Уважаемый господин М.

Тем временем М. уже почти у входа. Он поворачивает голову к соседу снизу, который чуть отстал в очереди. «Давай, давай, – подзывает М., – нам пора входить».
– Господин М.!
Репортер из «Часа новостей» держит микрофон у него перед носом. На плече у оператора вспыхивает свет.
Потом следует вопрос.
А потом – связно, разом, ему и секунды не потребовалось на размышления – звучит ответ.
38

Полчаса, как окончилось представление; кто-то стоит или сидит на лестнице возле мужского туалета, кто-то опирается о перила. Здесь Н., и С., и В., и Л. – но это не все: несколькими минутами раньше З. просунул руку под локоть молоденькой рекламщицы из своего издательства и, подмигнув остальным, ушел в танцевальный зал этажом ниже. Ван дер Д. пошел за выпивкой, сложная процедура получения которой была уже известна: сначала нужно отстоять одну очередь, чтобы купить жетоны, а потом другую, за выпивкой как таковой.

Жетоны! Талоны! Если бы М. попросили как можно короче описать голландский национальный характер, он выбрал бы слово «талон». Он бывал повсюду, он считает, что имеет полное право судить о характере собственной нации. Во Франции, в Испании и в Италии талоны еще не придуманы; в Германии дают сразу двадцать штук, а это лучший способ подорвать всякую веру в них. В Нидерландах никогда не дают больше двух. Куда ни придешь – в библиотеку, в литературное кафе, на литературный фестиваль, – повсюду вручают конверт с программой, отпечатанной в формате А4, и двумя талонами. Если талонов не хватит на всех, это настоящий конец света.

Однажды, много лет назад, он присутствовал на церемонии вручения «Оскара», когда экранизация романа «На волоске», его самой известной книги о войне, была номинирована в категории «Лучший фильм на иностранном языке». Во время фуршета там расхаживали официанты с серебряными подносами, предлагая бокалы шампанского, «Джека Дэниэлса», белого и красного вина. На столах стояли блюда с омарами и охлажденными во льду устрицами. Нигде и в помине не было никаких талонов, в отличие от кинофестиваля в Нидерландах, где ему пришлось, «в точности как и любому другому, просто встать в конец очереди», как рявкнул ему какой-то служащий на премьере «Расплаты».

С Н., С., Л. и В. он кратко обсуждает представление, которое Н. называет «посмешищем», а С. – «позором». Он и сам вставляет словцо, провозглашая, что лучше бы сидел в приемной у гигиениста, чем на этих ужасных представлениях, которые предшествуют собственно празднику.
– Ты имеешь в виду, у зубного врача? – спрашивает Н.
– У гигиениста полости рта, – говорит М. – Не надо называть его страшнее, чем он есть.
– Одно и то же, – говорит С.

– Подумываю на будущий год разок пропустить это шоу, – говорит Н.
Они переглядываются; все они знают, что этого не случится, они еще слишком хорошо помнят, как в прошлом году Н. (или З., или Ван дер Д., или С.) говорил то же самое.
К ним присоединяется высокий мужчина в смокинге; сначала он обнимает Н., потом пожимает руки С., В., Л. и М.

– Извините, мне надо ответить, – говорит он, еще не выпустив руку М., но уже глядя на экран своего мобильника; М. не слышал, как телефон зазвонил. – Где ты стоишь? Где
именно
? О’кей, скоро к тебе подойду.
Он подмигивает М. и убирает мобильник в карман.
– И как она расходится? – спрашивает он.
– Что?
– Книга. «Год освобождения». Сколько экземпляров? Второе издание? Третье?

М. знает репутацию нового издателя Н. Слухи об огромных авансах. Этими авансами он, наверное, так нагло и переманивает авторов у своих коллег, что формально «не делается» среди издателей.
– Вполне прилично, – отвечает М. – Не жалуюсь.
Длинный издатель смотрит на него бесстыдно насмешливым взглядом.
– «Не жалуюсь» звучит зловеще, – говорит он; он покашливает и хихикает почти одновременно. – В списке топ-шестидесяти я ее тоже еще не видел.
М. пожимает плечами.

– Ах, – говорит он как можно спокойнее, но его вдруг бросает в жар, – я этим не так уж и интересуюсь.
Больше
не интересуюсь, – добавляет он. – В мои-то годы.
– В этом списке топ-шестидесяти одно барахло, – говорит С.
– Значит, ваш коллега пишет барахло, – говорит издатель, движением головы указывая на Н. – Это для меня новость.
– Я же не знал… – говорит С. – Та книга вышла уже год назад! И она все еще в топе?

– На следующей неделе ровно год, – говорит издатель – Мы, конечно, поднимем за это по бокальчику. Вы все приглашены, от чистого сердца. Ну и если захочешь договориться, – обращается он к М., – прошу на кофе или пиво в конце рабочего дня.
М. ничего не отвечает, он бросает взгляд на свой пустой бокал, где было шампанское.

– Разумеется, решать тебе, – продолжает издатель. – Но мне в самом деле очень жаль. Такая книга, как «Год освобождения», заслуживает более широкого читателя. Можешь спросить здесь у своего коллеги. У Н. Он сможет тебе рассказать, что я не такая сволочь, как все думают. Как все
говорят
. Так или иначе, а с тех пор как Н. у меня, я больше не слышал от него выражений вроде «не жалуюсь».

– Я тебе уже как-то говорил, – обращается Н. к М. – Мне открылся мир. Как после удаления катаракты. Когда снова можешь видеть.
Несколько лет назад Н. действительно делали операцию по поводу катаракты, значит он знает, о чем говорит, но что Н. уже когда-то рассказывал это ему – неправда. Хоть в последние годы М. и стал несколько забывчив, такое он бы точно запомнил.

– Впрочем, это мне вдруг напоминает… – говорит издатель. – Ты имел в виду что-то определенное, а, М.? Когда высказывался о голландском Сопротивлении?
М. понятия не имеет, о чем речь; он вопросительно смотрит на издателя.
– Подожди, у меня это здесь, – говорит тот и снова достает из кармана мобильник. – На «Часе новостей», при входе, погоди-ка, я его почти уже…

Слишком поздно М. осознает, что благодаря чуду техники все они сию же минуту увидят и услышат его ответ репортеру «Часа новостей», – он понимает это лишь тогда, когда видит себя самого появляющимся на экране телефона, протянутого издателем.
– Вот… сейчас будет, – говорит издатель.
С., Л., Н. и В. теснятся вокруг мобильника, Ван дер Д. тоже присоединяется к ним именно теперь, он несет маленький поднос с бокалами красного вина.
– Ну, жаждущие… – говорит он.

– Тсс! – говорит Л. – Эх, а я не услышал!
– Погоди, вот он еще раз, – говорит издатель.
Он что-то делает на экране кончиками пальцев, и там еще раз появляется малюсенькое, но совершенно отчетливое изображение М., наклонившегося к микрофону репортера.
Сам М. в этот раз смотрит не на экран, а на лица своих коллег.
Что он говорит, слышно очень хорошо.

Наступает тишина, если вообще можно говорить о тишине в гуле возле лестницы. У С. буквально отвисает челюсть, и – странное дело – от этого он кажется не старше, а, наоборот, моложе. «Ребячливее», – мысленно поправляет себя М.; в нашем возрасте, наверное, уже хотя бы по разу видел всякое, так что редко удивляешься чему-нибудь по-настоящему, но то, что он видит на лице С., – это не удивление, это полное смятение.
Первым нарушает тишину Н.
– Вот как, – только и говорит он.

– Да, – говорит издатель. – Я тоже в первый раз подумал: уж не ослышался ли?
– Что ты имел в виду? – спрашивает С. – Что ты, черт побери, хотел этим сказать?
М. смотрит в глаза своему старшему коллеге. Он плачет? Трудно сказать. Если хорошенько подумать, С. всегда плачет. М. пожимает плечами. Больше всего ему сейчас хотелось бы еще раз посмотреть запись. Хотелось бы подумать: «Вам же понравилось?» Хотелось бы сказать. Им, своим коллегам. «Вам же понравилось? Это же не так ужасно?»

Он пытается, но ничего не выходит; он проводит по губам кончиком языка.
– Но ведь срок давности уже давно истек? – говорит Ван дер Д. – Они же не будут завтра стоять у тебя под дверью!
Это было задумано как шутка, но никто не смеется.
– Не знаю, что на тебя нашло, – говорит Н. – Это прежде всего несвоевременно. Во всяком случае, учитывая то интервью в журнале… Ты, наверное, мог бы немножко помолчать.

«Какое интервью?» – хочет спросить М., но тут же понимает, что речь могла идти только об одном интервью. Тогда это странно, ведь Мари Клод Брейнзел уверяла, что предварительно пошлет ему текст, а он пока ничего не получал.
Однако есть и кое-что другое. Ему совсем не по душе тон Н. Так не выговаривают коллегам. И уж по крайней мере в присутствии других коллег.
– Мы живем в свободной стране, – отвечает он. – Нас когда-то
освободили
, насколько я помню. Чтобы мы снова могли говорить что хотим.

– Ну, если бы это зависело от твоего отца, то освобождение не состоялось бы никогда, – говорит Н. – Тогда бы мы все тут, – он обводит рукой коллег и издателя, – сидели в концлагере. В лучшем случае. Наверное, нас уже давно прихлопнули бы где-нибудь в лесу и сбросили в общую могилу.

М. уставился на него. «Откуда это вдруг?» – спрашивает он себя. Всем известно, что Н. – высокомерный и самодовольный мудак, но не припомнить, чтобы он когда-нибудь в таком тоне выговаривал М. При всех. Тот факт, что М. еще не читал свое интервью в журнале, теперь оборачивается против него. Он смотрит на остальных. С. опускает глаза, В. отводит взгляд, Л. пожимает плечами, Ван дер Д. делает вид, что у него в вине что-то плавает, что-то требующее всего его внимания. Единственный, кто продолжает смотреть на М., – это издатель; взгляд у него теперь не торжествующий, а прямо-таки вызывающий – глаза, жаждущие скандала.

– Я попросил бы оставить в покое моего отца, – говорит наконец М. – В то время он сделал свой выбор, но уже не может этот выбор объяснить.

– Речь о том, что ты, наверное, мог бы и отдавать себе отчет, что говоришь, – говорит Н. – Именно ты, М. В своих книгах ты всегда искусно извлекал выгоду из своего прошлого и своего происхождения. Это тоже возлагает на тебя некоторую ответственность. Когда кто-то вроде тебя допускает такие выражения о голландском Сопротивлении, это воспринимается иначе, чем если бы то же самое сказала какая-нибудь чокнутая бестолочь. И особенно в сочетании с грязным бельем, которое теперь вывешено в том интервью. Нет, по-моему, это откровенная пошлость.

«Но ведь Сопротивление – это тема? – хочет ответить М. – Тема этого празднества. Может ли тот, кто делает Сопротивление темой празднества, задним числом ныть, если кто-то ставит примечание на полях?»
– Разве то, что теперь нам можно говорить все, означает, что мы
должны
все говорить? – добавляет С. – Нет, М., этого я не понимаю. Прежде всего у тебя, с твоим-то прошлым.
«Боже, куда нас заносит! – думает М. – Свобода слова… Да еще и
границы
свободы слова».

– Совершенно с тобой согласен, С., – говорит М. примирительным тоном.
Во всяком случае, он надеется, что его голос звучит примирительно, потому что внутренне он уже кипит – кастрюля кипящей воды, можно убавить газ, но холодной вода не станет.
– Однако есть вещи, которые когда-нибудь
должны
быть высказаны, иначе их уже не скажет никто. Я вовсе не стремлюсь кого-то оскорбить, это тоже часто путают – свободу слова и требование права оскорблять всех и каждого.

– Но есть культуры, религии, мне нет нужды их называть, которые чувствуют себя оскорбленными по любому ничтожному поводу, – говорит Ван дер Д. – Должны ли мы подвергать себя самих цензуре и держать рот на замке, потому что кто-то может почувствовать себя оскорбленным?

– Речь о том, что нельзя подходить с разными мерками, – говорит М. – Если я буду каждый день прямо на крыльце у Н. кричать, что его подруга – шлюха, могу ли я потом жаловаться, когда на третий день получу по морде от той подруги или от самого Н.? Разве не будут Н. и его подруга правы, со своей стороны? В любом случае они смогут рассчитывать на наше сочувствие. Или мы отнесемся к этому просто и скажем, что Н. и его подруга принадлежат к отсталой средневековой культуре и что они чувствуют себя оскорбленными по слишком ничтожному поводу? Что они не имеют никакого права защищать эту отсталую культуру от оскорблений?

Кроме ярости, М. тем временем чувствует и облегчение; он чувствует, как его медленно относит, как он наполняется воздухом, как их – в качестве приятного побочного обстоятельства – тоже относит подальше от его ответа о голландском Сопротивлении.

– Каждый день, – добавляет он, потому что все молчат. – «Лилиана шлюха! Лилиана шлюха!» Я отговариваюсь свободой слова. Может быть, Н., я и не прав, – обращается он непосредственно к своему коллеге. – Может быть, она совсем не шлюха. Но мне можно так говорить. Ведь мы живем в свободной стране.
– Ты жалкая личность, – говорит Н.

При этом он делает огорченное лицо, и кажется, что бесчисленные морщины и складки на его щеках и вокруг глаз становятся глубже, – пейзаж, полный расщелин и глубоких лощин, над которым теперь заходит солнце.
– Вообще-то, я и раньше это знал, но сегодня убедился окончательно.
– А «Сад псалмов» – дрянная развлекуха, – говорит М.
Вода больше не кипит, газ выключен, кастрюля поставлена в морозилку: он спокоен, такого
ледяного
спокойствия он не ощущал давным-давно.

– Но я думаю, что не мне тебе об этом рассказывать. Я думаю, ты и сам это знаешь.

– И это говорит писатель, который из года в год выпускает в свет книжки про войну? Мы все давно заснули, М. Думаю, ты единственный, кто этого все еще не замечает. Почему бы тебе хоть раз не написать о чем-нибудь другом? О своей матери, например. В том интервью ты на трех страницах хнычешь о своей любимой мамочке, но ни в одной из своих обсосанных со всех сторон книг о войне ты еще ни разу не дал нам прочитать об этом.
39

Я стою в туалете и мою руки, когда начинается суматоха. Сначала это еще только возбужденные голоса. Потом крики становятся громче, теперь можно различить отдельные слова и фразы. «Веди себя прилично!», «Прекрати… перестань… перестань… Я что говорю? Прекратить, немедленно!», «Держи его!.. Держи его!».
Дверь туалета сотрясается от мощного толчка снаружи – звук такой, будто кто-то с силой натыкается на нее или его к ней прижимают.
– Подлец! – кричит кто-то. – Грязный негодяй!

Глухой удар, в древесине что-то хрустит; голова, думаю я сразу, затылок, который колотит по двери, –
которым
колотят по двери.
– Я тебя прикончу, мерзкая, грязная свинья! Я тебя совсем прикончу!

Прошло уже больше часа после представления в большом зале. О самом спектакле я распространяться не буду. Вы несколько раз смотрели на часы. Вы глубоко вздыхали. Когда та женщина выехала на сцену на велосипеде, вы стали ерзать в своем кресле и стонать. Мы все это видели. Мы видели, что у велосипеда деревянные шины, что на женщине кломпы
[17]

и что на ее поношенном плаще пришита желтая еврейская звезда. Весь зал затаил дыхание. Потом женщина заговорила. Такой голосок, а еще и дурацкий акцент, как у людей с театральным образованием, которые думают, что так изъясняется простой народ из Амстердама. «Черт побери, – сказал этот дурацкий голосок. – Еду это я на велосипеде с деревянными шинами к черту на рога в деревню за картошкой, так фрицы отнимают у меня ножик для чистки картошки!» Раздался смех. То был смех облегчения. Мы стали свидетелями

скетча
. Нам
можно

смеяться, слава богу, никаких стихов о Сопротивлении декламировать не будут. Но после этого первого облегчения смех постепенно затих. Замещающий стыд опускался на нас, словно газовое облако. Не имеющее запаха, но смертоносное. «Луковицы тюльпанов? Луковицы тюльпанов? – вопила актриса. – То-то цветочник обрадуется!» Против замещающего стыда до сих пор не нашли никакого верного средства. Это телесное. Это болит там, куда не достать. Можно бы уйти, постараться как можно тише выйти из зала, но замираешь. Что-то внутри тебя тоже совсем не хочет уходить. Замещающий стыд заразен. Он заражает не только ближайших соседей, но в конечном счете и самый свой источник. Рано или поздно газовое облако достигнет сцены – это только вопрос времени. Актриса стала говорить все громче и быстрее. Наверное, она отчаянно искала то место, на котором сможет вполовину урезать всю репризу. Прочь! Прочь с этих подмостков, за кулисы, залиться слезами облегчения в костюмерной – все было бы лучше, чем кривляться перед зрителями, которым это явно не нравится.

И вот наконец это осталось позади, и мы потянулись из зала. Вы кивали направо и налево, пожимали кому-то руку, другие хлопали вас по плечу. Вы представляли меня: бургомистр, министр, коллега, Ана осталась дома с нашей больной дочкой, это мой сосед. Бургомистр, министр и коллега из вежливости подавали мне руку, потом снова от меня отворачивались, иногда даже буквально, всем туловищем. Так мы в итоге и добрались до лестницы возле мужского туалета.

Мне бы не хотелось теперь, задним числом, утверждать, что с самого начала в воздухе висела какая-то неловкость. Но возможно, у вас сложилось именно такое впечатление? Не знаю, что-нибудь в лицах и взглядах ваших коллег, как они больше смотрели друг на друга, чем на вас. Я могу ошибаться, я же не знаю, как смотрят друг на друга писатели, – возможно, они смотрят так всегда.

Я не единственный посетитель мужского туалета. Нас тут перед умывальниками стоит, наверное, человек пять. Известные лица, менее известные лица; одно, по-видимому, весьма известное лицо как раз выходит из кабинки.

Мы переглядываемся. Никто не хочет выходить первым. По другую сторону от двери все еще раздаются возбужденные голоса, но уже чуть дальше, – похоже, что суматоха перемещается. Удаляющаяся гроза, промежуток между вспышкой молнии и рокочущими раскатами грома становится все длиннее, еще немного – и все миновало.
Наконец я все-таки первым оказываюсь у двери, первым открываю ее и выхожу из туалета.

На полу под лестницей лежат два старика. Точнее сказать, один старик лежит спиной на бордовом ковре, его затылок в неловком кивке прижат к нижней ступеньке, а другой старик сидит на нем, сжатым кулаком он бьет лежащего по лицу. Ковер усеян осколками стекла.

Вокруг дерущихся образовался полукруг: мужчины в смокингах, мужчины в пиджаках, мужчины в джинсах и рубашках. На почтительном расстоянии. Никто ничего не делает. Никто не вмешивается. В этом полукруге есть и женщины: женщины в вечерних платьях, женщины в дурацких шляпах и еще более дурацких платьях, – но женщины стоят чуть позади, за мужчинами.
– Свинья!

Я подавляю в себе первое побуждение броситься, схватить вашу руку со сжатым кулаком, который снова заносится для следующего удара, и сказать, что, наверное, уже хватит. Я засовываю руки в карманы и нахожу себе местечко среди зрителей.
Я делаю как остальные.
Я не делаю ничего.
40

Это приятно, он и не знал, что это может быть так приятно. Он резко всаживает кулак с выступающими косточками в верхнюю губу Н., нос он обработал уже достаточно, вокруг было слишком шумно, он не мог слышать треска, но ощущал его. Может быть, ему надо было сделать это уже давно, он имел в виду – не только с Н. (конечно, и с Н., обязательно с Н.!), но и со всеми остальными, кто всю жизнь путался у него под ногами. Со всеми этими неудачниками, законченными и не совсем, которые завидовали его успеху. Иногда надо отставить разговоры и действовать. В годы войны коллаборационистов расстреливали прямо на пороге их дома. Разговоры хороши для мирного времени. Да, надо было сделать это раньше, понимает он теперь, снова занося кулак.

Он много говорил в своей долгой писательской жизни, но еще больше молчал. Десятки, а то и сотни явных и прикрытых оскорблений, завуалированных язвительных намеков, ни на чем не основанных обвинений он проглотил. Обычно он не раскрывал рта, отворачивался, выходил из-за стола. Но иногда он был очень близок к этому. «Еще одно слово… – мысленно говорил он обидчику. – Еще одно слово – и твой рот закроется навсегда. Еще одно оскорбление, преподнесенное как ироническая ремарка, – и твоей голове конец». Но всегда случалось так, что тот, другой, вовремя осознавал, что рискует здоровьем, а может быть, и жизнью. Что-то во взгляде М., должно быть, предостерегало его, ничтожная перемена в дыхании М. показывала, как они близки к тому, чтобы перейти какую-то границу: две машины, несущиеся навстречу друг другу по узкой дороге, кто из них двоих первым уступит и вылетит на обочину? Почти никогда, к сожалению М., другой в таких случаях не показывал ему спину – должно быть, как раз вовремя понимал, что имеет дело с псом. Опасным оскалившимся псом, дворовым псом на ферме, где тебе нечего делать. Не отводить взгляда, медленно отступать, ни в коем случае не поворачиваться спиной. Нет, они были хитрее: чтобы сохранить лицо, они быстро меняли тему.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь