отверг его, – но не более. Его отвергла девушка, которая была ненасытна и теперь удовлетворяла свою ненасытность с другим, но девушка, которую, как бы то ни было, он никогда не считал «женщиной своей жизни», это он знал с первого же дня их отношений. Он громко рассмеялся, произнося эти слова вслух. «Женщина моей жизни, фиг тебе!» – сказал он – и его тут же вырвало.

Решение состояло в следующем: он от этого не погибнет, во всяком случае с виду. А под «видимостью» он действительно подразумевал то, что будет
видно всему внешнему миру
. С такой излучаемой во все стороны видимостью он прекрасно оправится после разрыва с ней. На всех, кто захочет это почувствовать, он будет излучать в первую очередь облегчение. Все заметят, что он превосходно выглядит –
лучше

, чем когда он еще был с ней. Он будет шутить и изображать неистребимо хорошее расположение духа. Он станет с улыбкой угощать всех в кафе, но сам пить очень умеренно. Однажды, через несколько дней, от силы через несколько недель, это дойдет и до ее ушей. Небрежная, вскользь, реплика общего друга или подруги. «Недавно я встретил Яна Ландзаата. Он отлично выглядит, чертовски мил и весел. Разве у тебя с ним ничего не было?»

В том-то и состояла его цель. Она будет слышать это все чаще, нет, она будет слышать это
все время

: как прекрасно оправился Ян Ландзаат после того, как она порвала с ним. Она пожалеет. По крайней мере, что-то станет ее грызть. И вот однажды они встретятся лично, если не на лекции по раннему Средневековью, то где-нибудь еще в университете или в местах ночной жизни. Она сможет собственными глазами увидеть, как у него все хорошо, каким сияющим, ухоженным и спокойным он выглядит. Она предложит ему выпить вместе по бокалу, но после этого бокала он скажет, что ему еще много предстоит сделать, что он договорился с другими. Она ему позвонит – может быть, не на следующий же день, а наверное, дня через три или четыре. Она заведет речь о «новом шансе», она скажет, что они могли бы попробовать еще раз, и он, после длительной паузы и глубокого вздоха, согласится. «Не знаю, – скажет он. – Не знаю, разумно ли это, но ладно, что разумного в любви? Иногда я скучал по тебе, скрывать не буду».

А потом? Потом он снова будет получать удовольствие от ее прикосновений и поглаживаний. Она ненасытна? Ну, пусть насыщается. Через месяц, самое большее – два, он это прекратит. Просто так, в точности как это сделала она. Гром среди ясного неба. «Не знаю, – скажет он, подперев голову руками, чтобы она не видела его лица. – Мы попробовали, но, по-моему, не надо было этого делать». Он услышит, как она плачет. «У тебя есть другая?» – спросит она. И тогда он поднимет голову и посмотрит на нее. «Нет, другой нет, – скажет он. – Просто тебя я больше не хочу». Он разобьет ей сердце. Да, он заставит ее с разбитым сердцем собрать одежду и попросит уйти из его комнаты. «Думаю, нам лучше пока не видеться», – скажет он.

Так он представлял себе ход вещей. Но все, конечно, пошло иначе. До девушки действительно дошли слухи, что с ним все хорошо, что он, по-видимому, нисколько не страдает, расставшись с ней, что он буквально лучится (жизнерадостностью, оптимизмом, облегчением, которое невозможно симулировать). Все это он слышал из третьих рук, от общих друзей. Он также слышал, что это пришлось ей не по вкусу: сперва она казалась удивленной, затем начала расспрашивать. По-настоящему ли он сияет. Есть ли у него другая. И вот однажды утром, через три недели после того, как она бросила его, он встретил ее в кафе в центре города. Он увидел, что она сидит за столиком у окна с незнакомой ему подругой, она его еще не видела; полсекунды он раздумывал, не повернуть ли назад, но в то утро он побрился, вымыл голову и надел чистую одежду, это был самый подходящий случай, лучшего и не вообразить. Она сможет своими глазами увидеть то, о чем ей уже успели нашептать.

– Привет, – сказал он.
Она подняла голову и посмотрела на него. Подруга тоже посмотрела на него – не без интереса, отметил он сразу.
– Привет! – сказала она. – Как дела?
– Да ничего, – ответил он.
Не надо было говорить, что у него все хорошо, это она уже от всех слышала, а теперь могла убедиться и сама. Самая большая ошибка, которую делают те, у кого не все в порядке, – это говорить, что у них все хорошо.
– А я слышала, что у тебя все хорошо, – сказала она.

Теперь она смотрела прямо на него, он смотрел ей в глаза, которые так долго спрашивали его лишь об одном, и ему стоило усилий не отводить взгляда. Он чувствовал, как слабеют колени, будто тающий шоколад.
– Ну, я пошел, – сказал он. – У меня еще встреча.
– О’кей, – сказала она.
В уголках ее рта теперь свернулось какое-то недоверие; это не было насмешливой улыбкой, но сказать про встречу было ошибкой, сообразил он слишком поздно.
– Пока.

– Пока, – сказал он. – Увидимся, – сказал он ее подруге, которая уже с искренним интересом смерила его взглядом с головы до пят.
Он занял столик в самой глубине кафе и заказал капучино. Если он наклонялся вперед, ему было их видно. Так он увидел, что их головы приблизились друг к другу. Он представил себе, что скажет подруга: «С этим? Ты с этим порвала? У тебя не все в порядке с головой. Ну, я-то знала бы, что делать!»

Через десять минут она прошла мимо его столика в туалет. Она ничего не сказала, она только посмотрела на него; теперь ее улыбка даже не была больше насмешливой.
– Она никогда не приходит вовремя, – сказал он против собственного желания, чуть приподнимая рукав, чтобы посмотреть на часы.
Но часов на нем не было, он смотрел на голое волосатое запястье. Слишком поздно он сообразил, что «она» звучит еще неправдоподобнее, чем «он». Возвращаясь из туалета, она остановилась.

– Ты понравился моей подруге, – сказала она. – Можно дать ей твой телефон?

Он посмотрелся в стекло кухонной двери.
– Так мы и поступим, – сказал он. – Отныне я выше этого.

Утром второго рождественского дня он для начала полчаса простоял под душем. Он три раза вымыл голову. Потом намылил лицо пеной для бритья. Казалось, его одинокий рождественский ужин накануне вечером был уже давным-давно, в какой-то прошлой жизни. Вынимая куриную грудку из духовки, он не мог сдержать слез. То были слезы жалости к самому себе. Он видел самого себя одиноким мужчиной, каким и был, но со стороны, как в кино: мужчина готовит превосходное блюдо для своей возлюбленной, он зажигает свечи и уже наливает себе бокал вина – но возлюбленная не появляется, она проводит время с тем, другим, как догадывается публика, которая затем вытаскивает бумажные платочки.

Совсем ненадолго, на долю секунды, когда первая полоска гладко выбритой кожи чудесным образом появилась из-под белой пены, у него снова защипало в глазах, но он оправился. Он подумал о Лауре. Он думал о ней словно о ком-то, без кого жизнь все еще имеет смысл.
Быть выше этого
, сказал он про себя. Итак, я скоро должен туда приехать. Я
приехал только поздороваться. Я сразу же поеду дальше, в Париж. Но мы ведь можем остаться просто добрыми друзьями?

Нет, так нехорошо, это прозвучало бы слишком заискивающе, как будто она, согласившись остаться друзьями, сделала бы ему одолжение. Никаких вопросов, наставлял он себя. Вообще избегать вопросительной формы.
Меня ждут сегодня вечером в Париже. Мы можем просто остаться друзьями

. Теперь, сам того не желая, но не в силах сопротивляться, он подумал о Германе – и в ту же секунду нечаянно провел опасной бритвой по щеке. Сразу пошла кровь. Не так много, но как, наверное, всегда бывает с порезами при бритье: едва почуяв свежий воздух, кровь все течет и течет. «Черт побери!» – обругал он скорее мысль о Германе, чем текущую кровь. Что же она нашла в этом тощем юнце? Его и мужчиной-то трудно назвать. Учитель взял полотенце, осторожно стер немного пены и промокнул ранку.

С тех пор как Герман был с Лаурой, он иначе вел себя на уроках. Он откидывался на стуле, держа ручку в зубах, его длинные ноги высовывались из-под стола. Но еще больше, чем развязная поза, говорили его глаза. «Теперь я с ней, а ты – нет», – говорили они. Надо было бы что-нибудь ему сказать – так, развалившись, нельзя сидеть в классе, – но Ландзаат остерегался. Ему была известна репутация этого тощего парня, он мог угадать, что тот ответит.
Тебе это мешает?

Кровотечение остановилось быстрее, чем он ожидал; он со всей осторожностью выбрил щеку вокруг тоненькой красной линии.
Я так сижу, потому что мне плевать, что ты тут рассказываешь
. Надо смотреть, чтобы опять не порезаться. Дышать спокойно. О чем же это Герман спросил его как-то раз? Что-то о Наполеоне… нет, вспомнил: о
любовнице

Наполеона. Этот вызывающий тон! Намекающий взгляд, когда он произносил слово «любовница». Он хотел пропустить этот вопрос мимо ушей, но не получилось. Он разошелся. «А почему
ты

вдруг этим заинтересовался?» – спросил он; должно быть, весь класс это видел, слышал, как задрожал его голос. А потом он посмотрел на Лауру. На Лауру, которая после осенних каникул сидела в классе рядом с Германом. Он беспомощно посмотрел на нее и мысленно досчитал до десяти, на пяти испугавшись, что расплачется прямо на месте. Сначала Лаура опустила глаза, но на семи она посмотрела на него. Совсем чуть-чуть…
восемь
… она ему улыбнулась, а потом…
девять

… она пожала плечами. Это было как луч солнца к концу дождливого дня, надежда на малую толику тепла, которое сможет высушить промокшую насквозь одежду. Улыбнувшись и пожав плечами, Лаура, пусть всего на полторы секунды, открестилась от своего нового дружка.
После уроков он поймал ее на велопарковке.
– Мне надо с тобой поговорить! – задыхаясь, сказал он.
Она несколько раз огляделась вокруг, прежде чем ответить:
– О чем? Мы уже все выяснили.

В это время в туннельчике, соединявшем велопарковку с подвалом школьного здания, раздался смех; несколько ребят из выпускного класса прошли к своим велосипедам, закуривая сигареты и самокрутки.
– Я видел, – сказал он быстро. – Я видел, как сегодня на уроке ты улыбнулась мне и пожала плечами.
Он выдержал небольшую паузу и сделал глубокий вдох для следующего вопроса – вопроса, который он задавал себе все последние недели, одну бессонную ночь за другой, ворочаясь в кровати.

– Ты счастлива с ним, Лаура? Ты по-настоящему счастлива? Это единственное, что мне надо услышать.
Носком правой туфельки Лаура повернула педаль велосипеда кверху – чтобы при необходимости сразу уехать, понял он.
– Сегодня я улыбнулась тебе и пожала плечами, потому что пожалела тебя, Ян. По-моему, ты был жалок. Я не хочу, чтобы весь класс видел тебя таким, это невыносимо. Я хочу сказать, видел бы ты сам, как выглядишь. Как ты… как от тебя пахнет. Нельзя же доводить себя до такого.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь